иятии, да и перевод потребен
отменный, соответствующий созданной прозе. Кстати, Врубель
эпатирует общественность, браня повсюду Толстого: мол,
пристрастен, Анну Каренину не любит, оттого и бросил ее под
поезд, князя Андрея терпеть не может, оттого и заставляет
его, несчастного, мучаться в лазарете. Признает только
"Севастопольские рассказы". Считает, Толстой присвоил себе
функции высшего судии, а сие, по его мнению, от папства.
Достоевского тоже костит, мол, конструирует характер,
подделка под Запад, оттого в Лондоне так и нравится. Зато
Гоголя знает наизусть; читая, плачет и смеется, как ребенок.
   Отвлекся. Это я с силами собирался, чтоб рассказать про
то, что разыгралось на моих глазах.
   Гроза начала собираться, когда приехали старцы из
Академии, дабы самолично наблюдать за развеской своих
картин. Когда Коровин пришёл в павильон (Врубель в то время
работал под потолком, на лесах, как только не сверзился,
сделаны шатко, все скрипит, шатается!), поглядел на
привезенные работы - сплошь мундиры с крестами или же
безоблачные дали, и то и другое зализано отменно, - лицо его
помрачнело.
   "Зарежут Врубеля, Вася, - сказал он мне, - не простят,
что его панно давят этих карликов".
   Я, признаться, решил, что живописец, как и всякий человек
искусства, склонен к преувеличениям, и не поверил ему.
Действительно, что можно сделать с готовой уже работой,
поражающей каждого, кто входит в павильон?!
   Однако по прошествии немногих дней лишний раз убедился в
том, что художник всегда чувствует точнее, чем мы, грешные.
   Старцы из Императорской Академии объявили, что не желают
выставлять свои картины рядом с "дэкадэнтским безобразием"
Врубеля. Кто-то подсказал им, что решение Сергей Юльевича
Витте об оформлении павильонов не согласовано с
Императорской Академией. Была создана специальная комиссия,
которая прибыла в Нижний Новгород и сразу ж" забраковала
панно Врубеля как чуждые "духу православия, Самодержия и
Народности".
   Бедный Врубель впал в прострацию, начал прикладываться к
бутылке, и, что б с ним стало, не знаю - сначала травили в
Киеве, запретив роспись Собора, травят постоянно в
довременной печати за "дэкадэнтство", - не покровительствуй
ему Мамонтов и не обожай его наш добрый Поленов. Оба
бросились в бой, каждый по- своему. Мамонтов отправился к
Витте, Поленов к Врубелю, опекал ею, как добрый дядька, не
отходил ни днем, ни ночью. Витте, выслушав Мамонтова,
обещал подумать. Положение его трудное, как-никак
живописью, распоряжается не кто- нибудь, а Великий Князь,
его слово есть истина в последней инстанции. А Мамонтов,
закусив удила, не стал дожидаться решения вопроса в Сферах,
вернулся в Нижний и, не скупясь на "борзых" для местного
начальства, арендовал пустырь возле Всероссийской выставки.
Несмотря на вею нашу азиатскую неповоротливую косность,
Мамонтов получил разрешение властей и в несколько дней
построил павильон специально дли панно Врубеля. И повелел у
входа повесить огромную вывеску: "Выставка декоративных
паяно художника Врубеля, забракованных жюри Императорской
Академии художеств".
   Поленов помог закончить второе панно, поскольку Врубель
по-прежнему был в прострации, ошеломленный и раздавленный.
   А когда именно на Врубеля повалили толпы народа и
художник узнал о невероятном своем успехе, он сел в поезд и
уехал из Нижнего. Истинная слава пришла к нему в его
отсутствие.
   Я спросил Поленова, что слышно о несчастном, опасаясь за
него.
   Тот ответил, чтоб я не переживал, ибо Врубель уехал к
своей невесте, оперной певице Надежде Забеле; любит ее без
ума; это, верно, и спасло его от гибели в те страшные дни.
   Давай-то бог, чтоб всегда любовь помогала художнику.
   Да его ли одного это доля?! Не есть ли это удел всего
нашего общества, где Истину определяет Победоносцев да те
еще, кто толпится вокруг трона?!
   Я пробуду здесь до конца месяца, Иван Андреевич. Адрес
мой прежний, гостиница "Волга". Был бы рад Вашему письму.
   Нижайший поклон всему милому семейству.
                                Искренне Ваш
                                          Василий Скорятнн".

                     Часть вторая

                          1

   - Фриц Золле похоронил любимую женщину полгода назад, -
сказал Ричардсон, пропуская Фола в маленький бар возле
Репеербана, пустого, не расцвеченного еще вечерними
рекламами; тишина и усталость; в летние месяцы проститутки
работают круглосуточно; в апреле сезон еще не начался. -
Посидим тут, никто не будет мешать. Что хотите? Пиво? Или
виски?
   - Молоко. И хороший гамбургер.
   - Молока здесь нет. Я схожу в "Эдеку", за углом. Какое
любите, жирное или постное?
   - Жирное. Спасибо, мистер Ричардсон, но ходить и "Эдеку"
не надо, не смею вас затруднять. Выпью воды, я плохо
переношу перелеты, живот болит, с удовольствием жахну с вами
хорошего виски завтра вечером.
   - Меня зовут Стив...
   - Очень приятно, я Джос. Вы, полагаю, знаете предмет
моего интереса?
   - Знаю. Странно, человек с таким, казалось бы, мягким
именем занимает столь жесткую позицию.
   - Разумную. Так точно. Надоело отступать - у меня отец
погиб в Дюнкерке в сороковом... Я помню его и горжусь им.
   Ричардсон возглавлял подразделение, занимавшееся анализом
информации по интеллектуалам Западной Германий; именно ему
было поручено обобщить все те материалы, которые собраны на
Фрица Золле; указание из Вашингтона он получил неделю назад;
в прошлом научный сотрудник Центра стратегических и
международных исследований Джорджтаунского университета, он
был привлечен к работе, когда команда из Джорджтауна вошла в
администрацию Рейгана, чтобы отстаивать концепцию
военно-морского присутствия Соединенных Штатов во всем мире
для обеспечения контроля над ключевыми районами
энергетических ресурсов.
   - Если захотите вкусно поесть, я отведу вас в хороший
кабачок, сытная еда, причем недорого. Я-то думал, что в
самолете вас обкормили, поэтому пригласил сюда - здесь можно
спокойно поговорить о деле, нет посетителей, начнут
собираться к семи часам, не раньше.
   - Вы все правильно решили. Давайте о Золле. Он меня
сейчас интересует больше, чем все остальные.
   - Но я не знаю остальных.
   Фол отрезал:
   - Я знаю.
   Ричардсон обернулся к бармену, чтобы Фол не заметил
острого чувства неприязни, вспыхнувшего в нем: интеллигент,
он строил свои отношения с коллегами на принципе доверия и
дружества, только поэтому и сумел собрать уникальную
картотеку и завязать добрые связи с ведущей профессурой
университетов севера Германии (на юге работал другой центр,
базировавшийся в Мюнхене, под крышей филиала фирмы "Кемикл
индастри лимитед", в Бонне работала резидентура посольства,
в Базеле и Аахене дислоцировались филиалы швейцарского и
голландского центров в рамках "Общества по исследованию
проблем мира и развития").
   - Пожалуйста, Франц, - сказал Ричардсон бармену, -
принесите кофе моему другу и мне. Если бы вы смогли
организовать пакет молока, было бы вообще совершенно
великолепно, И большой гамбургер. - Ричардсон наконец
обернулся к Фолу; в глазах была смешинка; он давно уже
подсчитал, чтобы погасить в себе гнев, ему достаточно
семь-восемь секунд; вначале, правда, на это уходило секунд
двадцать; собеседник, если не был полным чурбаном, не мог не
обратить внимания на то, как долго Ричардсон копался в
кармане, доставал сигарету, мял ее, прикуривал; всякая
задержка темпоритма неестественна; только разве что
заикание. Увы, далеко не всякий наделен этим удобнейшим
качеством: естественная возможность продумать ответ,
погасить ненужные эмоций, вызвать улыбку или даже
сострадание собеседника.
   - Вы зря на меня обиделись, Став, - заметал Фол. - Я бы
никогда не посмел просить имена ваших информаторов. Это не
входит в мои правила. Каждый делает свое дело так, как
считает нужным, и с тем, кто ему пришелся по душе. Но и я
никому не открываю то, что считаю своим. Поймите меня
верно.
   - Почему вы решили, что я обиделся?
   Фол пожал плечами.
   - Я мог бы принять вашу ложь, однако наши отношения после
этого сломались бы, Стив, Я человек открытый, поэтому отвечу
вам: я знаю, как вы работали над собой, чтобы научиться
скрывать эмоции. Я знаю, с кем вы делились своими
соображениями по этому вопросу. Более того, - он улыбнулся,
- мне известно имя той актрисы из Бохума" которая давала вам
уроки, некий сплав систем Станиславского, Брехта и "Комеди
Франсез"...
   - Что ж, значит, красные не очень-то далеки от истины,
когда говорят, что мы стали страной тотальной слежки, привет
Орвеллу, очень весело...
   - Красные весьма далеки от истины, а вот обижаться друг
на друга нам не пристало... Итак, я весь внимание, Стив.
   Ричардсон откинулся на спинку стула, чтобы не мешать
бармену накрывать стол, закурил, прикрыл глаза и,
откашлявшись, начал монотонно, без всякого интереса, как-то
со стороны раскручивать:
   - После того как у Золле умерла помощница и подруга, он
остался совершенно один, не приспособленный к жизни, с
кредиторами, которых сдерживала она же, фрау Анна, с ее
родственниками, теперь уже никто их не может уговорить,
чтобы она повременили с выплатой им процентов йод деньги,
взятые Золле в рост...
   - Простите, что перебиваю, Стив. Деньги были взяты им,
чтобы фотокопировать документы, необходимые для его поиска
русских, польских и французских культурных ценностей?
   - Естественно.
   - Вы не обидитесь, если я, слушая вас, расправлюсь с
гамбургером?
   - Не обижусь. А я в это время выпью кофе.
   - Да что же вы такой колючий?!
   - В такой же мере, в какой вы бестактный.
   Фол стремительно съел гамбургер, выпил молоко из высокого
стакана, тщательно вытер рот салфеткой, на которой был
изображен толстый бармен Франц, номер телефона и адрес его
заведения, взяв зубочистку, прикрыл рот ладонью и, тщательно
проверив, не осталось ли мяса во рту, сказал:
   - Стив, если вам трудно со мной работать, я готов
предложить некий паллиатив сотрудничества: вы знакомите
меня со всеми материалами, а я после их изучения ставлю вам
те вопросы, которые, возможно, возникнут. Устраивает? Я не
люблю трепать нервы коллегам. У меня, наверно,
действительно дрянной характер. Бухаю то, что думаю, весь
на виду, не учен политесу...
   - Учены, - отрезал Ричардсон. - Мой контакт из здешнего
ведомства по охране конституции познакомил меня с записью
вашего разговора с профессором из Аахенского университета.
Ваш такт и учтивость показались мне образцом джентльменства.
   - Так ведь этот профессор-немец, то есть иностранец. Вы
же знаете про наш комплекс преклонения перед иностранцами.
Европа! Матерь мировой цивилизации...
   - Матерью мировой цивилизации серьезные ученые считают
Египет, Грецию и Рим.
   - Так ведь это серьезные ученые, - жестко рассмеялся Фол.
- А я нувориш. Парень из провинции. Знаете, как одного
англичанина спросили, в чем секрет его интеллигентности?
   - Знаю. Он ответил, что надо кончить Оксфорд.
Собеседник заметил, что он тоже окончил Оксфорд, тогда
англичанин хмыкнул: "Я имею в виду дедушку. Ваш дедушка
должен был окончить Оксфорд". Вы это хотели рассказать?
   - Именно.
   - Ну и напрасно, потому что ваш дед окончил университет,
Джос. А мой отец был шофером такси. Не подделывайтесь под
меня, не надо. Тем более вы мой начальник... В какой-то
степени... До той поры, пока я не отправлю рапорт в Центр с
оповещением о том, что принял приглашение Института анализа
внешней политики в Кембридже и расстаюсь со своей работой в
конторе.
   - Только не пишите в рапорте, что причина вашего ухода
моя бестактность. Вам не поверят.
   - Поверят, - ответил Ричардсон.
   "Псих, - подумал Фол. - Господи, какой тяжкий возраст
между пятьюдесятью и шестьюдесятью. Неужели я стану таким
же?"
   - Стив, послушайте. Я знаю имена всех кредиторов Золле.
Из родственников покойной фрау Анны меня интересуют только
Зигфрид Рив и Карл Уве Райхенбау. Что касается парников
Золле, то вчера утром он сдал их в аренду племяннице
покойной фрау Анны на два года. Интересует меня также
господин Хайнц Отс. Именно он дал возможность господину
Золле фотокопировать материалы в Боннском университете. А
там, мне сказали, страница стоит десять пфеннигов, но не
сорок, как на почте.
   - У вас здесь есть еще один центр, проверяющий нашу
работу? - спросил Ричардсон несколько растерянно.
   - Я обязан ответить, что у нас нет ни второго, ни
третьего центра, контролирующего ваши материалы, да и самого
вас, Стив. Тотальную слежку, маккартизм и все такое прочее
оставьте крикунам от либералов. Мы с вами консерваторы,
люди традиций, нечего задираться по пустякам. Я готов
учиться у вас тому, что ценю: дерзости мысли. А вам не
грех перенять мой опыт погружения в материал. Я крот, Стив,
архивная крыса. Люди моего плана пригодятся вам, теоретикам
моделей будущего на европейском континенте...
   - Хоть вы и сукин сын, - улыбнулся Ричардсон, - но голова
у вас варит, ничего не скажешь. О парниках я ничего не
знал, хотя готовился к разговору весьма тщательно.
   - Я выдумал про парники, - вздохнул фол. - Чтобы сбить с
вас профессорскую спесь. И сбил. Вот так-то, Стив, поехали
дальше.

                           2

   Зигфрид Рив работал в бургомистрате, ведал вопросами
прописки; имел поэтому контакты с секретной службой; хоть в
Гамбурге не было такого огромного количества турецких
"gastarbeiter" (5), как в Западном Берлине (более семидесяти
тысяч, район Кройцберга стал прямо-таки турецким - своя
полиция, свои мечети, магазины, школы, только публичные дома
по-прежнему принадлежали немцам), зато здесь оказалось много
испанцев и югославов; службы особенно интересовались
югославами, хотя испанцы также изучались достаточно
тщательно, особенно после того, как в Мадриде к власти
пришли левые.
   Фол позвонил в бургомистрат незадолго до обеденного
перерыва, передал Риву привет от господина Неумана (под
такой фамилией ему был известен сотрудник министерства
внутренних дел Альберте) и предложил поужинать, заметив, что
он прилетел из-за океана именно для того, чтобы поговорить с
ним о предметах вполне конкретных, представляющих для
господина Рива непосредственный интерес.
   Тот записал фамилию Фола ("мистер Вакс"), осведомился о
национальности, спросил, где остановился заокеанский гость,
удобен ли отель, нет ли каких претензий к хозяину ("Они все
связаны со мною, так что обращайтесь без стеснения"),
поинтересовался телефоном бара, из которого звонил "мистер
Вакс", сказал, что свяжется с ним, как только уточнит свой
план на вечер; сразу же после этого отзвонил "господину
Неуману", рассказал о напористом и неизвестном госте из-за
океана, выслушал рекомендацию принять приглашение; отчего же
нет, это ведь не человек с Востока; набрал номер телефона
бара "Цур зее", попросил позвать к аппарату того господина,
который только что беседовал с ним, договорился о встрече и
отправился в профсоюзную столовую на обед; поразмыслив, от
супа отказался, какой резон, если приглашен на ужин, и,
ограничился салатом с сосиской.

   ...Карл Уве Райхенбау закончил преподавание в школе три
года назад; пенсия не ахти какая, приходилось подрабатывать
консультациями; готовил служащих контор и фирм, имевших
деловые связи с Францией, язык знал отлично, три года служил
в Париже, переводчиком при Штюльпнагеле, генерал восхищался
его произношением.
   Звонку Фола не удивился, сразу же дал согласие выпить
кружку пива, предложил увидаться возле Музея искусств, в
баре, что на углу, там неподалеку "parking" (6), вы легко
найдете, господин Вакс; но как я вас узнаю? Да, понятно,
ну, а я седоусый, в фуражке черного цвета, костюм черный,
рубашка белая.
   Фол отметил, что Карл Уве Райхенбау ничего не сказал про
свое родимое пятно на щеке, поросшее черными волосками;
человека с такой отметиной узнаешь из тысячи; семьдесят лет,
а все еще считает себя мужчиной; молодец, ай да Карл Уве, с
ним можно говорить, это не квашеная капуста вроде Зигфрида
Рива, стучал гестапо, стучит и поныне, всего из-за этого
боится, в каждом иностранце видит шпиона, одно мучение с
ним, а времени подводить к нему немецкую агентуру нет, до
торгов в Лондоне всего две недели.

   - Нет, господин Вакс, я не стану говорить с вами на
английском, я привык делать только то, что умею делать. На
французском - извольте, к вашим услугам...
   - Господин Райхенбау, ваш английский лучше моего, -
заметил Фол, - наш английский - варварский, говорим
символами, спешим, будь трижды неладны, такая уж нация:
понаехали за океан бунтовщики, беглые и протестанты, вот
теперь мир от них и кряхтит.
   Райхенбау вздохнул.
   - К людям, которые смеют ругать свою нацию, я отношусь с
интересом и завистью... Чем могу быть полезен?
   Он еще раз посмотрел визитную карточку американца:
"Честер Вакс, вице-президент Ассоциации содействия развитию
культурных программ, 23-я улица, Нью-Йорк, США", - спрятал в
карман, достал трубку, сунул ее в угол узкого, словно бы с
натугой прорубленного рта, но раскуривать не стал.
   - Вы пьете кофе с молоком? - спросил Фол.
   - Если вы хотите угостить меня, то лучше виски, люблю
виски без воды, со льдом.
   - Любите шотландское пойло? Я его терпеть не могу, дымом
воняет... Думаю, не откажетесь от двойной порции?
   - Не откажусь. Я сегодня совершенно свободен, виски же
способствуют живости, не находите?
   - Черт его знает. Я-то практически не пью, папа запугал.
Строгий папа - только кофе в любом количестве, днем и ночью.
А пригласил я вас вот по какому поводу, господин
Райхенбау... Мою ассоциацию интересует работа шефа и друга
вашей покойной сестры, фрау Анны.
   - Что вас интересует в работе Золле?
   - Все.
   - Что вы знаете о нем?
   - Только то, что он собрал уникальную картотеку
культурных ценностей, похищенных в музеях Европы.
   - Кем?
   Фол подавил в себе остро вспыхнувшее желание ответить:
"Нацистами, твоими соратниками по партии, сволочь
недобитая". Сказал мягче:
   - Прежним правительством Германии, режимом Гитлера...
   - Я не очень верю во все эти слухи, господин Вакс... Ну
да не в этом суть. Есть какие-то предложения к Золле?
   - Господин Райхенбау, вам прекрасно известно, что Золле
не станет иметь со мною дело, он результаты своих
исследований передает русским...
   - Это его право.
   - Вы говорите верно, только как быть с теми деньгами,
которые он обещает отдать вам вот уже три года? Я имею в
виду пять тысяч марок, взятые в долг...
   - Откуда вам про это известно?
   - Это мое дело, господин Райхенбау. Я пришел к вам с
коммерческим предложением, вполне реальным: вы передаете
нам копии его архива, а мы платим вам пять тысяч марок.
   - Господин Вакс, - вздохнул Райхенбау, - не надо считать
меня ганзейским тупицей с замедленным мышлением. Архив
Золле стоит пару сотен тысяч марок - по меньшей мере.
   - Вы ошибаетесь. Большая часть его документов - это
материалы, фотокопированные им в нашем архиве. Нам известны
все те единицы хранения, которые он истребовал к копировке.
Мы знаем также, что он копировал в архивах Фрайбурга и
Базеля. Это нас не волнует. Речь идет о русских
материалах, о документах из Восточного Берлина и, главное, о
его классификации собранного. Он истратил что-то около
тридцати тысяч марок на все свое предприятие, а никак не
двести...
   - Никогда и ни при каких условиях Золле не продаст свои
материалы, господин Вакс.
   - Значит, вы смирились с потерей денег?
   - Говоря откровенно, да. Мне это обидно, конечно же, я
весьма стеснен в средствах, вы, видимо, знаете об этом, если
знаете все о Золле, но я не умею быть взломщиком сейфов, это
не по моей части.
   - Хорошо, давайте сформулируем задачу иначе: как
думаете, после вашей просьбы Золле пойдет на разговор со
мною? На откровенный, конструктивный разговор?
   - О продаже его материалов?
   - Да.
   - За тридцать тысяч? - усмехнулся Райхенбау.
   - Ну, скажем, за пятьдесят.
   - Нет. Не пойдет. И за двести тысяч он вам ничего не