- Конефно фе, гражданские права...
   Фол поморщился.
   - Я же определил сферу моего интереса. Вопросы культуры,
понимаете? Куль-ту- ры...
   - Трагедия худофников абстрактной живописи в России...
   - Абстрактная живопись зачахла и на Западе, согласитесь.
После Пикассо эта эпоха кончилась. Что еще?
   - Террор цензуры.
   - Уже теплее. Еще?
   - Невозможность самовыражения.
   - Очень хорошо. Еще?
   Пат неумело закурила и, поглядев на Годилина, заметила:
   - Но ведь выставка русских художников в Париже собрала
беспрецедентное количество золотых и серебряных медалей...
Об этом много писали...
   - Неуфели не понятно, фто это был шаг Миттерана перед его
визитом в Москву?! - рассердился Годилин.
   Фол дождался, пока Пат перевела; пусть верят, что я не
понимаю по-русски; пожал плечами.
   - Значит, художники на Западе тоже лишены свободы, мистер
Годилин, если они обязаны подчиняться диктату своего
президента?
   - Думаю, это последний социалистический президент во
Франции. Они с ним достаточно нахлебались.
   Пат попросила повторить последнее слово; Годилин сказал
"наелись"; она не поняла, спросила; чего?
   Чтобы не рассмеяться, фол закурил, тяжело затянулся.
   - А что если вы расскажете про то, как встречались с ним
в России? Вы часто встречались?
   - Когда-то мы друфили. Но он купил "ЗИМ" и сразу
отделился от нас.
   - Что такое "ЗИМ"? - спросила Пат.
   - Это очень большой автомобиль, - ответил Годилин
нетерпеливо.
   - Вам было обидно, что он купил "ЗИМ"? - спросил фол.
   - Мы не любим выскочек, мистер Фол. Как и все нормальные
люди.
   - На каком автомобиле вы ездите здесь?
   В глазах у Годилина появилось нескрываемое раздражение.
   - На подержанном, мистер Фол, на подержанном.
   - Ладно. Про автомобиль "ЗИМ" здешней аудитории будет
непонятно. А мне рассказывайте, мне все интересно, я же
хочу понять, что надо сделать завтра, времени-то в обрез,
вот в чем фокус...
   - Довольно странно слышать все это, мистер Фол... Разве
не есть прецедент для хорофего политического скандала сам
факт, что чекист в центре Лондона пудрит мозги увафаемой
публике побасенками о русской культуре?!
   Пат снова открыла словарик; Фол понял, что она ищет слова
"пудрить" и "побасенки"; так и было; перевела, однако,
вполне сносно: "пудрить парики" и "басни"; она, видимо,
думает, что "пудрить парики" приложимо к здешней палате
лордов или к высокому суду; тем не менее поймут, по-своему,
но поймут.
   - Если бы вы доказали, что мистер Степанов прибыл сюда в
качестве офицера КГБ, это было бы прекрасно,
   - Я покафу публике любую из его книг - больфинство
посвящено политике, чекистам!
   - Хм... Как вы относитесь к идее свободы
предпринимательства?
   - Так же, как и вы.
   - Тогда ваш довод обернется против вас, мистер Годилин!
В зале соберутся люди большого бизнеса. Личное дело мистера
Степанова писать то, о чем он пишет, никто не вправе
попрекать его этим. Это то же, что попрекать Грэма Грина и
Ле Карре, Вы можете зачитать отрывок из его книг, в которых
бы содержался призыв завоевать Остров силами ЧК или что-то в
этом роде? Вы озлобите публику, мистер Годилин, потому что
уважаемые джентльмены, которые соберутся в театре, имеют
большой и весьма выгодный бизнес с Россией. Они будут
шокированы, если вы на основании того, что Степанов пишет
шпионские бестселлеры, обвините их в сотрудничестве с КГБ
как с одним из институтов государственной машины, входящей
наравне с торговыми министерствами в состав Совета Министров
России...
   - Несчастные доверчивые бизнесмены... Чем больфе они
торгуют с Россией, тем глубфе копают себе яму.
   - Это их личное дело. Не надо давать бесплатные советы,
здесь этого не любят, Я определил предмет моего интереса.
Давайте думать о нем серьезно, ладно? И последнее: мне
кажется, вы делаете все, чтобы советские писатели видели в
Кремле свою единственную надежду и защиту. Вы же топчете их
нещадно, разве нет? Может, целесообразнее отторгнуть их от
режима? Приблизить к нам? Не находите? Чем больше вы
похвалите Степанова здесь, тем меньше ему станут верить там.
Это диалектика, мистер Годилин.

                            5

   Полет до Эдинбурга занял час или того менее; Ростопчин не
заметил даже точное время, весь был устремлен в то, с чем
ему предстояло встретиться. Пролистал справочник, лежавший
на столике; "Что купить в Шотландии"; игральные карты
Соммервилля из Эдинбурга - самый элегантный подарок, фирма
Джофрей предлагает большой выбор национальной одежды (почему
бы не вернуться в Цюрих в клетчатой юбочке?!), от обеда,
предложенного стюардессой, отказался; пожалел, что не сможет
посетить коллекцию Даррела, все-таки до Глазго девяносто
километров, а коллекция уникальна: Рембрандт, Лукас Кранах,
Дега, Мане, Сезанн, прекрасный китайский фарфор, персидские
поделки по металлу; первую картину в свою коллекцию сэр
Уильям Баррел приобрел шестьдесят пять лет назад, когда ему
было пятнадцать; десять шиллингов, которые отец дал на
покупку мячиков для крокета, мальчик истратил на акварельку
что продавала седая полубезумная старуха...
   В маленьком, компактном аэропорту Ростопчин зашел в
аптеку, купил пилюли для сердца (предложили семь разных
упаковок все для стимуляции мышцы; выбрал красно- синюю,
самую дорогую, девять фунтов) позвонил сэру Мозесу; подошел
дворецкий; казалось, он только и ждал звонка человека из
Цюриха.
   - Вам надо взять такси, князь. Есть две дороги, которыми
следовало бы воспользоваться. И та и другая связаны с
памятью сэра Вальтера Скотта. Можете отправиться через
Пиблс вдоль по берегам прекрасной Туид до Мэлроз либо мимо
замка сэра Вальтера, этот путь короче, и вы успеете
полюбоваться Абботсфордом, не знаю, открыт ли музей в это
время для обозрения. Если решите переночевать, номер в
отеле для вас заказан.
   Таксист, выслушав адрес, хмуро заметил:
   - Англичане лезут в Шотландию, как только могут. Мирная
оккупация, какая жалость.
   Больше он не произнес ни единого слова за всю дорогу;
поля были ухожены, овцы надменны в своей сытости, маленькие
озера в лучах северного солнца похожи на ртуть из разбитого
градусника; Ростопчину все время казалось, что, если
остановиться, выключить мотор и выйти из машины, он сразу
услышит треск цикад, как в Крыму, когда его возили из Ялты к
Байдарским воротам; черт, отчего так леденеют руки, мизинцы
вообще бесчувственны, даже ногти посинели.
   ...Сэр Мозес встретил Ростопчина у входа в небольшой
аккуратный домик; холл, кабинет, библиотека и большая
веранда; наверху две спальни, ванная.
   - Мой отец наполовину шотландец, - заметил сэр Мозес. -
Только поэтому меня здесь терпят.
   - Как странно, - откликнулся Ростопчин, - Казалось бы,
один язык, одна культура...
   - Вы ошибаетесь, князь, - Мозес Гринборо предложил
Ростопчину кресло, очень старое, вбирающее в себя. - Это
отнюдь не диалект, подобный северным наречиям немецкого или
же баварскому слэнгу! Это нечто совершенно особенное,
материковое. - Сэр Мозес взял со столика маленький медный
колокольчик, позвонил; дворецкий появился сразу же. -
Пожалуйста, принесите из моей спальни румынский препарат, у
нашего гостя не совсем хорошо с сердцем.
   - Как вы определили? - спросил Ростопчин.
   Мозес неторопливо закурил, пожал плечами.
   - Дело в том, что с тридцать шестого по шестьдесят
восьмой год я служил в военно-морской разведке, князь. А
эта служба учит наблюдательности. Впрочем, участие в
героической эпопее французских маки, видимо, учит этому же.
   Дворецкий принес лекарство и графин с ледяной водой.
   - У нас свой колодец, - пояснил сэр Мозес. - Вода
совершенно поразительна. Порою мне кажется, что она лечит
более радикально, чем фармация. Впрочем, этот румынский
препарат действительно уникален; говорят, что возвращает
молодость, нормализует ритмику сердца. Через пять минут вы
вполне заслуженно выкурите свою сигарету, а когда ногти
снова сделаются розовыми, мы отведаем виски.
   - Если окачурюсь, расходы по перевозу тела за ваш счет.
   - В деревне живут, князь. Умирают в столицах. Я купил
этот домик, когда понял, что ошибся в выборе карьеры. Это
случилось через три месяца после того, как я стал работать в
разведке, накануне рождества тридцать шестого года... Мы
получили доклад нашего военно-морского атташе в Берлине,
капитана первого ранга Траубриджа. Вы наверняка слышали это
имя. Нет? Странно, он внес свой вклад в борьбу с наци,
причем отнюдь не малый. В своем отчете он написал - цитирую
по памяти, возможны какие-то неточности, - что
англо-германское морское соглашение в послевоенное время -
один из главных принципов политики, характеризующей
отношение Германии к своим бывшим противникам. История
показывает, что, когда настанет время, Германия, вне всякого
сомнения, поступит с этим соглашением так же, как с другими.
Но такое время еще не пришло. Так вот, эти две пророческие
фразы капитана не были включены в ежегодный отчет нашему
министру иностранных дел. Да, да, именно так, ибо начальник
управления оперативного планирования мистер Филлипс начертал
на полях его сообщения - причем это было написано первого
января тридцать седьмого года, - что ему весьма "желательно
узнать, какие факты послужили основанием для столь
категорического утверждения". И все. Этого оказалось
достаточно. Мы, молодежь, не верили Гитлеру; наше неверие
трактовалось аппаратом премьера Чемберлена как попытка
повернуть Даунинг-стрит к диалогу с Москвой; приравнивалось
к измене присяге. Только в сороковом году, когда сэр
Уинстон возглавил кабинет, я ощутил себя нужным
Великобритании, ибо понял, что мы будем сражаться против
коричневого тирана... Это не фраза, нет... Это моя
жизненная позиция... Вы приехали для того, чтобы говорить
со мною о судьбе картины Врубеля?
   - Да.
   - Вы знаете, с кем мой брокер бился на аукционе?
   - Нет.
   - Сердце отпустило?
   - Да.
   - Я вижу, ногти порозовели. Итак, виски?
   - С удовольствием.
   - Думаю, мы не станем звать доброго Джозефа, будем
обслуживать себя сами?
   - Конечно. У меня совсем отпустило сердце, и сразу же
захотелось выпить.
   - Прекрасно. Я рад за вас.
   Сэр Мозес Гринборо поднялся, принес бутылку с дымным
виски, восемнадцать лет выдержки, цвет осеннего поля.
   - Ну? - спросил сэр Мозес, сделав легкий, блаженный
глоток. - Нравится? Впрочем, говорят, что русские
предпочитают иной напиток.
   - Я неотмываемо русский, чем высоко горд, однако на
"Ладе" не езжу, предпочитаю на "мерседесе"; щи не люблю -
это самый обычный суп у русских, - обожаю луковый. Но разве
это определяет национальную принадлежность?
   - А что?
   - Язык и зрение.
   Сэр Мозес удивился.
   - Странное сочетание. Отчего именно язык и зрение? А
сердце? Кровь? Норов?
   - Сердце-кусок мяса, хорошо тренированная мышца, оно у
всех одинаково. Как и кровь. Нрав меняется - после
безоговорочной капитуляции немцы стали иными, что бы ни
говорили. А вот зрение... У нас, у русских, его определяют
как понимание, заметьте себе. Постижение происходит от
слова зреть... Любопытно, эти сопряжения родились задолго
до того, как медики установили, что зрительный нерв проходит
от мозга к лицу человека. А зрачок в России называют
круглой прорешкой посреди радужной оболочки...
   - Какая-то феерия символов, - заметил сэр Мозес.
Ростопчин по-прежнему не задавал вопроса о том, с кем бился
брокер Мозеса; пусть сам скажет.
   - Тайна национального зрения, - продолжил Ростопчин, -
непонятна мне, но в том, что она существует, я не сомневаюсь
нисколько. Причем национальное иногда привнесено в эту
тайну извне, иначе мальчик с острова Крит не стал бы великим
испанским художником Эль Греко, а еврей из черты оседлости
не стал бы певцом русской природы Левитаном.
   - Мы исключение, - заметил сэр Мозес Гринборо. - Англию
прославили англичане.
   - Немец, болгарин или японец убеждены в том, что Роберт
Бернс и Вальтер Скотт - англичане. Они не знают о
сложностях англо-шотландских отношений. - Ростопчин
улыбнулся. - Что же касается вашей живописи, то она
родилась из эксперимента фламандцев и испанцев; влияние
очевидно, спорить с этим бессмысленно... Но если мы
вернемся к языку, то есть к проблеме Бернса и Скотта в
английской литературе, то я обязан прибегнуть к исследованию
этого предмета, обратившись к словарю, который определяет
язык как мясистый снаряд во рту, служащий для подкладки
зубам пищи, для распознания ее вкуса, а также для речи. Но
при этом существует и второе толкование: совокупность всех
слов народа, их сочетание для передачи своих мыслей. Есть и
третье: язык суть народ, земля с одноплеменным населением и
одинаковой речью. Все это вполне справедливо, но как же
тогда объяснить феномен фон Визина, ставшего великим русским
драматургом Фонвизиным?
   - Вас тянет в Россию? - неожиданно спросил сэр Мозес.
   Ростопчин задумался; вопрос был интересен, он сам никогда
не задавал его себе, и не потому, что боялся ответа, а из-за
того ритма жизни, в котором жил; именно этот испепеляющий,
стремительный ритм и позволял ему делать для России то, что
он старался делать; какой прок от беспомощного, слабого
плакальщика? Родине помогают сильные.
   - И да, и нет, - ответил Ростопчин задумчиво. - А
вообще-то вы меня озадачили, загнали в тупик своим вопросом.
Я в деле, которое вертит мною... Не я им... Но я вырос под
влиянием русского искусства. Мать воспитала меня русским...
Я могу плакать когда читаю Пушкина... Но я уже не могу
отрешиться от того ритма, в котором живу шестьдесят лет...
В этом смысле я европеец, каждодневная гонка за самим
собою...
   - Во всем согласны с Кремлем?
   - Отнюдь.
   - А в чем согласны?
   - В том, что русские не хотят драки.
   - А кто ее хочет? По-моему, никто. Так вы не знаете, с
кем я бился за Врубеля?
   - Нет.
   - С американцем... Мистер Грибл... Он не коллекционер,
он скупает картины, как акции. У него, видимо, плохие
советчики, совершенно не думают о престиже клиента. Не
ударь я своей ценой, картину бы забрали в Штаты.
   - Какая разница? Англия - тоже не Россия...
   - Шотландия, - мягко поправил сэр Мозес. - Картину
доставили сюда, в Шотландию, тем рейсом, который вылетел в
Эдинборо (он произнёс название Эдинбурга подчеркнуто
по-шотландски) за полчаса перед вами... Видимо, вы хотите,
чтобы я уступил ее вам?
   - Не мне. Мистеру Степанову.
   - Кто это?
   - Мой друг из Москвы.
   - Не хотите узнать, почему я бился с тем американцем?
   - Хочу.
   - Что же не спрашиваете?
   - Жду, пока расскажете сами.
   - Я кое-что слышал о вашей активности, князь... Она
представляется мне вполне оправданной. Но не считайте, что
ваша деятельность не окружена сонмом легенд, совершенно
противоречивых... Мне это напоминает операцию, придуманную
адмиралом Канарисом, он был блистательный выдумщик. Что-то
в тридцать восьмом году, еще до того, как пришел сэр
Уинстон, нашему посланнику в Берлине Передали "самую
компетентную и доверенную информацию" о том, что в ближайшее
время возможен удар немецкой авиации по флоту Метрополий,
который окажется сигналом к началу войны. Ни ультиматума,
ни джентльменского объявления о начале битвы от Гитлера
ждать не приходилось, удар действительно был возможен каждую
минуту... Приняли решение привести в боевую готовность
часть зенитной артиллерии на кораблях... Первый лорд
адмиралтейства Стэнхоуп назавтра после получения телеграммы
из Берлина отправился на авианосец "Арк Роял" и там - при
журналистах - сказал, что зенитная артиллерия империи
приведена в боевую готовность, чтобы дать "отпор любому, кто
попытается внезапно на нас напасть". Таким образом, мы
продемонстрировали свою боязнь Гитлера; попытка Чемберлена
помешать публикации этого пассажа в прессе оказалась
малорезультативной: если "Таймс" и "Дейли телеграф" вняли
просьбе правительства и умолчали о речи лорда Стэнхоупа, то
"Дейли скетч" - с тиражом плохо, нужна сенсация - поместила
речь полностью, сославшись на то, что все это уже прошло по
Би Би Си... Пропагандистская машина Гитлера завопила о
"войне нервов", которую постоянно ведет английский
империализм... Мы попались в ловушку, как пугливые дети...
Кто-то очень ловко пугает вами американцев... А я не из
пугливых... Поэтому я готов обсудить вопрос о судьбе
картины Врубеля... Я не могу уступить ее по вашей цене, но
отдам, если вы вернете мне мои двадцать тысяч.
   Ростопчин достал чековую книжку, молча вывел сумму,
протянул сэру Мозесу, тот поднялся, положил чек на
письменный стол, взял тонкую папку, вернулся и сказал:
   - К сожалению, я лишен возможности сделать подарок
русским, это могут неверно истолковать в Лондоне, но вам я
хочу передать письма, связанные с судьбой военного художника
Верещагина, - и протянул Ростопчину папку.
   Ростопчин открыл ее, сразу же вспомнил мамочку, потому
что письма были с "ятями", на толстой голубоватой бумаге и с
той орфографией, которой до конца дней пользовалась
старенькая в Переписке с друзьями, уехавшими в Австралию.

                         XIII

   "Любезный друг Аким Васильевич!
   Вы слыхали новости про Верещагина? Бьюсь об заклад, нет!
А оне заслуживают того, чтобы их знать, поскольку весьма
занятны.
   Вернувшись с Шипки и написамши уйму картин, Верещагин был
заверен придворным живописцем Боголюбовым, что Великий Князь
наверняка захочет купить для Государя весь его Болгарский
цикл. И верно, в гостиницу к Верещагину явился адъютант
Цесаревича, пригласил художника пожаловать во Дворец,
представиться. Тот поехал, ждал час в приемной, засим вышел
другой адъютант и сообщил, что Его Высочество сего дни не
имеет времени, назначил другую дату, а Верещагин дерзко
посмел не явиться, скаэамши во всеуслышание, что, де, видно,
большой надобности в свидании нет и что найдутся желающие
иметь его работы помимо таких важных особ, да и укатил из
Питера! Каково?! Но и это не конец! Боголюбов
понудил-таки его послать Цесаревичу на просмотр картину, а
тот возьми да и скажи Верещагину: мол, негоже, дурно, не
для России! Остался спаситель Третьяков, но и тот, осмотрев
цикл, заметил Верещагину, что в полотнах мало жертв русского
народа, мало подвигов войск и некоторых отдельных
личностей... Ему ведь Тоже нелегко, он все знает, что, как,
про кого говорят при Дворе, хочешь не хочешь, а
подстраивайся! Верещагин дал ему такой отворот, что
Третьяков аж побелел от оскорбления.
   "С чего он взял, - разразился Верещагин принародно, - что
может давать мне эдакие-то советы?! После последней
кумпании передо мною стоит ужасный призрак войны, с которым,
при всем моем желании схватиться, боюсь не совладать".
   И уехал в Париж и Лондон, где его выставка прогремела, да
так, что об этом сразу же донесли в Санкт-Петербург, и,
понятно, оттель не медля дали знать Верещагину, что ему
разрешен вернисаж в северной столице. Тот свернул все дело
в Париже и сей момент воротился в Россию. Однако же, когда
картины были развешаны, конференц-секретарь Императорской
Академии Исеев срочно сообщил Верещагину о том, что по
указанию Его Высочества необходимо снять пояснительные
надписи, поскольку, де, оне и без того ужасную картину войны
делают и вовсе невыносимой, а сие мешает патриотическому
духу нации. Одновременно с этим сообщили, что Его
Императорское Величество соизволили выразить желание
осмотреть картины, для чего их надобно перенести в Зимний
дворец. Казалось бы, просьбы вполне деликатные, не
содержащие в себе чего-либо такого, эдакого... Что же, Вы
думаете, ответил Верещагин? Не угадаете! Право, не
угадаете! "Я, - говорит, - не нахожу возможным выполнить
пожелание Его Высочества относительно снятия надписей и буду
ждать его приказания. Что касаемо показывания картин Его
Императорскому Величеству, то позвольте поблагодарить вас за
доброе желание; не видя возможности переносить мои картины
во дворец, я принужден и вовсе отказаться от этой чести".
Вот так, а?! А дальше еще хуже! Великий князь приказал
снять пояснительн