ее;
Степанов пошел к себе в мастерскую, достал из шкафа пару
рубашек, джинсы, кроссовки; всегда мучительно собирался,
обязательно забудет что-нибудь важное, а лишнее положит в
чемодан; позвонил Зите; очень хороший и добрый человечек.
   - Как у тебя сегодня дела, маленький?
   - Как всегда. Будни, Митяш, скучаю; о вас думаю.
   Степанов давно не звонил Зите; удивился; кажется, раньше
она меня на "ты" называла, терпеть не мог одностороннего
"ты".
   - С каких пор ты меня на "вы"?
   - Я всегда вас так называла.
   - Черт, не может быть...
   - Правда. Просто не обращали внимания... А может,
раньше называла на "ты", не помню... я же вас забыла.
Скучаю и забываю, забываю и скучаю...
   - Ну да, - он усмехнулся. - Я тебя в Доме кино с таким
красавцем видел, что просто сил нет.
   - Это когда же?
   - Да с месяц назад.
   - А вы с кем были?
   - С мужчинами, - Степанов вздохнул.
   - Так и поверила.
   - Как-то странно вы, женщины, устроены. Молчала бы ты,
Зитуля, грех ведь.
   - Хотите, чтоб я к вам приехала?
   - Хочу.
   - Надо помыть кухню?
   - Попала в десятку. Да и собрать надо меня.
   - А вы куда?
   - Ненадолго.
   - Снова на полгода исчезнете?
   - На неделю.
   - Тогда красавцев не поминайте. Сами исчезаете
постоянно, а меня, бедную, попрекаете... Вы один?
   - Нет. С мамой и детьми.
   Зита рассмеялась.
   - Ладно. Еду.
   - У тебя деньги есть?
   - Нет.
   - Одолжить можешь?
   - Попробую. А что надо?
   - Купи в кулинарии что-нибудь.
   - Я девушка безынициативная, вы мне указания давайте.
   - Свекольных котлет купи. А если есть ледяная, у нас
вообще будет сказочный стол.
   "Хороший человек, - снова подумал Степанов, положив
трубку. - Их поколение чудесное, лучше нашего, легче, что
ли; беспечнее. Мы-то запрограммированы на дело. А может,
это правильно? Может, наоборот, тревожно, что они так легки
и беспечны? Откуда это? Как откуда, - возразил он себе, -
от спокойствия. Войны не знали, карточек на хлеб и ботинки;
страшных ночей не знали, когда никто не ведал, будет ли
утро; конуры в коммуналках тоже не знали, когда один
коридор, двадцать жильцов и две плиты, очередь на которые
расписана, и на ванную комнату тоже, а у туалетов так целые
баталии разыгрывались..."
   Степанов однажды, когда еще был жив его друг Режиссер,
пришел к нему на студию - в Лихов переулок и попросил
подобрать московскою хронику, начиная с сорок пятого года;
улицы, рестораны, дома, театры, магазины, квартиры. Девочки
из монтажного цеха работали два дня, приготовили пять
коробок; Степанов и Режиссер заперлись в маленьком зале,
просмотрели материал и долго потом сидели молча, смоля
сигареты.
   - Ты что пишешь? - спросил тогда Режиссер.
   - Сорок четвертый год.
   - А зачем хроника?
   - Не знаю... Видимо, без ощущения исторического
оптимизма нет искусства. Я-то помню нашу Можайку в снегу и
грязи, и было это в сорок пятом, и в сорок девятом то же
было; я-то помню, как ужасно были одеты наши люди: черный
или синий цвет, сплошная униформа, разве что бурки
попадутся, начальственные бурки, белые с желтым кожаным
ободком, мы-то помним с тобою, сколько людей ютились в
коммуналках, но проверить себя необходимо. Вот и проверил.
   - Когда ты купил первый телевизор?
   - Телевизор-то бог с ним, а ведь тридцать лет назад мало
кто знал, что такое холодильник. А вот поди представь
сегодня, как жить без холодильника. Можешь?
   - А ты?
   - Не могу. Хоть убей, не могу. А ведь американцы почти
в каждом доме имели холодильник еще в тридцатых годах...
   - Зато у нас самые красивые девушки на земном шаре. Не
согласен? - улыбнулся Режиссер.
   - Согласен.
   Зита пришла со свертком и сразу же стала мыть посуду.
Это у нее какая-то страсть, подумал Степанов, вытирать пыль
и мыть посуду, в гены заложено, не иначе.
   - А масло у тебя есть? - поинтересовалась Зита, легко
поцеловав его в щеку легкими холодными губами. (Занятно,
подумал Степанов, как это странно все у них: - стоит войти
в твой дом и начать мыть посуду, "вы" исчезает, только "ты",
отчего так? Он вспомнил фильм "Их было пятеро", боевик
пятидесятых годов; там была замечательная актриса, она
играла проститутку; драматург написал ей прекрасные слова,
когда она поднималась с мужчиной, который любил ее, на
фуникулере в Париже и он предложил ей перейти на "ты", она
отказалась: "Через мою постель прошло так много солдат, они
так легко называли меня на "ты", что высшим благом любви я
ощущаю право говорить "вы" тому, кого люблю, и от него
слышать это же...")
   - У тебя есть масло? - переспросила Зита.
   - Кажется.
   - Если нет, мы погибли. Свекольные котлеты развалятся,
положи я их на сковородку без масла.
   - У меня тефлоновая. Можно без масла.
   - Что-то я не верю в эти новшества.
   - Дикарка ты? Картофельный бунт затеешь?
   - Отбунтовалась, слава богу.
   - Давай сначала сложим мои вещи.
   - Две минуты дел.
   - Больше. Надо упаковать черный хлеб, две банки икры
сунуть в кроссовки, а шерстяные носки, трусы и джемпер
можешь класть как душе угодно.
   - Джемпер-то зачем? Весна.
   - В Лондоне весны холодные.
   - Ты в Лондон? Как интересно! А плащ взял?
   - Нет.
   - Так ведь там всегда дожди.
   - Не больше, чем у нас. Слушай, Зитуля, почему ты ко
мне, старику, ездишь?
   Зита рассмеялась.
   - "Старик"! Ты не знаешь, что такое старик. Ты умеешь
цветы дарить. Женщине ничего не надо, только б подарили
цветы. Так приятно.
   - Объясни, почему.
   - Но ведь ты даришь? Значит, понимаешь, как это важно...
   - Говорят, что надо. Я штудирую мировую литературу,
учусь льстить женщинам. Зита поставила посуду в сушилку,
оглядела маленькую кухоньку, села на табурет возле окна,
подперла щеку кулачком и вздохнула.
   - Жизнь какая-то дурацкая, да, Юрьевич?
   - Есть несколько. Что это тебя в минор потянуло?
   - Так... Ты женился, когда я в первый класс пошла, а Лыс
и мой Колька родились в один год. Ты один, и я одна, а
вместе нам быть нельзя - ни мне Колька не простит, ни тебе
Лыс и Бэмби. Ты мотаешься, от себя убегаешь, а меня
красавцы обхаживают. Говорят, судьба каждого предопределена
заранее. Верно, да?
   - Черт его знает. Наверное.
   - Ты счастливый, у тебя есть любимое дело... Пойдем
чемодан укладывать?
   - Айда.
   Золотой человек, подумал Степанов; самое страшное, когда
в женщине проглядывает хищница; а в общем-то, не мы ли их
такими сделали? Унизили до равноправия, ей теперь,
бедолаге, и в очереди стоять после работы, и обед готовить,
и белье в прачечную нести. А он телевизор смотрит, возлежа
на диване. В тапочках. Хоть бы босой, в этом есть что-то
мужское, так нет ведь, все норовят в шлепанцы влезть,
домашний покой, сплошная благость...
   Зита собрала чемодан быстро и споро; так только Бэмби
умеет складывать, подумал Степанов; у Бэмби началась своя
жизнь; и слава богу: я не вправе ее ни в чем "упрекнуть, я
обязан радоваться этому; иначе все будет
противоестественным; годы - это потери, и ничего с этим не
поделаешь; Роланд испытывал счастье, только если против него
выходила на поле брани сотня; когда ему противостояли пять
рыцарей, он чувствовал раздражение; с каждым прожитым днем
врагов у тебя все больше; болезни; одиночество; страх перед
усталостью, которая не позволяет писать, так как ты мог
раньше, бессилие веред мыслью в том, что не успеешь сказать
все, что обязан; литератор подобен аккумулятору, жизнь -
постоянная подзарядка, только-только поднялся до понимания
чего-то общего, только-только ощутил Слово, как вдруг
хвороба, и все уходит с тобою в небытие... Ах, как прав был
Уайльд, корда говорил, что слово более могуче, чем музыка
или краски, оттого что в нем и страсть, и одухотворенность,
и музыкальность, и цвет, и, главное, мысль... Хотя тайна
накопления слова вечна, и счастье, если ты окажешься хоть
частицей этого процесса...
   - Знаешь, я иногда думаю, - сказал Степанов, когда они
вернулись на кухню и Зита включила маленькую электрическую
плитку, - что все эти мои трепыхания с нашими картинами не
очень-то и нужны...
   - А ты не слушай идиотов... И потом тебе завидуют...
Живешь, как хочешь, девушки к тебе льнут, здоров...
   - Здоров, - повторил Степанов. - Мечтаю скорее лечь на
койку и уснуть.
   - А мне нравится смотреть, как ты спишь. Тебе страшные
сны показывают?
   - Я их не помню. Бэмби все свои сны помнит.
   - ...Я так ею на выставке любовалась, так восхищалась ею.
Какая же она красивая... Похожа на Надю.
   - На меня тоже.
   - А мой Колька на отца похож. Меня это стало пугать.
   - Не вздумай при нем ругать отца. Это оттолкнет от тебя
мальчика.
   - Я знаю, хвалю его отца, все время хвалю... Знаешь, как
трудно постоянно врать?
   - Но ведь что-то хорошее у тебя с ним было?
   Зита пожала плечами.
   - Рыбу прожаривать?
   - Ни в коем случае. Я сыроед.
   - Знаешь, все-таки самая прекрасная поэтесса - это
Цветаева.
   - Ты любишь только ее и Ахматову, да?
   - Наверное. Только несчастья создают великую поэзию.
   - У вас с ним было хорошее! - убежденно сказал Степанов.
- Разве Колька - это не самое прекрасное в твоей жизни?
   - Да, - сказала Зита. - Верно.

   В восемь утра позвонила Бэмби.
   - Па, я не опоздала?
   - Нет.
   - Сейчас приеду и отвезу тебя в Шереметьево.
   - Хорошо.
   Зита вздохнула.
   - Не говори Бэмби, что ты зря занимаешься своими
картинами, это очень больно слышать, так больно, что прямо
сердце разрывается... Кто обидел тебя?
   - Никто. Просто мне показалось.
   - Не обращая внимания... Сколько у меня еще есть
времени?
   - Минут десять. Выпей кофе.
   - Не хочу. Я хочу поцеловать тебя. И, пожалуйста,
позвони, когда приедешь; ты ведь только перед отъездами
звонишь... А потом красавцами коришь...
   - Выходишь замуж за него?
   - Да.
   - Правильно.
   - Нет. Неправильно, просто он спортсмен, мастер, -
Кольке это нравится, мальчишка ведь...
   - Ты тоже мастер.
   Она усмехнулась.
   - Я бывший... А он гонщик, понимаешь... Но, если
скажешь, что не надо, я не выйду.
   Степанов закурил.
   - Увы, я скажу "надо".
   - Я все равно стану приезжать к тебе.
   - Это будет нечестно.
   - Честно. Любви у нас нет с ним, так, мирное
сосуществование, очень удобно.
   - Ты очень одинокий человек, Зита...
   Она покачала головой.
   - Очень одинокий человек ты. И я ужасно люблю тебя...
   "Нет, - подумал Степанов, - ты сказала не то слово;
просто ты привыкла ко мне, тебе спокойно со мною, хотя,
наверное, с тем лучше, да и молод он, следовательно, полон
фантазий, а что такое фантазия, как не мечта о совместном
будущем, обязательно счастливом? "Люблю" - особое слово.
Нет еще такого слова, не родилось еще такое слово, которое
определяло бы наши отношения; много молодых женщин тянутся к
мужчинам моего возраста - не за деньгами или благами, отчего
так? Вот бы "Литературке" социологический опрос провести".
   - Ты о чем, Юрьевич? - спросила Зита.
   -О тебе, - ответил он и погладил ее по щеке. - Спасибо
за то, что пришла, я очень тебе рад, человек...

                           IX

   "Дорогой Иван Андреевич!
   Слава богу, Врубель снова в прекрасной форме, недуг
отступил! Как он пишет, бог ты мой, как он вдохновенно
работает!
   Портрет Забелы-Врубель на фоне берез сказочен! "А
"Раковина"? Князь Щербатов сразу же выложил за нее три
тысячи рублей! А еще два года назад "Царевна-Лебедь" стоила
триста! Неужели мы признаем гения лишь после трагедии, им
перенесенной?! Или - хуже того - смерти?!
   А каков его "Автопортрет"?! Какая сила духа, какое
моральное здоровье, какая доброта!
   Враги примолкли, имя гремит не только в России, но и в
Париже. Враги его не что иное, как мелюзга, но ведь эк они
смогли организовать травлю! Сколь последовательно и упорно
рвали его своими грязными когтями, до чего изобретательно
клеветали, как топтали любую его работу!
   Он вернулся из клиники с ворохом рисунков и заготовок,
пишет каждый день я снова не отходит от мольберта по
восемнадцать часов, а то и больше.
   Порою мне кажется, что он словно бы чувствует нечто,
поэтому торопится отдать нам все то, что ему
предначертано...
   Слава его создалась сама по себе, им одним, его трудом,
никто из критиков не написал о нем сколько-нибудь серьезных
статей. Вой шавок забыт, исследования творчества гения негу
и в помине, поскольку не готовы мы еще к этому; он всех вас
обогнал, он живет на двадцать лет вперед, но имя его тем не
менее известно. Вот ведь диво-то, а?! Воистину, Иваны, не
помнящие родства. Человек, создающий такой престиж России,
ее национальная гордость, невероятно одинок. А может,
критики просто-напросто не решаются писать об нем, понимая
свою малость в сравнении с ним?
   Но кто же, кто будет радеть о памяти народа?!
   Салонная болтовня имени не делает. Труд, только труд во
имя Родины, только испепеляющая честность, только талант,
богом данный...
   Грустно и пусто, Иван Андреевич, и просвета не видать.
                                             Ваш
                                                В. Скорятин".

                            4

   Розен вышел из самолета, кутаясь в толстый шарф (купил в
"Березке"; где-то прохватило; последние дни были забиты
совещаниями; накурят, откроют форточку, сквозняки; москвичи
крепкие, а он почувствовал озноб, испугался, что свалится,
постоянно хотелось укутаться, самое страшное ощущение -
холод).
   В Цюрихе было солнечно, хотя с гор дул холодный еще
ветер; пассажиров немного, после пасхи все отсиживаются
дома; сезон деловой активности в эти недели несколько
спадает; пограничник лениво глянул на его зеленый паспорт;
пропустил; пошел за багажом (вез, как всегда, черный хлеб,
баночную воблу, деревянные сувениры из магазина на улице
Димитрова; прощаясь, сказал Степанову, что, если бы ему дали
право производить русские сувениры и торговать ими по всему
свету, он бросил бы станки, стал мультимиллионером; ходите
по золоту, не хотите нагнуться); чемодан подвезли через пять
минут; взял каталку, пошел к выходу; сначала в отель, оттуда
звонок русскому князю; интересно бы понять, каков его
бизнес; вполне возможна кооперация; завтра в банк, первый
взнос в предприятие - десять тысяч баков; жаль, что об этом
нельзя написать - в Нью-Йорке задавят в два счета, да и
Панама в этом смысле не подарочек; конечно, город пахнет
золотом, прекрасное место, откуда можно вертеть дела, что же
касается поддержки русских, и думать нечего; вокруг
американские военные базы, в каждом видят шпиона; конечно,
для рекламы это неплохо, меценатов чтят, только бы чуть
попозже, года через два, когда у меня в банках Женевы и
Цюриха будет столько денег, что не страшны словесные
нападки; русские говорят, что на каждый роток не накинешь
платок, верно, но в каждый раскрытый клювик можно положить
пять тысяч долларов, и клювик закроется.
   - Мистер Розен, - услышал он чей-то тихий незнакомый
голос за спиной, и сразу же почувствовал, как в груди стало
холодно; Жаклин всегда говорила, что у него абсолютное
чувствование.
   Мужчина, который окликнул его, был в синем пальто
тончайшей шерсти; лицо волевое, сильное; сила чувствовалась
в том, как были посажены его глаза, круглые, птичьи, очень
глубоко; брови вразлет, густые, словно бы наведенные резкие
продольные морщины по щекам; чуть оттопыренные боксерские
уши (по точечкам на мочках видно, что ему периодически
убирают волоски, очень квалифицированная работа, специалисты
на вес золота), гладкий высокий лоб, красивая седина,
последнее, что заметил Розен, были лайковые, мягчайшей кожи
туфли; как правило, такие можно купить только в магазине Ка
Де Вэ в Западном Берлине или в лондонском "Сэлфриджес"; лет
семь назад подобная обувь производилась большей частью в
Испании, куда им девать коровьи кожи, корриды каждый день,
теперь такой обуви нет, гонят расхожую, демократизация,
рынок точно реагирует на такого рода изменения.
   - Я слушаю вас...
   - Меня зовут Луиджи, мистер Розен. У меня к вам
поручение.
   - Да, но я не знаю вас, мистер Луиджи. - Розен хорошо
говорил по-английски, но с невероятным акцентом, по
образованию техник, ничего не попишешь, страсть к точности,
в русском-то говорится, как читается, одним словом,
фонетика; потому- то, наверное, русские так недоверчивы к
англосаксам, во всем ищут второй смысл а поди не ищи, если
каждое слово - загадка и два в ней смысла.
   - Я Луиджи Роселли, владелец фирмы по торговле правами на
журнальные и газетные статьи. С мафией не связан, - мужчина
улыбнулся; лицо похоже на Бельмондо; далеко за пятьдесят; но
зубы все свои; или же летал в Штаты, там вживляют новые,
вырванные у юношей, погибших в автокатастрофах, бешеные
деньги, но гарантия абсолютная. - Я отвезу вас, - он кивнул
на свой "мерседес", - по дороге поговорим...
   - Я не езжу с незнакомыми, - ответил Розен, ища глазами
полицейского, увидел двух, успокоился. - Вы можете сказать
мне то, что хотите, здесь...
   - Хорошо, я подъеду в ваш отель, - сказал Роселли. -
Право, я не намерен похитить вас. Или шантажировать. Меня
просили поговорить с вами о том деле, которое касается не
вас, но вашей семьи.
   - Говорите! - воскликнул Розен, сложив на груди свои
короткие маленькие руки.
   - Вы не хотите, чтобы я знал, где вы остановитесь на эту
ночь? Но ведь это так легко выяснить... Впрочем, как вам
угодно, пойдемте в кафе.
   - Да, но у меня чемодан...
   - Это, конечно, очень серьезное препятствие, - Роселли
смешливо дернул кончиком тонкого перебитого носа. - Я
занимался спортом и помогу докатить ваш чемодан до кафе; за
воду и сандвич плачу я.
   Когда они сели за столик, Роселли попросил наглого
официанта - посмел не провести их за столик, а лишь
барственно кивнул бритой головой - принести два кофе,
поинтересовался, не хочет ли Розен двойной, тот ответил, что
несколько ошеломлен происходящим, кофе вообще не пьет,
только чай; сердце; ограничится стаканом воды; "Нет, нет,
самой обыкновенной, от минеральной у меня изжога"; и
приготовился слушать, как-то странно при этом похлопывая
себя по карманам.
   - Хотите курить? - осведомился Роселли. - Пожалуйста,
только мои без фильтра, я долго жил в Париже. Привычка -
вторая натура...
   - Благодарю. Я бросил курить, хотя до сих пор не могу
себе отказать в двух-трех сигаретах...
   - Фокусы, - вдруг жестко к сухо сказал Роселли. - Так вы
курить никогда не бросите. Это опасное занятие - сидеть
между двумя стульями, мистер Розен.
   - Что? - спросил Розен и снова почувствовал в груди
холод.
   - То самое. Словом, мне поручено сказать, что мистер
Степанов работает на Кремль; "красный князь" ведет здесь -
по его заданию - пропаганду, "мир и дружба", словом, сами
понимаете... Если вы действительно решили платить им
деньги, вашему предприятию в Панаме может быть нанесен
ощутимый урон.
   - Да, но я имею право тратить мои деньги так, как хочу!
Я это делаю в интересах моего бизнеса, в конце концов! Мне
никто не поможет, если я себе не помогу! И потом что тут
предосудительного - купить несколько картин и вернуть их
России?
   - Ничего. Ровным счетом. Речь идет лишь об этом
аукционе. Те люди, которые намерены приобрести Врубеля, не
позволят, чтобы он ушел на Восток. Эти люди имеют большой
вес в банковском мире. Они сомнут вас.
   - Откуда вы узнали, что я намерен...
   Роселли вытащил из кармана конверт, вынул из него две
странички, протянул Розену.
   - Читайте. Это запись телефонных разговоров Степанова с
князем...
   - Вы из разведки?
   - Упаси бог! Вы никогда не прибегали к услугам частных
детективных агентств?
   - Да, но зачем мне это?!
   - Прочитайте, прочитайте, мистер Розен. А прочитав,
подумайте, не придется ли вам прибегнуть к их помощи.
   - У вас есть очки? - спросил Розен. - Мои в портфеле.
   - Я читаю без очков.
   Розен открыл свой плоский портфель, неожиданно для себя
протянул Роселли ложку из Хохломы, которую на самолетах
Аэрофлота дарят пассажирам первого класса; достал оч