ти  ничем  не  рисковали.  -
Мещерский щелкнул зажигалкой, прикурил.  -  М-да-а,  лев  еще  этот  так
некстати подвернулся... А вот интересно,  кто  теперь  цирку  возмещение
убытков будет выплачивать? Ваше управление?
   Катя только плечами передернула - еще чего! - - И какое счастье,  что
мы с Вадькой решили подстраховаться. - Мещерский выпустил дым колечками.
- Вадя как-никак профессионал в таких вещах.
   Он решил, что лично будет охранять тебя в цирке.
   Тут опять наступила крохотная пауза. Катя знала -  они  ждут  от  нее
резюме: УРОК ТРЕТИЙ - старый  друг  лучше  новых  двух.  Или:  на  опера
надейся, а сам не...
   Но на этот раз она не произнесла ни словечка.
   А про себя сформулировала этот самый "третий урок": послушай  мужчину
и поступи наоборот. В следующий раз я все сделаю сама.
   - На немецкой финке Гошкиных отпечатков действительно нет, -  сказала
она. - Но они выявлены экспертизой на другом ноже. Том самом, кухонном.
   Я его потом у экспертов рассмотрела. Я его хорошо помню. Я сама  этим
ножом чистила у Иры Петровой картошку...
   С улицы снова донесся монотонный гул, рокот мощных винтов. Со стороны
Крымского моста  летел  вертолет.  Механическая  стрекоза  с  ярко-алыми
бортовыми огнями.
   Кравченко плотно прикрыл окно. Он никогда не жаловал уличный шум.
   Тусклая лампочка б сетке под потолком мигнула.
   Откуда-то из ночи, из-за каменных толстых стен слышалось все ближе  и
ближе монотонное жужжание, перекрывающее гул невидимого города.
   Летел вертолет.
   Гошка поджал под себя ноги, сел  поудобнее,  прислонившись  к  стене.
Осторожно левой рукой передвинул на коленях правую  руку,  закованную  в
гипс.
   Попытался пошевелить распухшими  пальцами.  Там,  в  госпитале,  врач
сказал ему, что теперь у  него  в  локте  сустав  из  нержавейки  Вечный
шарикоподшипник.
   Как его везли в госпиталь, он не помнил. Помнил лишь, как ему сделали
укол от столбняка в машине "Скорой".  Помнил,  как  уже  после  операции
открыл глаза в палате. Рядом на койках лежали еще два  парня,  постарше.
Потом он узнал - раненые солдаты из Чечни, из-под Гудермеса. От  них  он
узнал, что это Центральный госпиталь МВД.
   А потом его увезли. Приехала тюремная машина с конвоем. Этапировали в
Бутырскую тюрьму. Сначала поместили в санизолятор,  где  меняли  гипс  и
делали перевязки, а затем перевели сюда, в третий блок. В  камеру  номер
восемь.
   В  третьем  в  Бутырке  сидели  дохляки.  Камера   была   переполнена
несовершеннолетками,  арестованными  за  грабежи  и  квартирные   кражи.
Старшим был бывший охранник мехового магазина, содержавшийся до суда под
стражей за пьяный наезд на пешехода. Пацаны при нем пикнуть боялись:  он
бил без предупреждения под дых, если они мгновенно не прекращали гвалт в
камере, лишь только он недовольно хмурил брови.
   Правда,  Гошку  он  щадил.  Не  трогали  его  и   дохляки.   Он   был
единственным,  кто  "пыхтел",  как  пацаны  говорили,  "по  мокрой".  Он
облюбовал себе место  в  углу.  Сидел,  поджав  ноги  калачиком.  Баюкал
загипсованную руку. Не спал. Слушал, как в ночи летит над  Москвой,  над
Бутырской тюрьмой невидимка-вертолет. Куда летит?
   ...А Москву за эти гастроли он почти не видел.
   В самом только начале однажды после вечернего представления  Разгуляй
прокатил его с ветерком по Москве на своем мотоцикле. И потом  еще  один
раз они с Генрихом ездили на метро на ВДНХ прибарахлиться.
   Кох потратил на него, Гошку, почти все деньги. А себе так ничего и не
купил, кроме набора лезвий "Жиллетт", тюбика вазелина и какой-то  книжки
на развале.
   Но ведь они были настоящие друзья.
   Странно, но лицо его Гошка начал уже забывать.
   Лица как-то вообще быстро стирались из его памяти.
   Он путал следователя, к которому его водили на допросы, с  адвокатом,
который тоже всегда на них присутствовал. А лицо брата,  когда  им  дали
свидание...
   Ромка сказал, что привез ему сигареты и теплые вещи. Больше он ничего
не хотел говорить. И ничего не спрашивал.
   Куда летит этот вертолет?!
   Да, он отчетливо помнил, как ему делали укол от столбняка. И  еще  он
помнил то самое  место  -  у  обочины  шоссе,  ведущего  от  Стрельни  к
кладбищу, под старой елью - подстилка из палой хвои,  ГДЕ  ОН  ПОХОРОНИЛ
ТУФЛИ. Он нашел бы его с закрытыми глазами. Ночью и днем. В дождь,  снег
и буран.
   Это были ее любимые белые туфли. В ту их единственную настоящую  ночь
она позволила ему снять их с себя.
   Потом каждый вечер он находил туфли у  дверей  ее  гардеробной.  Надо
было искать бесцветный крем или выпрашивать у Ирки немного молока, чтобы
вымыть их... Чтобы они стали белее снега. Чтобы она смогла надеть их  на
свои стройные загорелые ноги.
   А потом пройти, протанцевать на высоких каблуках по  опилкам  манежа,
по асфальту, по земле, по облакам, по зыбучим пескам...
   Вертолет летит. Вращающийся винт его подгоняет ветер, превращая его в
бурю. Совсем нечем дышать от этого горячего упругого ветра. От пыли,  от
этой спертой духоты. И это ночное  солнце  -  электрическое  солнце  под
ржавой сеткой слепит глаза до слез.
   И едкая пыль... А лишь  на  секунду  закроешь  глаза  -  перед  тобой
зыбучие пески, пески без конца и края.
   Море песка. Пустыня. И конь пал под тобой, любимый  конь  вороной.  И
латы твои, рыцарь, - обугленный хлам. И щит давно уже брошен, потому что
кого защищать в этом аду?
   А там, где-то в гиблых песках, куда уже не  дойти,  не  добраться,  -
призрачный хрустальный мираж  -  город  сладчайший.  Минареты  и  башни,
рыцари и палладины, фонтаны, алмазы, сапфиры, бирюза, слезы...  Эти  вот
предательские слезы, текущие по щекам... Соль. И  ничего  уже  не  нужно
желать так сильно... Так сумасшедше хотеть... Все - в прошлом.
   Кончено.
   А она... Вот только руку, левую, здоровую  руку  положить  на  грудь.
Крепко прижать. Она здесь, где стучит  все  сильнее  и  сильнее.  Бешено
бьется сердце.
   Пойманный глупый зверек, раненая птица... ОНА ЗДЕСЬ. НАВСЕГДА  С  НИМ
ОДНИМ.
   Вертолет летит. Пролетел. Затих...
   По коридору третьего блока не спеша прошел  надзиратель.  Заглянул  в
"глазок" восьмой камеры.
   Тусклая лампочка в сетке под грязным потолком.