последнее,  единственное  в  жизни!  Почему  он  присваивает   себе   ее
"приключение"?! Зачем оно ему?! У него-то все еще будет или уже сто  раз
было, а она должна исчерпать свое "приключение" до конца!
   Кажется, он что-то такое почувствовал, потому что  поднялся  -  ветер
взлохматил  вечно  прилизанные  волосы  и   пузырем   надул   фиолетовую
распашонку-и снова, как тогда, в номере, протянул Марине руку.
   - Нам нужно успеть до дождя.
   - Дождя не будет, - заявила Марина. Просто так заявила -  потому  что
он только что присвоил ее "приключение".
   Тучков Четвертый благоразумно промолчал, еще поизучал пыль,  а  потом
проворно двинулся в кусты, за которыми начинался лес. Марина  потащилась
за ним.
   "Приключение" следовало как-то отбить себе, пока, правда,  неизвестно
как.
   - А здесь что мы будем искать?
   Тучков Четвертый ползал  на  четвереньках  в  траве,  низко  наклонив
голову. Марине показалось даже, что он принюхивается.
   - Это не могло быть далеко, - бормотал он себе  под  нос.  -  Духовое
ружье тут ни при чем. Значит, где-то здесь.
   - О господи, - простонала Марина и присела рядом с ним, -  какое  еще
духовое ружье?!
   - Сядь, пожалуйста, - попросил Федор Федорович и с силой  надавил  ей
на плечо. Она плюхнулась в траву. Боль стрельнула в бок. - Я  сейчас.  Я
только посмотрю.
   - Что?!
   Он вернулся к обрыву, стал на край и закричал ей оттуда:
   - Поправее! Чуть-чуть поправее,  пожалуйста,  -  как  будто  фотограф
выстраивал композицию! - Теперь чуть назад Так. Теперь сядь на  землю  и
не шевелись.
   Марина не шевелилась. Он подошел, опустился на  четвереньки  рядом  с
ней и стал смотреть в траву.
   - Я думаю, что это здесь. Точнее, я  уверен,  что  здесь.  Левее  или
правее было бы видно с обрыва, а ближе-дальше - с дорожки, на которой мы
с тобой стояли.
   - Что видно, Федор?
   Загорелые пальцы вдруг ловко выпростали из травы разноцветный коробок
спичек с экзотической картинкой
   - Это Геннадий Иванович потерял, - уверенно сказана Марина, посмотрев
на коробок. - Помнишь, у него такой был? Ты еще  говорил,  что  странно,
что он его с собой носит!
   - Помню, - согласился  Федор  Тучков.  Он  потряс  коробок  -  внутри
негромко загремели спички, - а потом открыл и опять закрыл.
   - Я не ожидал, - проговорил он задумчиво. -  Даже...  странно.  Я  не
думал, что это может быть... Геннадий Иванович.
   - Это Павлик, - заявила Марина.
   Федор Тучков вдруг как будто о чем-то вспомнил.
   - Да-да, - повторил он, - Павлик. Пошли, Марина.
   - Куда теперь?
   - В беседку. Марина остановилась:
   - Я туда не пойду. Я не хочу. Мне там не понравилось.
   Он оглянулся.
   - Тогда я один, - как ни в чем не бывало решил  он.  -  Советую  тебе
вернуться в корпус. Дождь все-таки хлынет.
   Как - он один?! Один в украденном у нее "приключении"?!  Да  еще  так
просто, даже не попытавшись ее уговорить?!
   - Нет, я с тобой.
   Он уже шагал впереди, и ей пришлось  унизительно  его  догонять,  как
собачке.
   - Ты не бойся. - Он взял ее за руку и  сразу  же  отпустил,  даже  не
позволил себе пожать. Надо геройствовать до конца,  и  он  геройствовал,
что ему еще оставалось! - Я не дам тебя в обиду.
   Эта старомодная и милая учтивость привела Марину в восторг.
   Он не даст ее  в  обиду,  надо  же!  Что-то  было  в  этом  школьное,
благородное, давнее - она ходит в школу по его улице, и он  защищает  ее
от хулиганов, за что нередко сам бывает  бит,  но  даже  с  фонарем  под
глазом остается благородным и храбрым.
   Наверное, если бы кто-нибудь защитил ее от хулиганов, когда  ей  было
тринадцать лет, ее жизнь сложилась бы иначе.
   Возможно, ручей повернул бы в другое русло и в конце  концов  добежал
бы до края любви, и верности, и счастья. Не до Принстона или Йеля, а  до
края счастья - когда на кухне свет, в дверях собака и в  выходные  "всей
семьей". И может быть,  даже  был  бы  ребенок.  Толстый  славный  лысый
ребенок, в пахнущих чистотой  и  утюгом  одежках,  круглый,  любопытный,
наивный, похожий на отца, чтобы было кому сказать,  уткнувшись  носом  в
шершавую, твердую, вкусно пахнущую щеку: "Наш сын похож на тебя".
   Но никто и никогда не защитил ее от хулиганов, и хулиганов-то никаких
не было, не от кого защищать. Значит, и ручей не добежит и не  повернет.
И неизвестно еще, будет ли Принстон или Йель, но  выходных  на  даче  не
будет точно, и никогда и никому она не скажет про сына, что он -  похож,
и сына никакого тоже, наверное, уже не будет.
   - Что случилось? - осторожно спросил рядом  Тучков  Четвертый.  -  Ты
плачешь? Если тебе так не хочется  идти  в  эту  беседку,  мы  можем  не
ходить. Я схожу один... попозже.
   - При чем тут беседка?! - вспылила Марина.
   - Тогда что с тобой?
   Не могла же она сказать ему, что плачет потому, что у нее нет сына  и
даже отца для него нет!
   Федор подал ей носовой платок -  сильно  накрахмаленный,  твердый,  в
жуткую клетку. Марина приняла платок и вытерла глаза.
   - Где вы встретились с Юлей?
   - Прямо у обрыва. Она меня окликнула.  Так  неожиданно,  что  я  даже
упала.
   О том, что ей показалось, что ее окликнул Федор Тучков, которого  она
недавно исключила из своей жизни, и дело было именно в этом, а не в том,
что - неожиданно, Марина умолчала.
   - Я с девчонкой разговаривала, с Зоей, которая за  лошадьми  смотрит.
Потом она ушла, а я осталась. Потом Юля... меня окликнула.
   - Она была одна? Без Сережи?
   - Сережа  принимал  ванну,  -  ответила  Марина  и  скорчила  смешную
гримасу, позабавившую Федора Тучкова.  -  Мы  пошли  вверх,  к  корпусу.
Только не здесь, а в обход, во-он там, за елками.
   Федор Тучков остановился.
   - А почему тогда мы идем здесь, если вы шли там?
   - Не знаю.
   Федор пристально посмотрел на нее.
   Поцеловать? Не поцеловать?
   Решив, что не станет, он решительно  повернулся  и  зашагал  напрямик
через лес к дальней дорожке, видневшейся между елками. Трава хлестала по
голым ногам, оставляла на белых носках продолговатые хвостатые семечки.
   Марина - опять как собачонка! - потрусила за ним.
   Выскочив на асфальт, он остановился, и Марина остановилась,  чуть  не
уткнувшись носом в его широкую спину.
   - Где был Павлик?
   - Нигде. То есть мы его увидели в аллее. Вон там. - Марина показала в
глубь еловой аллеи. Там было сумрачно и тихо, ни одна ветка не качалась,
несмотря на поднимающийся ветер, казалось, что аллея  -  как  тоннель  в
другое измерение - не подвластна земным правилам.
   - Что он делал, когда ты его увидела?
   - Он в беседку заходил. Юля сказала - вон Павлик. А я сказала - давай
посмотрим, что он там делает.
   Все тело моментально зачесалось и загорелось,  как  будто  она  снова
попала в крапиву. Бок заныл тоненько и протяжно. В голове  стало  как-то
слишком просторно, как будто все мысли съежились от страха.
   Они уже шли по аллее, по толстой  подушке  из  иголок,  которая  едва
слышно поскрипывала под ногами.
   Вот и белая решетка в скрученных струпьях краски, и деревянный  шарик
на макушке, и труха, насыпавшаяся из нижнего венца.
   - Здесь нет крапивы, - нарочито громко сказал Тучков Четвертый. - Где
ты ее взяла?
   Марина  показала  где.  Заросли  были  до  пояса.   Федор   Федорович
присвистнул:
   - И ты туда полезла?!
   - Я же хотела услышать, о чем он  там  говорит  и  с  кем!  Тучков  с
отвращением посмотрел в крапиву.
   - Даже ради следственного эксперимента, - объявил он,  -  я  туда  не
полезу. Мне это не под силу.
   Он говорил громко и четко, а Марине хотелось его одернуть,  приложить
палец к губам. Все ей казалось, что их подслушивают.
   Кто мог их подслушивать? И зачем?
   -  Видишь,  где  решетка  покосилась,  -  шепотом  сказала  Марина  и
подбородком показала, где. - Вот оттуда я смотрела... И слушала.
   - Ужас какой.
   Высоко-высоко шумел ветер,  но  сюда  не  долетал,  проносился  мимо.
Старые, как будто седые елки даже не качались, только их лапы  чуть-чуть
ходили вверх-вниз, потревоженные присутствием Федора и Марины.
   - Федор, - вдруг пискнула она тоненьким голосом, - я боюсь.
   Он оглянулся на нее.
   Несчастье ее жизни заключалось в том, что никто никогда и ни от  чего
ее не спасал, и ей было необходимо, чтобы кто-нибудь все-таки спас, хоть
однажды. Федор этого не  знал,  но  настоящий  страх  на  бледном  лице,
многажды виденный им на  других  лицах,  такой,  что  ни  с  чем  нельзя
перепутать, насторожил его.
   - Что с тобой? У тебя запоздалая истерика?
   Нет у нее никакой истерики, и не может быть,  и  не  бывает  никогда!
Даже когда  семь  лет  назад  на  пред-защите  кандидатской  ее  завалил
завистливый и  вредный  заведующий  кафедрой,  у  нее  не  было  никакой
истерики, только холодное,  строго  дозированное  бешенство.  Это  самое
дозированное бешенство заставило ее повторить попытку, а потом еще  раз,
и только на четвертый она защитилась - вот так.
   - Ты все-таки вспомни, - начал он, думая, что, может, все дело именно
в оружии, - у него сразу был пистолет или он его откуда-то вытащил?
   Он знал, что бывает с людьми, которые впервые в  жизни  попадали  под
прицел.
   Не под огонь. Просто под прицел.
   - Не помню, - проскулила Марина. - Нет, вроде не вытаскивал. Вроде он
у него уже был в руке.
   Совсем плохо дело.
   Значит, Павлик Лазарев держал кого-то на мушке довольно  долго,  судя
по тому, что Юля и Марина - искавшие  на  свою  задницу  приключений!  -
успели подобраться к беседке и даже заглянуть внутрь!
   Ничего себе Павлик Лазарев!..
   Федор Тучков почти никогда и ничего не боялся. Так  жизнь  сложилась,
так он себя в ней понимал,  что  бояться  ему  было  как-то  особенно  и
нечего, но тут, на трухлявом пороге беседки, он вдруг понял, что боится.
Боится Павлика Лазарева с его пистолетом.
   Делая над собой усилие, он заглянул внутрь. Там было еще темнее,  чем
снаружи, и в дальнем углу кто-то стоял.
   От неожиданности Федор Тучков  тяжело  отпрыгнул  назад,  покачнулся,
чуть не упал, схватился за ветхий столбушок - с  крыши  ему  за  шиворот
посыпались ветки, иголки и давний мусор. Марина завизжала.
   - Тише!
   Марина моментально перестала  визжать  и  проворно  зажала  себе  рот
рукой. Федор Федорович, ругая себя за  дамский  испуг,  вновь  шагнул  в
беседку. Марина замерла снаружи и зажмурилась, перестала зажимать рот  и
зажала уши.
   Высоко над головой шумел ветер.
   Неожиданно  невидимый  за  белой  решеткой  Федор  Тучков  громко   и
отчетливо хмыкнул. Марина расслышала смешок даже сквозь зажатые уши. Она
отняла руки от ушей и прислушалась, не решаясь заглянуть в  беседку.  Он
ходил там, внутри, - скрипели половицы, и вся постройка ходила ходуном.
   Тут он внезапно выглянул и очутился прямо у нее перед носом.
   - А-а! - бодро воскликнул он, как будто не чаял ее  здесь  увидеть  и
теперь радуется, что все-таки увидел. - Хочешь посмотреть,  в  кого  ваш
Павлик целился из пистолета?
   Марина замерла.
   - А... он все еще там?
   - Все еще тут. Боюсь, что  он  тут  уже  давно.  В  глазах  у  Марины
потемнело.
   - Федор... там еше один... труп?! Да?!
   - Посмотри, - велел он и за руку втащил ее внутрь.
   Несмотря на то что беседка была "открытая" и решетки со  всех  сторон
пропускали воздух, Марине показалось, что здесь сильно воняет плесенью и
пылью, как в чулане, и еще чем-то страшным и трудноопределимым.
   В темноте дальнего угла кто-то стоял.  Марина  отшатнулась,  чуть  не
упала, Федор  ее  поддержал.  В  неподвижности  странной  фигуры  Марине
почудилось что-то угрожающее, неестественное, застывшее, и  в  следующую
секунду она поняла, в чем дело.
   - Господи, - пробормотала она и оглянулась на Тучкова  Четвертого.  -
Федор, что это такое?!
   - Пионэр с горном, ты разве не видишь? - Почему-то  Четвертый  так  и
сказал "пионэр", с одесским прононсом. -  Очевидно,  именно  ему  Павлик
говорил, что больше не может ждать  ни  дня  и  завтра  последний  срок.
Хотелось бы мне знать, что имелось в виду.
   В углу  стояла  гипсовая  скульптура  с  горном  во  вскинутой  руке.
"Пионэр", когда-то, видимо, белый, впоследствии был  выкрашен  бронзовой
краской, очевидно, для  придания  ему  художественности.  Краска  теперь
почти сошла. Гипс стал похож на разложившийся труп  -  по  крайней  мере
Марина так себе представляла  разложившиеся  трупы.  Он  был  неровного,
неестественного, болезненного цвета, то ли серого, то ли желтого, то  ли
с зеленью. Кусок горна отвалился,  и  казалось,  что  бедолага  "пионэр"
держит в зубах нечто среднее  между  кальяном  и  секцией  водопроводной
трубы. Какие-то шутники лаком для ногтей подрисовали ему красные  глаза.
Еще не смытые  дождями,  лаковые  глаза  хищно  горели.  На  груди  было
нацарапано неприличное слово.
   Марина закрыла глаза и снова открыла.
   - Федор?
   - В беседке Павлик был один. Ни с кем не разговаривал и ни в кого  не
целился.
   - Я же слышала, что он разговаривал!
   - Ты слышала, что он говорил, а не разговаривал.  Это  совсем  другое
дело.
   - Но зачем?! Зачем?!
   - Чтобы ввести тебя в заблуждение. Напугать.
   - Меня?!
   Федор Тучков вздохнул выразительно.
   - Меня там не было.
   - Ерунда какая-то.
   Он пожал плечами. Под майкой звякнули железки на толстой цепи.
   - Пошли. Надо успеть до дождя.
   - Федор, что это значит? Чем все это можно... объяснить?
   - Я не знаю.
   По очереди - Федор обернулся, чтобы подать ей руку, -  они  выбрались
из беседки  и  скорым  шагом  пошли  по  сумрачной  аллее.  Иголки  чуть
поскрипывали под ногами, а вверху, над  старыми  елками,  шелестело  все
тревожней и тревожней.
   Будет дождь.
   Едва  поспевая  за  Тучковым  Четвертым,  Марина  пыталась  придумать
объяснение происшедшему, но не могла. Ну зачем Павлику  понадобилось  ее
пугать?! Зачем весь спектакль, да еще с пистолетом?  Что  за  надобность
пугать именно ее, она что, следователь прокуратуры, что ли?!
   - Что ты вздыхаешь?
   - Я так испугалась,  когда  он  навел  на  меня  пистолет,  и  теперь
оказывается, что это просто... инсценировка.
   - Тебе жаль, что ты... испугалась?
   Она жалела, что ее "сильные эмоции" оказались напрасными. Ей ничто не
угрожало.  Павлик  просто  зачем-то  сильно  ее  напугал.  Может,  хотел
отомстить за то, что  на  стоянке  они  заглядывали  в  его  драгоценную
машину, а может, думал, что Марина что-то подозревает, и решил заставить
себя  бояться.  Но  все  это  была  просто  инсценировка.  Зря  она  так
испугалась, и неслась через лес, и  карабкалась  на  сетчатый  забор,  и
потом висела животом  на  воротах,  вцепившись  скрюченными  пальцами  в
рифленый чугунный прут, и зря Федор лез за ней, и бок она зря поранила!
   Не правильное выходило "приключение". Какое-то неполноценное, что ли!
   - Почему ты вздыхаешь?
   - Просто так.
   - Больно ногу? Или бок?
   Марина вскипела. Как он смеет так обыденно осведомляться  о  ее  ноге
или ране в боку, как будто  он  ее  заботливый  старший  брат!  В  конце
концов, она давно и твердо решила выкинуть его из  своей  жизни,  и  это
просто случайность, что до сих пор не  выкинула.  Из-за  Павлика  и  его
штучек не выкинула!
   Громыхнул вдалеке гром, осторожно, словно пробуя силы. Ветер налег на
кусты и березы, так что затрещали  странно  оголившиеся  ветки.  Запахло
озоновой свежестью и близкой грозой.
   Кто-то резво пробежал к  корпусу,  смешно  вскидывая  ноги  и  руками
прикрывая голову - от дождя. У леса уже лило  -  отвесная  стена  белого
дождя двигалась по самому краю. Марине на лицо упала теплая  капля,  она
зажмурилась, запрокинула голову и почти остановилась.
   - Мариночка! - закричали от высоких ореховых дверей. - Скорее, сейчас
хлынет!
   - Черт бы побрал вашу романтическую натуру, - отчетливо сказал  рядом
Федор Тучков и с силой втянул ее под греческий портик.
   Сразу за Марининой спиной с шумом  обрушился  дождь.  Мелкая  водяная
пыль повисла в воздухе и возле крыльца стала проворно собираться. В  ней
крутились белые лепестки жасмина, сорванные бурей.
   - Нужно идти внутрь, - вновь высказался  Тучков  Четвертый.  -  Здесь
вскоре станет слишком сыро.
   Марина  пробормотала  нечто  невразумительное   и   дернула   плечом.
Высказывания в духе Эдика Акулевича в последнее время почему-то выводили
ее из себя.
   Ореховая дверь приоткрылась, из нее высунулась  пергидрольная  голова
Валентины Васильны Зуб. Кудри,  белые  на  концах  и  темные  у  корней,
энергично завивались. Рот улыбался, показывая золотые зубы. Помада  была
"с перламутром", а лак на руках  и  ногах  очень  яркий  и  лишь  слегка
облупившийся. Босоножки на танкетке и  спортивный  костюм  на  "молнии".
Красота..
   Мама не подала бы ей руки. Мама не взглянула  бы  в  ее  сторону,  не
удостоила бы ее словом, а дочери потом сказала бы, что "простые"  должны
знать свое место, и это место расположено где-то очень  далеко  от  нее,
профессорской внучки, профессорской дочери, профессорской вдовы  и  даже
профессорской матери!
   Напрасно Марина пыталась ее убедить, что чем интеллигентнее  человек,
тем меньше его волнуют "классовые" различия и  тем  меньше  он  озабочен
вопросами собственного статуса, ничего не помогало.
   - Мариночка!  -  радостно  воскликнула  пергидрольная  голова  и  еще
чуть-чуть высунулась наружу. - Ну? Вымокла, что ли?!
   - Мы успели до дождя, благодарю вас,  -  холодно  сказала  Марина,  и
Федор быстро на нее взглянул.
   - Как себя чувствуешь-то, Мариночка?
   - Спасибо, отлично.
   - Как бок?
   Лицо у нее стало растерянным. Федор усмехнулся в отдалении.
   - Уже хорошо, спасибо большое.
   - А только и разговору, как ты вот  на  Федор  Федорыча  свалилася  с
забору!
   - Я... свалилась?!
   - Ну, конечно, - быстро сказал Федор. - Кто же еще!
   - Я не валилась. Я бежала от... - Тут Марина сообразила, что говорить
ничего нельзя, совсем нельзя, замолчала и уставилась  на  жизнерадостную
Валентину Васильну.
   - Ну ясное дело, - согласилась та, - бежала, бежала, да прям Федорычу
на голову и прибежала. А, Федорыч?
   - Точно так, Валентина Васильна.
   - Да ты че, Мариночка? И в мыслях не было тебя смущать! Дело молодое,
горячее, не только с забора, с луны прыгнуть  можно,  если  миламу-то  в
руки! А, Фе-Дорыч?
   - Ясное дело, можно! - согласился Федор Тучков с готовностью.
   Марина стала красная как рак.
   - И Федорыч молодец, поймал тебя! Только чего-то ты в лесу  носилась!
Как будто больше и носиться  негде!  -  Валентина  Васильна  выдвинулась
из-за ореховой двери  вся,  посмотрела  на  дождь,  покачала  головой  и
зачерпнула в бездонном кармане семечек. - Хотите?
   Присутствующие вежливо отказались.
   Валентина Васильна нисколько не огорчилась и  принялась  проворно  их
лузгать. Шелуха полетела в лужу, в  которой  плавали  лепестки  позднего
жасмина.
   - Ну, зарядил теперь,  не  остановишь!  Пашка  из  бани  незнамо  как
пойдет, измокнет весь!
   - А он в бане? - встрепенулась Марина. Почему-то ей казалось, что  он
бродит где-то неподалеку, может быть, прямо у Валентины за спиной  стоит
со своей пушкой.
   - В бане, в бане! Любимое место его - баня. Приедет из Москвы  своей,
первым делом кричит: маманя, затопляй баню! А чего ее  затоплять,  когда
она у меня к его приезду всегда топлена? Говорит: маманя,  в  Москве  не
бани, а грех один! Вот, говорит, построюсь, тогда и баньку на  участочке
налажу, какую надо, а не  в  каких  они  тама  парятся!  Дом  строит,  -
похвасталась  нежная  мать  и  сняла   с   губы   гирлянду   шелухи,   -
хозяйственнай! Жениться, говорит, хочу, маманя! А я ему - женись, сынок,
только осторожненько выбирай, не сразу чтоб, а подумавши! А то  подцепит
такая, вроде Вероники вашей, так хоть пропади совсем!
   Марина открыла было рот. чтобы заявить решительный протест  -  в  том
смысле, что Вероника ни за  что  на  свете  не  пойдет  замуж  за  такую
гориллу, как  хозяйственный  сынок  Валентины  Васильны,  -  но