- Да где заметили-то? Народу тьма гуляет! Кого замечать-то?
   - Когда вы вышли из леса, справа от вас оказался обрыв, -  проговорил
Тучков Четвертый терпеливо, - а слева кусты. В этих кустах ты никого  не
видела? На одеяле никто не лежал? Книжку не читал?
   - Не, не читал, - отозвалась девчонка, и Марина поняла, что никогда и
ничего  они  не  поймут  в  этом  деле,  хоть  Федор  Тучков  и  генерал
контрразведки. - А, там эта таскалась, безумная! Вот кто!
   - Какая безумная?
   - Ну, с шалью которая! Которая всегда мерзнет! Старая, а  ведет  себя
как молодая. Ну, мать у нее еще кричит:  Оленька,  Оленька!  -  Девчонка
передразнила, как она кричит, неестественным голосом.
   Федор Тучков в лице не переменился, глаза не прищурил, пистолет из-за
пояса пестроцветных штанов не выдернул  -  вовсе  не  проявил  себя  как
полицейский  капитан.  Он  задумчиво  нагнулся  вперед,  сорвал   мокрую
травинку и сунул в зубы.
   - А эта Оленька именно в кустах была?
   - Да там где-то бродила. Лютики рвала.  Целый  веник  нарвала,  дура.
Лесные цветы ни за что в воде стоять не будут. Все повянут.
   - А в лесу никто не бродил?
   - Мужик бродил,  -  подумав,  сказала  Зоя,  -  я  на  него  внимание
обратила, потому что по лесу. Он не по дорожке шел, а прямо лесом  перся
напролом.
   - Павлик? - быстро спросила Марина у Федора.
   - Может, и Павлик, - язвительно сказала девчонка, - я ему  в  паспорт
не  глядела.  Он  такой...  худосочный,  майка,  а  на   майке   надпись
"Спортклуб". Или "Спортлото", что ли...
   - Геннадий Иванович?! Федор мельком на нее глянул.
   - У нас в лес только за надом ходят, - продолжала Зоя, -  просто  так
никто не бродит. Если в лесу кто бредет просто так, без сапог, без плаща
да без корзины, значит, турыст! -  Почему-то  она  произнесла  именно  с
буквой "ы". - А этот так бродил. Но он  не  у  обрыва,  он  подальше.  А
больше вроде все. Ничего не видала. Ходили какие-то люди по дорожкам, но
я и не смотрю никогда, мне за лошадьми глядеть надо.
   Они  помолчали.  Ветер  шумел  в  деревьях,  и  сумерки  сгущались  -
июльские, плотные, но не безысходные, с надеждой  на  завтрашний  теплый
день.
   - А откуда вы выходите?
   - Да от плаца. Это у ворот. Там все собираются, кто записался, и, кто
просто так хочет, тоже туда  приходят,  вдруг  откажется  кто.  Ну,  как
сегодня. А потом мы большим кругом  идем,  лесом  и  обрывом.  Маленьким
ходим, только когда холодно или дождь. Тогда к обрыву не  заходим.  Этот
один пришел, который упал, хотя со своей девчонкой записывался. И  бабка
подходила.
   - Какая бабка?
   - Откуда я знаю! Говорит смешно и в чулках, хотя жара. Она  мальчонке
конфету давала, а отец сказал, что он у них к конфетам непривычный.  Ну,
она мне дала, я и съела. Хорошая конфета, шоколадная.
   - Хорошая шоколадная конфета, - повторил Тучков Четвертый  неизвестно
зачем.
   - Хорошая, -  подтвердила  девчонка,  полезла  в  передний  карман  и
достала бумажный катышек, - во какая!
   Федор Тучков  взял  у  нее  катышек,  расправил  и  прочитал  так  же
задумчиво:
   - "Коркунов". Замечательно.
   - Ага, - простодушно согласилась девчонка. - Вкусно.
   - Спасибо, - сказал Федор, поднялся с лавки  и  поморщился  -  мокрые
штаны прилипли к заду, и он, деликатно  отвернувшись,  потянул  за  них,
чтобы отлепились. - Так что ни в чем твой Мальчик не виноват.  Ему  было
больно, и он взвился, только и всего.
   - Да я сразу знала, что он не виноват! -  Девчонка  тоже  вскочила  и
схватила лампу. - Побегу к Петру Захарычу, скажу. А вы больше просто так
к лошадям все равно не лезьте! Лошадь - это вам...
   - ...не хорек, - подхватил Тучков, - мы уже поняли.
   Идти по лесу в сторону корпуса "люкс" было темно  и  страшно.  Марина
уцепила Федора за руку. Он молчал, но  она  выдержала  только  несколько
секунд.
   Оглянувшись назад и по сторонам, хотя ничего не было видно и  неяркий
свет фонаря над домиком, где жили лошади, теперь  только  мелькал  между
плотными ветками, она храбро спросила:
   - Значит, Оленька и Геннадий Иванович, да?
   - И бабуся Логвинова.
   От бабуси Марина отмахнулась:
   - Бабуся была на плацу, а не у обрыва. Или ты думаешь, что она  могла
туда... прибежать?
   Он пожал плечами. Негромко звякнули железки на толстой  металлической
цепи.
   - Все это странно, - сам себе сказал он, - очень странно.
   - Зачем Геннадию Ивановичу убивать Вадима?
   - А Оленьке зачем?
   - Я не знаю, - призналась Марина. Версии о шантаже как-то сами  собой
отпали.
   - И я  не  знаю,  -  задумчиво  проговорил  Федор.  -  Генрих  Янович
собирался кататься на лошадях, хотя за завтраком  не  сказал  ни  слова,
когда Галка ныла, что хочет "на лошадок". Почему он  не  стал  кататься?
Или это совпадение? Или нет?
   - Скорее всего совпадение.
   - Из чего это следует?
   Марина подумала немного. Лес все сгущался, а до корпуса было далеко.
   - Из того, что Генриху  Яновичу  тоже  нет  никакого  резона  убивать
Вадима.
   - Если мы не знаем таких резонов, это еще не значит, что  их  нет,  -
объявил генерал, - однажды некая профессорша открыла мне эту бессмертную
истину. Ну как? Мы их не знаем или их нет?
   Марина смутилась, и он это понял, потому остановился, притянул  ее  к
себе и неожиданно и вкусно поцеловал в губы.
   Дышать стало трудно. Кожа на спине покрылась мурашками. Кажется, даже
уши втопорщились, как у кошки.
   У той самой, которую он гладил  по  пыльной  лобастой  башке  большой
загорелой рукой.
   Мужчина, у которого такие руки, не может быть  кретином.  Почему  она
сразу этого не поняла?
   Он отпустил ее так же неожиданно, как притянул, даже вроде  оттолкнул
немного, взял за руку и повел за собой.
   Он все время будто забывал, что в этой игре две команды, а  не  одна,
его собственная. Он играл по привычке, уверенный,  что  играет  один,  а
потом вступала она - со всей своей неожиданной пылкостью, дивной  кожей,
медными волосами, повернутыми концами внутрь, крепкой маленькой  грудью,
которую он уже трогал и видел, и это было еще хуже, лучше бы не знать! -
и игра перестала быть игрой.
   "Сурьез" начинался, как любил говорить дед,  генерал  Тучков  Второй,
дошедший до Кенигсберга.
   - Валентина Васильна тоже  не  пошла  кататься,  -  сказал  он  через
некоторое время. - Между прочим, именно эти двое, Валентина и  Вероникин
дед, во всеуслышание объявили, что любят лошадей. Помнишь?
   - Помню, - с запинкой согласилась Марина.
   Встопорщенные уши горели. - Генрих Янович что-то говорил про Кубань и
про то, что  цыгане  лучше  всех  обращаются  с  лошадьми.  А  Валентина
рассказывала, что она в молодости... носилась.
   - Да. Что-то в этом роде. И ни один, ни вторая кататься не пошли.  А,
черт побери. Марина сбоку на него посмотрела.
   - И способ убийства! - с досадой сказал он. - Неужели я так ничего  и
не пойму в этом деле?! Почему его убили так... странно?!
   - Того, первого, тоже убили странно, - напомнила Марина.
   - Совершенно верно, - согласился он любезно, - я  ни  черта  не  могу
понять, зачем так много сложностей, странностей!
   - Дунуть в трубку, чтобы попасть  в  лошадь  металлическим  прутиком,
по-моему, очень просто.
   - Да! - почти крикнул он. - Просто!  Но  нет  никакой  гарантии,  что
человек не то что умрет,  но  даже  просто  упадет!  Это...  бессмыслица
какая-то!
   Впереди замаячили желтые огни корпуса  "люкс",  как  будто  задрожали
сквозь ветки, и Марине вдруг захотелось, чтобы  он  немедленно  перестал
думать обо всех этих  "жутких  историях"  и  сделал  что-нибудь  в  духе
кавалера из эстрадной миниатюры  "из  жизни  отдыхающих".  Пригласил  ее
"прогуляться на Волгу", к примеру.
   Наверное, сейчас там холодно, неуютно и дьявольски романтично. Черная
смоляная вода, ниточка бакенного огонька, плотный  ветер  и  обязательно
плюхает буксир, а на буксире мирный домашний свет и  радио  поет  глупую
песню.
   - Нам к восьми  в  баню,  -  сообщил  рядом  не  отягощенный  никаким
романтизмом Федор Тучков. - Купим пива?
   - Я не пью пива.
   - Надо когда-то начинать, - задумчиво проговорил  он.  -  Вдруг  тебе
понравится.
   - Мне не понравится.
   - Думаю, что понравится.
   - Федор, я не собираюсь с тобой в баню. Это ерунда какая-то.
   - Тогда мне придется пригласить Оленьку. Или ее мамашу. Или обеих?
   - Приглашай кого хочешь, - вскипела Марина, - а я не пойду.  За  кого
ты меня принимаешь?
   - Я тебя принимаю за свою любовницу, - вдруг как-то очень  неприлично
шепнул он ей в ухо, которое опять  моментально  встопорщилось.  -  Давай
попробуем. Может, тебе понравится.
   И они попробовали, и ей понравилось.
   Поначалу Марина упорно и продолжительно заворачивала себя в простыню,
чтобы он не мог ее "разглядывать", а потом  как-то  размякла,  раскисла,
перестала поминутно "топорщиться" и "держать спину".
   Что-то очень сибаритское было в том, что они одни в бассейне, ставшем
огромным и таинственным, - свет был погашен, сияла только  цепочка  ламп
на дне. Из-под воды поднималось голубое пламя, по потолку ходили  жидкие
блики. И в сауне они были одни - на горячих, гладких желтых  досках,  от
которых упоительно  и  остро  пахло  деревом.  Шезлонги  были  удобными,
простыни махровыми, и Федор Тучков просто грелся, ничем ее не  смущал  и
не затевал ничего "такого".
   Теперь она уже была не против - пусть бы затеял. Но не просить же его
об этом! А может, попросить? Только как? Она не знала.
   - Ну как тебе пиво? - Он плюхнулся рядом, шезлонг скрипнул и  отъехал
назад. Федор вытянул ноги и ладонью смахнул с лица  воду.  Щеки  у  него
были красными, как у мальчишки. Марина на него засмотрелась.
   Он взял с плетеного столика свою бутылку,  закинул  голову  и  весело
забулькал.
   - Хорошо. - заключил он, перестав  булькать.  -  Мы  с  отцом  каждую
неделю баню топим. На участке. Я тебя отвезу.
   Это было обещание или ей только так показалось?
   - Мама какие-то чаи заваривает, ягодные  смеси,  а  мы  с  отцом  все
больше по пиву. Она даже обижается,  говорит,  зачем  я  стараюсь?!  Она
смешная. А у тебя?
   - Что?
   - Какая мать?
   Марина не знала, как ответить на этот вопрос. Уж точно не смешная.
   Какая у нее мать? Твердая? Непреклонная? Строгая?
   Выходило  что-то   очень   похожее   на   характеристику   пламенного
революционера двадцатых годов, а мать не была пламенным революционером.
   - Она... не очень счастливая, - сказала Марина наконец. -  Отец  рано
умер. Он ей во всем подходил, был профессор, доктор наук и все такое,  а
потом оказалось, что все эти годы у него была вторая семья,  и  какая-то
очень простая. Она продавщица или швея, я  не  помню,  и  потом  мама  с
бабушкой это от меня долго скрывали. Я узнала, только когда выросла, мне
мама сама рассказала.
   - Зачем?
   - Что?
   - Зачем рассказала?
   Марина улыбнулась жестяной улыбкой.
   - Чтобы я была ко всему готова, так  она  сказала.  Понимаешь?  Чтобы
никому и никогда не доверяла. В смысле - мужчинам. Даже самые лучшие  из
них, сказала она, на самом деле подонки.  Они  по-другому  организованы.
Крайне низко. У них нет никакого чувства ответственности ни перед кем. И
рассказала про отца.
   Мать рассказывала ровным голосом, сидя на жестком стуле, и  ее  спина
была такой же прямой, как спинка ее стула. Руки с  накрашенными  ногтями
лежали на белой скатерти, чуть подрагивая. Марина  смотрела  на  них,  и
внутри у нее все  корчилось  и  обугливалось,  как  будто  там  поливали
кислотой, - она не  хотела  слушать,  не  могла,  боялась,  а  мать  все
говорила и говорила, ровным, спокойным голосом.
   Еще она говорила, что глупо и невозможно потратить жизнь на то, чтобы
оказаться служанкой у никуда не годного,  отвратительного  представителя
другого биологического вида. Жизнь одна, надо жить ее только с собой. Уж
она-то, мать, сейчас это отлично понимает. От сожительства с этим  самым
другим видом могут появиться детеныши, и тогда вообще  смерть  -  полная
потеря себя,  конец  индивидуальности,  пожизненное  рабство,  каторжные
работы.
   Только услужение, животные радости, вроде сытного  обеда  и  сна.  Ты
больше не человек, ты некое передаточное звено для дальнейшей  экспансии
этого самого биологического вида, с которым имела несчастье связаться.
   И все. Все.
   Ужас плеснулся той самой кислотой, как будто  растопил  тонкий  флер,
застивший глаза весь этот невозможный день.
   Мать предупреждала ее, а она!.. Она не вспомнила ни одного  урока  из
того, что преподавала ей жизнь, - мать всегда толковала про эти уроки.
   Боже мой, где я, что со мной?! Ночь, бассейн, и  рядом  незнакомый  -
почти! - голый мужик с бутылкой пива и толстой цепочкой на бычьей шее!
   Они крайне низко организованы. Они подонки. Даже самые лучшие из  них
никогда...
   - Марина.
   Она сейчас поднимется и уйдет.  Она  не  останется  тут  ни  на  одну
минуту. Он просто воспользовался ситуацией, он...
   - Марина.
   Еще не все потеряно. Она еще успеет вернуть свою свободу. Впрочем, он
и не претендовал на ее свободу. Он присвоил ее  тело,  но  с  телом  она
как-нибудь разберется!
   - Марина, черт тебя побери.
   Она вдруг как будто опомнилась,  остановилась  и  посмотрела  вокруг.
Оказывается,  она  уже  успела  натянуть  халат  и  даже  завязать   его
туго-туго. Федор Федорович Тучков смотрел на нее внимательно,  без  тени
улыбки.
   - Что с тобой?
   Он продолжал сидеть,  хотя  его  поминутную,  как  у  дрессированного
пуделя, вежливость она уже хорошо знала. Он продолжал сидеть,  не  делая
ни одного движения, - даже  рука  так  же  свешивалась  с  подлокотника,
кончики пальцев чуть касались ковра.
   - Что с тобой?
   Она не могла рассказать ему про крайне низко  организованных  мужских
особей, и про свой страх, и про кислоту, залившую  внутренности.  И  еще
про то, что все, что он затеял, - не для нее.
   Он ошибся.  В  пылу  своего  курортного  расследования,  которым  он,
оказывается, занимался, он принял одно за другое. Он  принял  Марину  за
кого-то еще. За развеселую  и  ничем  не  обремененную  девицу,  которая
станет пить с ним пиво, скакать по трех-спальному  сексодрому,  валяться
на пляже, почесывать пятки, обмирать  от  теннисных  побед  и  бронзовой
груди эпохи Возрождения.
   Она не такая. Она не станет. Она не может.
   Он все перепутал.
   - Все зашло слишком далеко,  -  сказала  она  холодным  профессорским
голосом. Этот ее голос Эдик Акулевич называл  "кафедральным".  Шутил.  -
Прости меня. Не знаю, что на меня нашло.
   - Что нашло?
   - Я не должна была ничего этого делать.
   - Чего этого? Пить пиво? Купаться в бассейне?
   Он не понимал, что такое могло с ней произойти за одну минуту у  него
на глазах. И что теперь с ней делать?
   Ее нужно было как-то возвращать оттуда,  где  она  оказалась  сейчас,
это-то он понимал. Только как? Как возвращать, если он понятия не имеет,
что с ней?!
   -  Федор,  мне  нужно  идти.  Правда.  Я...  слишком  увлеклась.  Это
непростительно, я знаю, но все же я  прошу  меня...  простить.  Где  мои
тапки? А, вот они.
   Он продолжал сидеть.
   Господи, сделай так, чтобы он не двигался,  чтобы  он  так  и  сидел,
свесив до пола длинную руку, чтобы только не делал ни  одного  движения,
потому что если не сделает, значит, все правильно.  Значит,  так  оно  и
есть  -  крайне  низко  организованные,  примитивные  существа   другого
биологического вида, и жаль тратить на них свою  единственную  жизнь,  и
мама права, Беркли с Йелем единственное, ради чего стоит жить.
   Тут он понял, что она непременно уйдет "навсегда" и больше он  ее  не
увидит, потому что завтра, едва рассветет,  она  на  попутном  грузовике
укатит в Москву - оправдываться перед семьей за недостойное поведение  и
садиться за написание следующей диссертации - "академической", наверное,
потому что докторскую она уже написала и даже защитила. И только так она
смоет с себя позор двух последних дней,  и  имя  этому  позору  -  Федор
Федорович Тучков Четвертый.
   Надо было спасать положение, а он понятия не имел, как это делать.
   Трясущимися  руками  Марина  изо  всех  сил  потянула  пояс   халата,
проверяя, надежно ли он завязан.
   Боже, боже, и она еще мечтала, как станет с ним сегодня спать.  Не...
заниматься любовью, а спать - ручку под щечку и так далее. Мечтала,  что
станет смотреть на него, спящего. Разглядит ресницы, брови,  родинку  на
правой щеке.
   Погладит. Оценит. Попробует  на  вкус.  Без  горячки,  спешки  и  его
дурацкого верховодства.
   Как она могла? Как она посмела?!
   - Марина?
   - Нет. Я не могу. - Она перепугалась, потому что не была уверена, что
сможет с ним разговаривать так, как надо.
   Так, как надо для того, чтобы уйти от него - немедленно и навсегда.
   Она решительно потянула с пола свой рюкзак - только  бы  зарыдать  не
сейчас, а хотя бы за дверью! - повернулась и двинулась, чтобы идти, и он
подставил ей подножку, и она животом упала к нему на  колени,  а  рюкзак
плюхнулся в  бассейн  и  сначала  поплыл,  а  потом  как-то  моментально
потонул.
   Федор и Марина наблюдали за тем, как он тонет.
   - Отпусти меня.
   - Нет.
   - Ты не понимаешь.
   - Нет, - признался он, - не понимаю. И  боюсь,  что  если  пойму,  то
стану так злиться, что лучше уж мне не понимать.
   - Пусти меня! - крикнула она, дернулась и заплакала.
   Федор перехватил ее, посадил, прижал к себе, лицом к плечу.  Она  вся
дрожала, и он вдруг обрадовался силе ее эмоций.
   Пусть дрожит, черт побери, если она дрожит из-за него!..
   Хорошо, что они встретились. Могли бы ведь и промахнуться - запросто.
   - Это страшно, конечно, - сказал он и потрогал губами мочку ее уха. -
Я сегодня от страха чуть не умер. Ты меня... выручила. Хорош бы  я  был,
если бы...
   -  Если  бы  что?  -  вдруг  спросила  она  с  интересом.  Надо  было
продолжать, а продолжать было стыдно.
   - Если бы я ничего не смог. От страха,  -  выговорил  он  с  усилием.
Марина подняла голову и недоверчиво посмотрела на него. - В восемнадцать
лет все казалось проще.
   - Видел бы ты меня в восемнадцать лет, - пожаловалась она. -  У  меня
сороковой размер обуви, и я носила папины сандалии и была выше всех.
   Он улыбнулся, представив ее в мужских сандалиях и "выше всех".
   Они помолчали.
   - Мама всегда говорила, чтобы я береглась. Что мужчины  -  это  очень
опасно.
   - Женщины тоже опасно, - откликнулся он. - Нет никакого выхода. Можно
только  открыть  друг  против  друга  военные  действия  или,  наоборот,
объединиться и тогда уж бояться вместе.
   - Я не умею ни с кем объединяться.
   - Я тоже.
   - Ты был женат.
   - Был. Давно.
   - Какое это имеет значение, давно или недавно!
   - Огромное.
   - Почему?
   - Потому что в молодости все по-другому. В молодости я был умнее всех
и точно знал, что умнее.
   - Никогда я не думала, что умнее всех.
   - Тебе повезло.
   - Я не гожусь для тебя. Вдруг я вообще ни на что не гожусь?
   - Это можно проверить только опытным путем, - сказал Федор  Тучков  и
улыбнулся ей в волосы. - Вдруг, наоборот, годишься?
   Он хотел сказать ей что-нибудь о том, что ни с кем и никогда  ему  не
было так, как с ней, - наврать "для красивости" и еще  для  того,  чтобы
было похоже на бразильский или мексиканский сериал, а потом не стал.
   У них или получится - сейчас и вместе, - или не  получится,  и  тогда
вряд ли уж получится - когда-нибудь и не вместе.
   Просто так вышло. Карта так легла, как говорили у них на работе.
   Карта легла так, что только от Марины он хотел бы  услышать,  что  их
сын похож на него, а все остальное - так ли, как с  другими,  лучше  ли,
хуже - не имеет значения.
   Оказалось, что это очень страшно.
   Они сидели, обнявшись, и он стал медленно покачиваться из  стороны  в
сторону, потому что  ему  вдруг  захотелось  обращаться  с  ней,  как  с
маленькой.
   Когда он был маленьким, у него  была  собака,  беспородная,  как  все
собаки в их доме, и