реди. Волосы, подвернутые  концами  внутрь,  независимо  и
очень трогательно вздрагивали на белой шее.
   Он не удержался, конечно. Он сунул руку ей под волосы. Между пальцами
как будто потекла медовая, рыжая, теплая вода.
   Она дернулась, подпрыгнула, обернулась и задела его грудью.
   Как плохо, подумал он  быстро.  Совсем  плохо.  С  этим  надо  что-то
делать. А как это делать, если после поцелуя в "общественном месте"  она
таращилась на него, как девчонка, подсматривающая из кустов  за  старшим
братом и его приятелями, и глаза у нее были дикими!
   - Отпустите меня!
   Он оглянулся - никого не было в длинном малиновом коридоре,  -  сунул
нос ей в шею и подышал немного, и потерся щекой, и услышал ее  запах,  и
губами потрогал мочку с крохотной жемчужной сережкой.
   Она  перестала  дышать  и  постепенно  стала  розовой.  Розовый  цвет
поднялся  из-за  выреза  майки,  затопил  щеки,  лоб  и  уши.  На  виске
колотилась жилка.
   Тут он наконец догадался - соблазнитель, твою мать, козел Мефодий!
   - Что? - Он посмотрел ей в лицо. Лицо было  совершенно  несчастным  и
растерянным. - У тебя... ты что... раньше...
   Он даже не знал, как это спрашивается, черт возьми,  и  уж  точно  не
посреди санаторного коридора об этом спрашивать!
   Он не знал, но она поняла.
   - Ну да, - согласилась она горестно, как будто он уличил ее в  мелком
воровстве. - Никого и никогда. И в школе тоже никогда. И в детском саду.
А мне тридцать пять... уже давно было, весной.
   - А мне сорок два, - признался он  ей  в  ухо,  и  по  спине  дернуло
холодом. - Зимой. И всегда все было - и в школе,  и  в  институте.  А  в
детский сад я не ходил.
   В отдалении хлопнула какая-то дверь, их шатнуло в разные  стороны,  и
они опять пошли по коридору - отдельно друг от друга, как  будто  ничего
важного не было сказано.
   На улице он сунул ей мятую пачку, и она вытащила сигарету и робко  на
него посмотрела.
   Федор Тучков смутился, что случалось с ним примерно раз в  пятнадцать
лет.
   - Ты, наверное, это не куришь...
   - Мне все равно. В институте студенты чем только не  угощают!  Ты  не
представляешь... ете... какое дерьмо... то есть  какие  плохие  сигареты
курят студенты!
   - Не представляю, - согласился Федор Тучков. Тут он вдруг  увидел,  -
своими  глазами,  разумеется!  -  как  она  курит   со   студентами   на
институтской лестнице, и улыбнулся.
   - Садись, - он подтолкнул ее к лавочке. - Поговорим.
   - О чем... поговорим?
   Федор Тучков затянулся чрезвычайно глубокомысленно.
   - О твоем трупе, конечно! То есть о том трупе, который ты нашла.
   Почему-то Марина была уверена, что говорить он хочет совсем о другом,
и ей пришлось несколько секунд собираться с мыслями.
   Да-да. убийство! Ее собственное "приключение", которого она ждала всю
жизнь!..
   - Да, Вадик что-то знает! Как ты думаешь, он следил за нами?
   Федор Тучков знал совершенно точно, что Вадик за ними не  следил.  За
ними никто не следил. Он  профессионал  и  отлично  разбирался  в  таких
вещах.
   - Не знаю, что имел в виду Вадик. Странно другое.
   - Что?
   - Вчера Вероника разговаривала с кем-то в кустах  у  забора.  Сегодня
утром появился неизвестный сын Паша.
   - Может быть, он ее сообщник. Или она видела, что он убил... того.
   - Может быть, у них было свидание.
   - Какое еще свидание! - возмутилась Марина. - Вероника никак не могла
встречаться в кустах с такой гориллой! Она совсем из другой  среды,  это
же очевидно!
   - Мне не очевидно.
   - А мне очевидно.
   - Почему она ни разу ни о чем не спросила ни Валентину  Васильну,  ни
Пашу? Марина ничего не поняла.
   - Что?
   -  Вероника  говорит  все  время  и  за  всех.  Ей  скучно,  она  так
развлекается. Она уверена, что здесь собралась куча пожилых кретинов,  и
она развлекает себя тем, что непрерывно их дразнит. А Валентине Васильне
она ни разу не сказала ни слова. Ее сыну сегодня она тоже не сказала.  Я
пришел на завтрак раньше всех. Она этого Пашу даже не заметила, хотя  не
заметить его трудно.
   - Ну и что?
   - Я пока не знаю, но это странно. Учитывая вчерашний разговор. Марина
подумала.
   - Федор, а может, они ее  шантажируют?!  Может,  они  специально  для
этого приехали? И этот Паша никакой не сын, а просто бандит?
   Он не мог делать выводов на пустом месте. Его совсем  не  так  учили.
Поэтому он промолчал - в своих целях промолчал. Она должна ему помочь  в
том, чего он никак не мог сделать сам.
   Немного помочь, а там он сам справится.
   - Слушай, а может, Вероника все-таки убила  того,  которого  я  потом
нашла? Может, он тоже был шантажистом?
   - Что-то слишком до хрена шантажистов. Пардон, то есть много. Их  так
много не бывает.
   - Откуда ты знаешь?
   - В кино видел. И эта бабка очень странная. Очень.
   - Какая бабка? Элеонора?
   - Нет. Элеонора как раз совсем не странная. Странная Логвинова  Ирина
Михайловна. Марина страшно удивилась
   - Разве она странная?! По-моему, бабка как бабка. Глухая тетеря, жила
всю жизнь в деревне под Пензой, потом зять разбогател и отправил  мамашу
отдохнуть, вот и все.
   - Замечательно, - похвалил Федор, - зятя и Пензу  ты  сама  придумала
или она тебе рассказала?
   - Придумала, - насупившись, сказала Марина.
   -  Ты  все  хорошо  придумала.  Кстати,  зять  из   Пензы   как   раз
единственное, что можно придумать, когда на нее смотришь.  А  у  нее  на
руках маникюр. Не заметила?
   Марина покачала головой.
   - Или зять перед санаторием ее сводил в маникюрный салон? И  в  каком
салоне могут отчистить руки, которые последние шестьдесят лет копались в
земле?
   - Господи, - пробормотала Марина, - бабка-то тут при чем?!
   - Она странно говорит.
   -  Почему?!  Федор,  ты...  куда-то  не  туда  заехал!  Она   говорит
по-деревенски, только и всего.
   Он потушил сигарету и посмотрел в небо, жарко  сиявшее  над  голубыми
елями. Глаза у него оказались  ореховые,  светлые,  чуть  золотистые,  и
зрачки - с булавочную головку.
   - Она говорит так, как говорил бы я,  если  бы  мне  пришла  фантазия
играть деревенского деда. Так говорят в кино.
   Марина растерянно молчала.
   Ни на бабусю Логвинову, ни на Валентину Васильну с  ее  сыночком  она
почти не обратила внимания. Нервная Вероника и Вадик,  каким-то  образом
догадавшийся об убийстве, интересовали ее гораздо больше. И  еще  Юля  с
Сережей.
   Но тут Федор Тучков опять сбил ее:
   - А как Элеонора оказалась утром возле корта?
   - Да никак! - с досадой, потому что он уводил ее непонятно куда от ее
правильных "детективных" мыслей, воскликнула Марина.  -  Она  ходила  за
малиной для Оленьки. Ты что, не знаешь? Оленька плохо кушает.
   Федор Тучков покосился на нее и достал еще одну сигарету.
   - Куда ходила? В деревню?
   - Да.
   - Дорога к воротам с другой стороны санатория. Или  она  лезла  через
забор?
   - Не знаю. Наверное, нет. Вряд ли она лезла.
   - Да. Вряд ли. Значит, она вернулась и  вместо  того,  чтобы  отнести
корзину в номер, почему-то пошла вокруг, дошла до  корта,  и  дальше.  С
тобой. Почему она пошла с корзиной?
   Марина молчала, только смотрела на него.
   - Геннадий Иванович не курит, о чем объявил всем с гордостью.  Откуда
у него в кармане спички? Он что, разводит здесь костры?
   Все это были какие-то дурацкие мелочи, о чем  Марина  так  и  сказала
Федору Тучкову.
   - Подумаешь, спички! Может, он  их  на  всякий  случай  носит!  Вдруг
придется что-нибудь зажечь!
   Федор вздохнул - она уже отлично знала эти его вздохи.
   - Ты, часом, не носишь в кармане спицы?
   - Какие спицы?
   - Ну такие... на которых вяжут.
   - Зачем?
   - На всякий случай. Вдруг придется что-нибудь связать.
   Марина страшно обиделась:
   - Вчера ты говорил мне, что я сошла с ума, когда  я  рассказала  тебе
про ремень и убийство! А сегодня навыдумывал неизвестно что!
   - Я не говорил тебе, что ты сошла с ума.
   - Говорил.
   - Нет.
   - Говорил.
   - Нет. Я говорил, что это вряд ли возможно. Но  теперь  я...  изменил
свою точку зрения.
   Марина фыркнула - скажите, пожалуйста, и точка зрения  у  него  есть!
Это ее "приключение", и она никому его  не  отдаст.  Она  сама  во  всем
разберется. В конце концов, именно она первая поняла, что это  убийство,
а никакой не несчастный случай!
   - Как бы узнать, зачем Вадим собрался в милицию?
   - Никак, - сказал Федор Тучков довольно равнодушно и нагнулся,  чтобы
почесать лобастую пыльную кошку, которая  вылезла  из  кустов  и  теперь
терлась о его ногу.
   Когда он нагнулся, с шеи свесился странной формы медальон, похожий на
две железки, надетые на толстую цепочку. Он поймал железки и закинул  за
воротник фиолетовой распашонки.
   - Ты можешь пойти и спросить, зачем ему  надо  в  милицию.  Выслушать
ответ и оценить, правда это или выдумки.
   Марина помолчала. Сигарета была невкусная, пахла незнакомым  дымом  и
немного Федором Тучковым, очевидно, потому, что он  курил  именно  такие
сигареты. Этот запах у самых губ нервировал ее. Не  надо  было  брать  у
него сигарету.
   Заскрипела  высокая  ореховая  дверь,  блеснула  на  солнце   длинная
латунная ручка, и показалась бабуся Логвинова. Ясное дело, с пакетиком.
   - Кысь, кысь, кысь, - бодро произнесла бабуся и прищурилась на Марину
с Федором. - Сидитя, голубки? Воркуитя? Ну воркуйтя, пока дело  молодое!
Кысь, кысь!
   - А вы... откуда приехали, Ирина Михайловна? - вдруг спросила Марина.
   - С-под Архангельска я,  Мариночка.  Село  Мокша,  не  слыхала?  Тама
Логвиновых тринадцать семей! Знатное  село,  большое,  а  раньше-то  еще
больше было, до войны когда! Много робят рожалось, не то, как  щас!  Все
боятся!  Родить  боятся,  от  жисть  какая!  Измельчал   потому   народ,
Мариночка! Да и конец света близехонек! Батюшка Ферапонт как зачнет  про
конец света говорить - страсть! Так и дереть мороз,  так  и  дереть,  до
самых мослов!
   - Вы не расстраивайтесь, бабуся, - утешил ее Федор Тучков.  -  Хотите
цитатку?
   - Каку... чинарку?
   - Очень она нам с вами подходит. - Федор  посмотрел  на  елочки,  как
будто вспоминая. В булавочных зрачках горели золотые искры. - "Нет и  не
было  от  начала  мира  времени  худшего,   чем   то,   в   котором   не
посчастливилось жить нам. Разврат,  разложение,  упадок  во  всем  -  не
только в науках и ремеслах, но  и  в  душах  человеческих,  погрязших  в
пороке, утопивших в грязи все, что светлого было дадено богами.  Недалек
тот час, когда наш мир погибнет и на смену ему  придет  другой,  гораздо
более совершенный, а человечество будет наказано и канет навсегда".
   - Свят, свят, -  перекрестилась  бабуся  Логвинова.  Марина  молчала.
Федор Тучков затянулся в последний  раз  и  решительно  потушил  окурок.
Потом посмотрел, но почему-то не на бабусю, а на Марину.
   - Этой цитате две с половиной тысячи лет.  Один  великий  грек  писал
письмо другому великому греку. Он был уверен, что  конец  света  вот-вот
настанет, и ошибся. Так что все ошибаются, не только  батюшка  Ферапонт,
дай бог ему здоровья.
   Высказавши все это, он взял Марину за руку - его ладонь была горячей,
как  будто  он  сильно  волновался,  и  потащил  ее  за  собой,  оставив
недоумевающую бабусю наедине с нахальной лобастой кошкой, которая  вечно
прикидывалась голодной.
   До двенадцати у Марины были "процедуры" - массаж,  ванна  и  какие-то
электрические примочки на позвоночнике. Она покорно вынесла  все,  думая
только о Федоре Тучкове Четвертом и том, что теперь с ней будет -  после
того как он сказал ей, что она ему нравится, а она сказала  ему,  что  у
нее никогда в жизни никого не было!
   Нравится. Какое учтивое, старомодное, гимназическое слово!
   Вот барышня, а вот молодой человек, и она ему нравится.  Он  ей  тоже
нравится.
   Есть еще слово "ухаживать". Может  быть,  теперь  он  станет  за  ней
ухаживать? Марина понятия не имела о том, как  это  делается.  В  голову
лезла какая-то ерунда - Дон  Гуан  под  балконом  с  гитарой  и  шпагой,
веревочная лестница, кирпичная стена, чугунная  решетка,  красная  роза,
тайный соперник, ночная дуэль...
   Кажется, нынче ухаживают как-то не так. Тогда как? Как?!
   Хорошо, что мама не знает, что дочь волнуют такие вопросы.  Что  дочь
"опустилась". Что "позволила обращаться с собой  неподобающим  образом".
Что  "опозорилась"  -  целовалась  в  бассейне,  а   потом   еще   почти
поцеловалась в коридоре, а потом он тащил ее за руку, и  огненная  кровь
от ладони моментально растеклась по всем ее жилам, и  зажгла  сердце,  и
затуманила голову.
   Или все это просто игра? Игра на  какой-то  непонятный  интерес,  как
метаморфоза с его переодеваниями. Ну  не  может  же  он  не  знать,  что
выглядит во всех этих одеждах ужасно, - и зачем-то их носит.  Зачем?  По
правилам какой-то игры, которая неизвестна Марине. Она не умеет  играть,
она никогда не играла, она непременно допустит какой-нибудь просчет -  и
проиграет!
   Она не умеет обращаться  с  мужчинами.  Единственным  мужчиной  в  ее
окружении был Эдик Акулевич, очень  умный,  с  тихим  голосом,  влажными
руками и привычкой носить в холодное  время  года  в  нагрудном  кармане
дольку чеснока - "для  профилактики  простудных  заболеваний",  так  это
называлось. "Профилактика" ужасно воняла.
   Ни медальона на толстой цепочке, ни выпуклых плеч, ни плотных  зубов,
ни ореховых с золотом глаз, ни теннисной ракетки "Хэд" в широкой горячей
ладони.
   Женщинам тридцати пяти лет, должно быть, от  души  наплевать  на  все
эти... внешние проявления, строго сказала себе Марина. Она уже  в  таком
возрасте, когда первым делом в мужчине ее должны привлекать интеллект  и
отсутствие геморроя.
   Горячая вода бурлила в огромной санаторной ванне, пузырьки взбирались
по спине и по бокам, приятно лопались на коже.  Марина  подняла  розовую
нагревшуюся ногу и посмотрела так и  эдак.  Нога  как  нога.  Интересно,
какие ноги нравятся Федору Тучкову Четвертому?
   Следом за ногами ей вдруг подумалось о чем-то таком непристойном, что
пришлось быстро сесть в ванне и взяться руками за щеки. Вода буйствовала
вокруг, валила на спину.
   Нет, она не станет о нем думать. Может, он совсем не это имел в виду,
когда говорил, что она ему нравится! Может, она нравится ему  как-то  не
так, а, например, по-другому! Как друг.
   Друг. Очень хорошо.
   Она отличный друг. Эдик Акулевич может  это  подтвердить.  Любовницей
она никогда не была, а другом - всю жизнь.
   Мама говорила, что любовь очень быстро уступает место дружбе, так что
лучше с ней и не затеваться, с любовью, а перейти, так сказать, сразу  к
основному блюду. Мама говорила,  что  Марина  так  "преуспела  в  жизни"
именно потому, что  не  тратила  время  ни  на  какие  "глупости".  Мама
говорила, что мужчине необходимо "давать отпор", иначе дело плохо  -  он
захватит, подавит оборону, и всю оставшуюся жизнь придется посвятить ему
и его скотским интересам.
   Федор Тучков казался  странно  "своим",  как  будто  давно  и  хорошо
знакомым. Или биологические ритмы у них так совпали, что ли? Ей нравился
его запах, его поцелуи - один, один поцелуй! - и, черт возьми, волосы на
ногах! Он смешно прихлебывал чай,  но  это  было  именно  смешно,  а  не
противно.
   Она не чувствовала в нем... врага, как во всех мужчинах до него. Даже
коллеги-преподаватели вызывали у нее только брезгливую  настороженность.
Все-то она всегда замечала - кто  и  куда  ткнул  окурок,  кто  как  ест
сиротские  бутерброды  из  сиротских  промасленных  бумажек,   кто   как
сморкается,  закуривает,  причесывается,  пахнет,  -  и  все  это   было
отвратительно.
   Сегодня выяснилось, что Федор Тучков - весь, с головы до  ног,  -  ей
приятен, и она только и мечтает о том, как бы его потрогать или чтобы он
ее потрогал. Подержаться  за  него,  вытащить  из-за  воротника  лиловой
распашонки странный нагретый медальон и рассмотреть  его  хорошенько,  а
потом еще посмотреть, какая у него кожа в сгибе локтя,  и  потереться  о
твердую, чуть заросшую щеку, и замереть, и ждать, что будет дальше.
   Дальше будет катастрофа, мрачно решила Марина, вытираясь.
   Я вернусь домой, и мама все поймет - с первого взгляда! -  и  бабушка
все поймет, и они перестанут меня... уважать. Они единственные,  кому  я
по-настоящему нужна. Федору я не могу быть нужна, это уж точно.
   В ее "люксе" было уже чисто  и  пахло  полиролью  -  горничные  здесь
старались на совесть.  Марина  откинула  белую  занавеску  и  распахнула
балкон - солнце, отразившись от чистого стекла, ударило по глазам, и она
радостно зажмурилась.
   День разогревался, расходился, небо от края до края наливалось  жарой
- ах, как Марина любила июль! Нужно будет сходить  в  деревню  и  купить
себе лукошко малины. Поставить на стол, заварить кофе, брать  ягоды,  по
одной класть в рот и жмуриться от их прохладной сладости.
   Тут она некстати вспомнила, как Федор Тучков смотрел на  нее,  покуда
она таскала ягоды у Элеоноры Яковлевны, и так ей стало стыдно и вместе с
тем весело, что она засмеялась и взялась за щеки.
   Потом она, конечно, сказала себе, что это неприлично,  и  прикрикнула
на себя и даже притопнула ногой, но настроение стало отличным,  как  она
ни старалась его себе испортить.
   Тогда она достала сигарету и закурила, стараясь - непонятно перед кем
- выглядеть строгой и  неприступной.  Наверху,  над  ней,  вдруг  что-то
загрохотало, как будто бабахнула балконная дверь, и все смолкло.  Марина
посмотрела вверх.
   Снова  загрохотало,  и  Вероника  прямо  у  нее  над  головой   почти
прорыдала:
   - Я не хочу ничего слушать!
   Что-то невнятно ответили, Марина не разобрала, что именно.
   - Я не буду слушать! Это моя жизнь, и я проживу ее как хочу! Как  мне
нужно!
   Голос звучал так близко, что Марина отступила поглубже, почти к самой
стене, опасаясь, что Вероника ее увидит.
   Увидит  и  решит,  что  Марина  Евгеньевна  специально  подслушивает.
Впрочем, она и  вправду  "специально"  подслушивала,  приказав  хорошему
воспитанию и порядочности заткнуться и не вмешиваться.
   Дед Генрих Янович говорил из  комнаты,  негромко  и,  как  показалось
Марине, презрительно. "Сталинский ампир" строился на совесть  -  толстые
глухие стены, высокие потолки, - подслушать, что происходит  за  стеной,
невозможно. Марина слышала только Веронику, которая была на балконе.
   - Ты не смеешь меня упрекать! Не смеешь! Послушай, что ты знаешь  обо
мне?! О моих... проблемах?! О моих делах?! Ты даже не  знаешь,  в  какой
переплет я попала, а  советы  даешь!  Какие-то  идиотские  бессмысленные
советы!
   Дед что-то глухо проговорил из-за стены.
   - Нет, не буду! Потому что я во всем разберусь сама! Да, сама, и  мне
не нужна твоя благотворительность! Зачем ты издеваешься надо мной?!  Что
я сделала плохого, что вообще я всем вам сделала плохого?! Почему никто,
никто меня не жалеет?!
   Опять длинный ответ, из которого Марина не разобрала ни слова,  а  ей
так нужно было услышать, что именно говорит дед Генрих Янович. Она  даже
приложила ухо к теплой белой  стене  в  надежде,  что  хоть  так  сможет
что-нибудь разобрать.
   Нет, ничего не слышно.
   - Не смей так со мной говорить!  Я  не  подзаборная  девка!  Попробуй
только еще раз меня оскорбить, и я... я... - Тут Вероника так  тяжело  и
бурно зарыдала, что Марина перепугалась, отлепилась  от  стены  и  стала
заглядывать наверх, вытягивая шею.
   Очевидно, невидимый собеседник опять что-то сказал, но  Вероника  все
рыдала, никак не могла остановиться.
   "Господи, - думала Марина, - я  должна  ей  помочь.  Как  же  мне  ей
помочь? Подняться на один пролет, постучать в дверь  и  сказать,  что  я
пришла за солью или спичками?!"
   - Ну хорошо, - вдруг отчетливо произнесла Вероника. Голос у  нее  как
будто вибрировал от напряжения. - Я сделаю так, как ты хочешь. Но  знай,
моя смерть будет на твоей совести. Только на твоей. Ты  сможешь  с  этим
жить?
   Воцарилась тишина.
   Марина замерла.
   Наверху долго молчали, по