Спортмастеру"  -  она  оказалась
необыкновенной подвижной, крепкой, как будто шелковой  на  ощупь.  И  не
было у нее никаких рыжих волос - красные, медные, какие  угодно,  только
не рыжие!  Почему  он  рассмотрел  это  только  в  постели?!  Он  вообще
слишком... поверхностно смотрел на женщин,  как  будто  не  придавал  им
значения.
   Впрочем, в самом деле не придавал.
   А сейчас? Что с ним будет после этого!
   Он не знал. Как будто с ним тоже все было впервые.
   А еще анекдоты рассказывал, геройствовал, играл в благородство - иди,
я тебя не держу, путь свободен и все такое!
   Кожа постепенно нагревалась, как будто под кроватью стоял  рефлектор,
и простыни становились горячими, и казалось, что они сейчас загорятся. В
голове темнело, и не хотелось ждать прояснения.
   Кажется, она уже перестала бояться, а он все  продолжал,  потому  что
вместо  известной  гусарской  лихости  чувствовал  только  нежность,   и
вожделение, и еще что-то труднообъяснимое.
   Она поцеловала  его  в  грудь,  прямо  в  сердце,  которое  почему-то
оказалось не внутри, а снаружи, и пульсировало, и горело,  и  билось,  и
было странно, что кровь не бьет из него фонтаном.
   И до сих пор, кроме того самого анекдота, он так и не  сказал  ей  ни
слова! Он должен утешать и... направлять ее, а вместо  этого  ждал,  что
она его "направит"!
   - Не бойся, - все-таки шепнул он прямо в ее изумленные глаза, которые
тоже оказались не зелеными, - единственное, что смог  выдавить  из  себя
после анекдота, который должен был убедить ее в том,  что  он  прекрасно
владеет собой!
   Потом все случилось.
   Остановиться было нельзя, и - слава  богу!  -  она  не  пыталась  его
остановить.
   Только вперед. Только сейчас. Только с ней.
   Дождь шумел в двух шагах. Кровь шумела внутри - почему-то он  слышал,
как она шумит. Гудит ровно и мощно.
   Марина еще хотела его потрогать, но он не  дал,  потому  что  у  него
совсем не было сил. Он должен получить ее сейчас  же.  Нежность  куда-то
делась, куда-то он загнал ее, потому что она ему  мешала  погружаться  в
горячую лаву.
   И когда лавы стало по горло, а потом она захлестнула его  с  головой,
оказалось, что только так это и могло закончиться, только так,  и  никак
иначе.
   Только вперед, только сейчас и только с ней.
   Марина была уверена, что никогда в жизни больше не сможет  произнести
ни одного слова. Также она была уверена, что никогда не сможет  подумать
ни одной связной мысли, как мартышка из мультфильма. Поэтому  она  очень
удивилась сама себе, когда неожиданно сообщила Тучкову Четвертому:
   - Это совсем не то, что я думала. Некоторое время он молча смотрел на
нее - очень близко, - а потом все же уточнил:
   - В каком смысле?
   - Во всех.
   Он шевельнулся рядом, большой и тяжелый - мужчина эпохи  Возрождения,
еще бы! - и закинул за голову руки.
   Не нужно было спрашивать, но  он  все-таки  не  удержался  и  спросил
осторожно:
   - Не то - это значит лучше? Или хуже?
   Профессорша покосилась на него из-за вздыбленной  подушки.  Он  вдруг
разозлился и скинул подушку на пол, потому что она не  давала  взглянуть
на профессоршу.
   - Так как? Лучше или хуже?
   - Не лучше и не хуже. Это совсем... другое.
   - Что значит - другое? Она промолчала.
   - Марина?
   - Я не знаю, - с отчаянием сказала она, - что ты ко мне пристал? Я не
знаю ничего!
   Он пристал, потому что хотел услышать, что ей было с ним хорошо и  не
страшно, что он открыл ей глаза на мир, что за эти  волшебные  мгновения
вся жизнь ее изменилась - или еще  какую-нибудь  дикость  в  этом  роде.
Хорошо бы побольше и поцветастей.
   Комплиментов ему хотелось. Похвал. Уверений в том, что все прекрасно,
и еще немножко в том, что он герой-мужчина.
   Он очень боялся за нее и за их неведомое будущее, ибо "конец лета"  и
"немного солнца в холодной воде" ему вовсе не подходили.
   Начинать хорошо, когда тебе восемнадцать  лет.  Ну,  можно  начать  в
шестнадцать. Раньше не рекомендуется, а если позже, то  не  на  двадцать
лет. Начинать в тридцать с лишним - убийственно. Особенно когда  имеется
трезвая голова с трезвыми же мозгами,  привычки  "старого  холостяка"  и
давно сформировавшееся представление о жизни - как о чем-то  таком,  где
главное  "хорошо  учиться,  слушаться  старших  и  быть   примером   для
октябрят"!
   Что теперь делать? Как быть?
   Санаторно-курортный роман то в ее, то в  его  номере  "люкс",  просто
секс "от нечего делать" - и все? Все?!
   А как же то, что он уже  так  хорошо  придумал?  Что  казалось  таким
возможным и легким - вечная любовь, выходные  на  даче,  преданность,  в
которой никому не приходит в голову сомневаться? И - "они жили  долго  и
счастливо и умерли в один день"? И еще - "наш сын похож на тебя"?
   Где теперь все это?
   В  руке  у  него  оказалась  ладонь  -  пальцы  странно  узкие,   так
отличающиеся от его собственных. Теплое дыхание легло на  плечо.  Медные
волосы защекотали щеку.
   Носом Марина потерлась о него и услышала  его  запах  -  того  самого
французского одеколона, чуть  горьковатого,  хвойного,  сигарет,  чистою
пота и мужчины. От Эдика Акулевича никогда так не пахло...
   Господи, о чем она думает?! Нет, нет, самое главное - где?! В постели
Федора Тучкова Четвертого, вот где!
   Надо о чем-то срочно его спросить, и она спросила:
   - А почему ты не стал генералом?
   Тучков Четвертый неуклюже повернулся на бок и теперь рассматривал ее.
От этого ей стало не по себе. Она все отводила глаза, глядя ему в  грудь
- широкую и гладкую, почти без волос. На ногах были волосы, а на груди -
нет.
   Господи, о чем она думает?!
   Он вытащил руку  -  в  его  руке  была  зажата  Мари-нина  -  и  стал
рассматривать ее, как будто что-то очень интересное.
   - Так почему?
   - Что?
   - Почему ты не стал генералом?
   - Я стал генералом, - вдруг сказал он. - Тучко-вых  не  генералов  не
бывает.
   - Ты же говорил, что... не стал!
   - Я врал.
   - Зачем?
   - Чтобы не было никаких слухов.
   - Господи, каких еще слухов?!
   Он вздохнул. Грудь эпохи Возрождения поднялась и опустилась вместе  с
Марининой ладонью, которую он теперь прижимал к себе. Ладони было тепло.
   - Давай пока не будем об этом говорить, - попросил он почти  жалобно.
- Давай лучше о том, как... все было.
   Нет, вот о том, "как все было", Марина говорить ни за что не  станет!
Ни за что! Ни-ког-да!
   Интересно, а на работе догадаются, что у нее теперь  "есть  мужчина"?
Нет, наверное,  "был  мужчина"  -  вряд  ли  этот  мужчина  останется  в
настоящем времени!
   Догадаются или нет?
   Ну как в фильме "Служебный роман" - она придет утром на работу, а все
вокруг будут таращиться, оборачиваться, пялить  глаза,  останавливаться,
падать налево и направо и сами собой укладываться в штабеля!
   И что он там говорит? Что врат?
   Выходит, он никакой не капитан в  выцветших  и  потертых  джинсах,  а
целый генерал?!
   - Ты правда генерал?
   - Да.
   - А ты генерал... чего?
   - Контрразведка ФСБ.
   Марина так подскочила, как будто в  бок  ей  впилась  выскочившая  из
середины трехспального сексодрома пружина - пыточное орудие.
   Какая еще - контрразведка?! Что значит - ФСБ?!
   Позвольте, но ведь каждый интеллигентный  и  уважающий  себя  человек
должен  ненавидеть  "тайную  полицию",  "государство   в   государстве",
наушников, шпионов и палачей, из  которых  состоит  данная  организация,
прямая  наследница  всесильного,  отвратительного,  воняющего  псиной  и
человеческими страданиями КГБ?!
   Нормальный человек не может  там  работать,  да  еще  дослужиться  до
больших чинов, да еще  выглядеть  так  обманчиво  мило  -  в  распашонки
наряжался и пестроцветные брюки!
   Господи помилуй, ФСБ!
   Бабушкиного отца чекисты расстреляли в Бутовской  дубовой  рощице,  и
бабушка узнала об  этом  всего  лет  десять  назад,  когда  рассекретили
какие-то архивы.
   Они поехали искать место и не нашли - только огромные бетонные  дома,
со всех сторон дома, и скоростное шоссе, и люди,  люди,  толпы  людей  и
никакого покоя, и никакой надежды на то,  что  покой  этот  когда-нибудь
настанет.
   Говорили про памятник, про  скверик  -  не  нашли  ни  памятника,  ни
оградки. Бабушка стала задыхаться, присаживаться на  каждую  лавочку,  и
они потащились домой, расстроенные, подавленные, как будто униженные еще
и этим - битком набитый автобус,  ругань,  мокрые  зонты,  потом  черная
пасть метро - преисподняя, - и опять давка,  ругань,  тошнотворный  дух.
Бабушкина сухая рука в старенькой  перчатке,  судорожно  уцепившаяся  за
блестящую ручку, мерное покачивание в темноте  переполненного  вагона  -
тоска, тоска...
   Дед был профессор, биолог и, конечно, тоже получил свое  -  пятьдесят
восьмая статья, "десять лет без права переписки", а это  значило  только
одно - смерть.  И  если  прадед  лежал  где-то  близко,  под  бутовскими
доминами и скоростными шоссе, то, где лежит дед, до  сих  пор  не  знает
никто и, наверное, не узнает никогда.
   Бабушку сослали в Казахстан - жена "врага народа". У мамы  -  "дочери
врага народа" - астма. От того,  что  день  и  ночь  рядом  с  их  домом
курились едким желтым дымом химические производства, на  которых  сплошь
работали зэки -  мужчины,  женщины,  старики.  Одни  умирали,  привозили
умирать других, вагонами, эшелонами.
   "Arbeit  macht  frei"  (труд  освобождает),  -  писали   на   воротах
нацистских концлагерей - потому  что  врали,  -  не  столько  тем,  кого
привозили и сразу выстраивали в очередь к печи  крематория  или  газовой
камере. Тем было все равно, их участь  решалась  задолго  до  того,  как
перед грузовиком или колонной распахивались ворота лагеря.  Врали  самим
себе, самим себе "делали красиво", чтобы все-таки не  так  страшно  было
убивать - тысячами, десятками тысяч!
   А эти, которые назывались когда-то НКВД, а потом КГБ,  а  теперь  вот
ФСБ, даже оправданий себе никаких не искали и надписей не писали,  не  в
чем им было оправдываться! Они быстро вошли во  вкус,  они  стали  "над"
всем человеческим, они решали, жить или умереть, и потом их тоже убивали
- просто потому, что они становились не нужны, или опасны, или неудобны,
а за их спинами уже маячили другие, готовые пытать и убивать!
   - Что случилось? - спросил рядом генерал ФСБ Федор Федорович  Тучков.
- Что с тобой? Тебе плохо? Марина?
   - Да, - быстро согласилась она, - мне плохо. Очень плохо. И потом,  я
забыла тебе сказать, что не сплю... - Она чуть  было  не  произнесла  "с
палачами", но вовремя остановилась, в самую распоследнюю секунду поймала
себя за язык. - С руководителями тайной канцелярии. Ты...  извини  меня,
пожалуйста. Отвернись, я должна встать.
   На лице у него было такое изумление,  что  она  даже  задержалась  на
секунду, не сразу выскочила из разгромленных недр сексодрома.
   - С кем ты... не спишь, я не понял?
   - Федор, ты все  понял.  Просто  так  случайно  вышло,  мы  никак  не
можем... у нас все равно ничего не получилось бы...
   - Десять минут назад у нас все получилось превосходно.
   - Да, но... это только одна  сторона.  Ты  не  понимаешь.  Я  с  этим
выросла. Я не смогу.
   - Что ты не сможешь?
   Он зверел прямо на глазах.
   Да нет, не может он озвереть. Интеллигентные люди не только презирают
секретные службы, они еще отлично умеют держать себя в руках. И держат.
   ...Разве жандармские генералы могут быть интеллигентными?
   - Федор, если бы  я  раньше  знала,  что  ты...  генерал,  да  еще...
фээсбэшник... я бы...
   - Я все понял, - любезно закончил он. - Наконец-то. Ты не  подала  бы
мне руки. Ты не плюнула бы в мою сторону. И когда я в первый раз спросил
у тебя про кошку, ты запулила бы в меня моим же ведром с мальками.
   Марина молча смотрела на него.
   - Я должен был сразу представиться, конечно. Но у меня тут дело, и  я
не хочу, чтобы оно закончилось, так и не начавшись.
   "Она никогда не скажет, что наш сын похож на меня, - вдруг подумал он
уныло. - Никогда. И дело, оказывается, не в том, что я  плохо  старался,
или говорил не то, или не смотрел бразильские сериалы. Все дело  в  том,
что у нас имеются глубокие идеологические противоречия".
   Федор Тучков Четвертый - генерал, разумеется! - понятия не имел,  что
должен делать дальше. Оправдываться? Раскаиваться? Выставить ее,  голую,
в холл? Забыть о том, что она существует?
   - Федор, я не хотела тебя обидеть. Просто у нас дома...
   - Понятно, понятно.  У  вас  дома  хранились  архивы  Солженицына,  а
Шаламов прятался в подполе на вашей даче.
   - Нет!
   - Нет? Или все-таки да?
   Он свесился с кровати,  подхватил  с  пола  подушку  и  преувеличенно
осторожно пристроил ее на край.
   - Если тебя интересуют подробности, то моя работа связана в  основном
с бумагами. Я  пишу  и  читаю  тонны  бумаг.  Я  придумываю  комбинации,
девяносто процентов из которых никогда не осуществятся и не понадобятся,
бог милостив!
   - А ты?
   - Что?
   - Ничего, - бодро сказала Марина, - просто так.
   - Я не расстреливаю людей, если ты об этом спрашиваешь.  Я  занимаюсь
внешней разведкой. Я дослужился до генерала не потому, что метко стреляю
или разбиваю кирпичи лбом, а  потому,  что  я  очень  умный,  черт  тебя
побери!
   На этом месте Марина почему-то отвлеклась от своих  инквизиторских  и
очень правильных мыслей.
   - А кирпичи?
   - Что?
   - Вы вправду умеете разбивать лбом кирпичи?
   - Мы - это кто?
   - Ну... спецслужбы.
   - Да, - согласился Федор Тучков,  не  ожидавший  такого  поворота.  -
Сотрудников спецслужб учат разным... приемам.
   - А тебя?
   - И меня учили когда-то. Только я использую голову не для того, чтобы
разбивать ею кирпичи. Мы называемся  аналитическая  разведка.  Ходим  на
работу в галстуках и с портфелями. У нас  скучная,  кропотливая,  нудная
работа. Мне очень нравится.
   Марина  подумала-подумала,  покосилась   на   него   и   нерешительно
пристроилась рядом. Слава богу, он не стал "делать лицо",  усмехаться  и
все в таком духе. Он просто вытянул руку, и она нырнула  и  вынырнула  у
него под боком.
   За серым окном ровно и усыпляюще шумел дождь.
   - Прости меня, - сказала она, помолчав. -  Бабушка  всегда  говорила,
что убийца, который убивает на улицах, лучше, чем палач, который убивает
про-сто потому, что это его  работа.  У  нас  такая  семья,  у  нас  все
ненавидят... жандармов и тайную канцелярию.
 
*** 
 
   Федор Тучков Четвертый - генерал контрразведки - молчал.
   - Дед погиб. И прадед погиб. Маму ни в один институт  не  брали.  Она
жила у своей тетки, бабушкиной сестры, в Трехпрудном  переулке.  Бабушка
не могла вернуться, а про детей Сталин  сказал,  что  они  за  отцов  не
отвечают, и мама приехала в Москву. Она возвращалась в переулок,  только
когда темнело, чтобы ее не  видел  участковый.  Все  выходные,  летом  и
зимой, она проводила в парке Горького, чтобы соседи не донесли, что  она
постоянно живет у тетки.
   - Во всем  этом  виноват...  я?  -  уточнил  он  и,  выпростав  руку,
потянулся за сигаретами.
   - Нет! Не ты, но ваша... система.
   - Ни одна система не может быть виновата сама по себе! - Он закурил и
с досадой помахал спичкой. На обгорелом кончике болтался  живой  огонек.
Мелькнул и погас, осталась только струйка дыма. -  Кто  вообще  во  всем
виноват? Ну кто? Кто заварил кашу? Военные? Гражданские? Духовенство?  В
четырнадцатом году началась война -  кто  ее  начал?  Зачем?  Почему  не
остановились, когда поняли, что дальше нельзя, что дальше пропасть?  Кто
кричал - за войну до победного конца? Ты школьную историю  помнишь?  Про
миллионы серых шинелей, про газовые атаки, про дезертирство?
   Он раздраженно стряхнул пепел с сигареты.
   - Моя мать всегда говорит, что грибок гниения разрастается только  на
мертвых тканях. Это закон природы. Живой ткани нет никакой необходимости
разлагаться. Даже если на ней поселится какой-нибудь  такой  грибок,  то
быстро погибнет.
   Они помолчали.
   Да уж, подумал он тоскливо и длинно, как будто дождь пошел у  него  в
голове, вот и свяжись с профессоршей. Она и в постели  про  историческую
правду начнет толковать. Осуждать. Распекать. Разбирать по косточкам.
   Черт бы ее побрал.
   Марина сладко зевнула ему в бок. Он улыбнулся.
   Только что она его презирала - за принадлежность "к тайной полиции" и
еще за что-то.  Теперь  от  души  зевает.  Может,  и  неплохо,  что  она
профессорша!
   - Ты говорил, что у тебя тут... а-а-а... прости, пожалуйста... дело.
   - Дело.
   - Какое?
   - Я хотел тебя найти, -  зачем-то  сказал  он.  -  Правда,  оно  того
стоило?
   Марина замерла.
   Пожалуй, о его позорной генеральской биографии говорить было проще, а
она не хотела усложнять - и так все  вышло  слишком  сложно  для  одного
отпуска.
   Два трупа, один из которых нашла она сама, полицейский капитан -  ах,
нет, генерал, бери  выше!  -  пистолет,  из  которого  в  нее  целились,
гипсовый пионер с горном,  расписание  автобусов,  лошадь,  вставшая  на
дыбы!
   Следовало "увести  разговор"  -  так  писали  в  книгах.  Писали  про
увиденное "своими глазами", как будто можно увидеть чужими, и еще писали
"она быстро увела разговор в сторону", как будто разговор - это  собачка
на поводке!
   Неуклюже потянув свою "собачку" за поводок, Марина спросила:
   - Нет, ты говорил, что у тебя дело. Помнишь?
   - Помню.
   - Какое?
   - Важное.
   - Что значит - важное?
   - То и значит.
   Никогда в ее жизни не было  человека,  который  на  вопрос  "что  это
значит?" мог ответить "то и значит"! Впрочем, и этого она чуть из  своей
жизни не исключила, и так до конца и неясно, останется он в ней или нет.
   Впрочем, это-то как раз ясно.
   Федор Тучков Четвертый, генерал, навсегда останется  в  жизни  Марины
Корсунской,  профессорши.  Обратный  вывод...  сомнителен,  а  прямой...
бесспорен.
   - Так что за дело?
   - Я приехал, чтобы найти человека, которого ты потом  нашла  в  пруду
мертвым. Георгия Чуева.
   Это заявление так потрясло Марину, что она даже ни о  чем  не  смогла
сразу спросить Тучкова Четвертого, только вытаращила глаза.
   - Что значит - найти? Ты что, охотился за ним? - все же спросила  она
спустя некоторое время.
   - Ни черта я за ним не охотился, - с досадой сказал Тучков, - я же не
агент национальной безопасности  в  исполнении  Михаила  Пореченкова!  Я
назначил ему встречу, именно здесь, и мы должны были здесь встретиться и
поговорить.
   - О чем?!
   - Маруся, - проникновенно попросил Тучков, - прости меня. Маруся, я в
печали!
   - В какой еще печали?!
   - Это шутка, - быстро сказал он. - Можно я тебя поцелую?
   Наверняка  он  надеялся,  что  она  моментально  все  позабудет,  как
влюбленная кошка.  Наверняка  надеялся,  что  ему  удастся  ее  отвлечь.
Наверняка был уверен, что  такой  неотразимый  мужчина,  как  он,  может
заставить женщину сию же секунду fall in loveт, да еще безвозвратно, как
в пропасть. Но не тут-то было.
   - Федор! - Она отодвинула его физиономию, которая  оказалась  слишком
близко и надвигалась на нее абсолютно недвусмысленно. Щека  была  совсем
рядом - вкусно пахнущая, твердая, чуть шершавая мужская щека.  -  Федор,
ты должен мне это сказать.
   - Сказать? - промурлыкал он, и мороз пробежал по ее спине, как  будто
стягивая кожу. - Сейчас скажу. Я тебя хочу. Очень.
   - О... опять? - запнувшись от смущения, выдавила она.
   - Опять, - признался он. - Ничего не могу с собой поделать.
   - Поделать?
   - Ну да. Поделать. От того-то я и в печали, Маруся.
   - Не называй меня Марусей!
   - Почему?
   - Мне не нравится.
   - Не буду.
   Целовались они очень долго. Так долго, что  Марине  стало  невыносимо
жарко. Что такое с этой погодой? Только что ее продирал мороз, а  теперь
вот донимает жара.
   Или это не с погодой, а с ней самой, с Мариной?
   Свой важный вопрос она смогла задать  лишь  спустя  некоторое  время.
Довольно продолжительное, кстати сказать.
   Теперь генерал Тучков к