? Одни его светящиеся штаны чего стоят, не говоря  уж  о
сказочной гавайской рубахе!
   - Может быть, ему и было наплевать, - изрек наконец Тучков Четвертый,
- но это просто очень неудобно - такой узкий ремень в джинсах!
   - Вам видней, - согласилась ничуть не убежденная Марина. -  Я  просто
не понимаю, какое это имеет значение -  узкий  ремень,  широкий  ремень!
Самое главное, что этим ремнем его... он...
   Снова толща черной воды, заросшая бурой и как будто  грязной  травой,
распахнутые мертвые мутные глаза и черный провал рта, из которого лилось
на песок...
   Марина вдруг  взялась  за  горло.  Горло  было  горячим  и  неприятно
хрупким, а рука холодной, как лягушачья лапа.
   - Что такое? - подозрительно спросил Федор Тучков шепотом. - Вам что,
плохо?
   - Мне не плохо, - пробормотала Марина, - мне хорошо.
   Он озабоченно посмотрел ей в лицо.
   - Давайте-ка я  вас  подсажу.  -  предложил  он  любезно,  как  будто
распахивал перед ней дверь "Линкольна", - а ремень заберу. Давайте?
   - Куда... подсадите? - не поняла Марина и отпустила горло.
   - Как куда? На ваш балкон, разумеется.
   - Не надо! - возмутилась она. - Я сама прекрасно залезу!
   И  она  немедленно  полезла,  желая  продемонстрировать  ловкость,  и
застряла, и пузом повисла на перильцах, и стала  дрыгать  ногами,  чтобы
наконец перевалиться внутрь, и Федор Тучков приблизился и  перекинул  ее
ноги.
   Вот позор. Позор и стыдоба колхозная, как говорил отец.
   - Все в порядке? - вежливо спросил снизу Тучков Четвертый.
   - Да, да! - с досадой ответила Марина. Щеки  ее  горели.  -  Бросайте
ремень!
   - Может, я заберу его? Что он у вас будет лежать!
   - А у вас?
   На это Федор ничего не ответил.
   - Давайте, - поторопила его  Марина,  -  бросайте!  Ремень  перелетел
через перильца и шлепнулся у нее за спиной.
   - Спокойной ночи, - приглушенно проговорил снизу Тучков Четвертый,  -
на всякий случай заприте балкон.
   -  Непременно,  -  сладким  голосом  пообещала  Марина.  Ей  хотелось
посмотреть, как он полезет к себе -  вряд  ли  перемахнет  перила,  а-ля
удалой полицейский капитан в выцветших и потертых джинсах! - и тогда она
со спокойной душой отправится спать и не будет  остаток  ночи  думать  о
том, как застряла животом на  перилах  и  торчала  задом  вверх,  болтая
ногами.
   Подсмотреть не удалось. Он не уходил, ждал, когда она закроет балкон,
- из вежливости. Она закрыла и не сразу погасила  свет  -  пусть  он  не
думает, что она подглядывает! - а когда все же приподняла краешек  белой
шторы, Федора Тучкова на газоне не было. Исчез. Ушел.
   Марина проверила двери - входную и балконную. Все заперто.  Как-то  в
одну секунду ей вдруг стало очень  холодно,  так  холодно,  что  ледяные
пальцы как будто окостенели и плохо слушались.
   Кое-как она нацепила байковую пижаму - пижам  было  две,  байковая  и
шелковая, на выбор, - и  забралась  на  громадную  и  пышную  купеческую
кровать и накрылась с головой. Зубы стучали,  и  пальцы,  вцепившиеся  в
перину, никак не разжимались.
   Да. Она явно переоценила свои силы. Не стоило идти ночью на  пруд,  и
шарить в нем палкой, и вздрагивать от каждого звука, и  всматриваться  в
темноту леса, а потом обнаружить у себя за спиной черную тень!
   Зачем он пошел за ней? Что на самом деле ему нужно?
   Прямо  над  Мариной,  дрожавшей  мелкой  дрожью  в  своей  купеческой
постели,  Вероника  задумчиво  смотрела  в  окно,  на  лужайку,   тускло
освещенную громадным старомодным фонарем, похожим на ящик.
   Вероника слышала, как разговаривали Федор Федорович Тучков и  Марина,
как она потом лезла через балкон, а он ждал,  как  потом  он  бросил  ей
что-то, а она подобрала.
   Что все это может значить? Что они задумали? Куда ходили? Следили  за
ней? Если да, то как они могли... догадаться?! Да еще так быстро? И  что
ей делать, если они на самом деле догадались?!
   Но... как?! Как?!
   Она соблюдала предельную осторожность. Он тоже был осторожен, и  если
бы не сегодняшний... разговор, никто и никогда ни о чем бы не догадался!
   За толстой стенкой старого  здания  бодро  похрапывал  дед.  Вероника
отошла от окна, дошла до кресла и повернула обратно.
   Ей нужно хорошенько все обдумать.
   Обдумать и принять меры.
   Марина проснулась, когда серый свет очень раннего  утра  пробрался  к
ней в комнату. Проснулась мгновенно -  распахнула  глаза,  уставилась  в
потолок, и больше закрыть их не смогла. Они просто не закрывались.
   Марина смотрела в потолок - довольно долго, а потом скосила  таза  на
будильник. Черные старомодные стрелки выглядели как-то странно на  белом
циферблате, и она не сразу поняла, что ничего не странно  -  просто  еще
очень рано, она никогда не просыпалась так рано.
   Больше ей не заснуть, она знала это совершенно точно.
   Потолок был белый и очень  высокий,  с  немудрящей,  но  тяжеловесной
лепниной. Санаторий строили в пятидесятые годы. Стиль сталинский ампир -
колонны,  ореховые  двери,  светлый  паркет,  просторные  холлы,   узкие
коридоры, вот лепнина на потолке.
   Марина вытащила из-под одеяла руку и почесала нос.
   Ну что теперь? Бассейн? Зарядка? Медитация на балконе?
   Пожалуй, медитация была бы лучше всего, но - Вот беда! - не умела она
медитировать. Вернется в Москву, вступит в  какой-нибудь  элитный  клуб,
где этому учат.
   ...Какой, черт побери, элитный клуб? Откуда у  зауханного  профессора
математики возьмутся деньги на клуб, где учат медитировать? И  зачем  ей
учиться? Отпуск у нее случается раз в пять лет, а в  промежут-|й№  между
отпусками она чудесно медитирует и без  всякой  специальной  науки  -  в
холодной преподавательской, в  триста  шестой  аудитории,  где  в  узком
солнечном луче танцуют пылинки, дома за стареньким компьютером, в  своей
длинной комнатке с окошком в торце -  а  за  окошком  старый  тополь,  в
троллейбусе,  уткнувшись  носом  в  побитую  молью  дерматиновую   спину
утренней бабульки-путешественницы, невесть зачем и куда  потащившейся  в
общественном транспорте - и все сплошная медитация, такая и эдакая и еще
разэдакая!..
   За будильником на кресле лежало что-то темное и длинное - непонятное.
   Ах, да, вспомнила она довольно равнодушно. Вчерашний ремень.
   Федор Федорович Тучков Четвертый был совершенно прав,  когда  сказал,
что его обмотали вокруг сваи затем, чтобы не дать  утопленнику  всплыть.
Выходит, он всплыл потому, что как-то  сам  отцепился?  Или  его  кто-то
специально отцепил?
   Сначала, выходит, привязал, а потом, выходит, отцепил? Чушь какая-то.
И за что его привязали? За руки? За ноги? А что, если он пришел  в  себя
под водой и стал дергаться и вырываться, а кожаный узкий  ремень  крепко
держал его, а сил оставалось все меньше, и  рот  вместо  воздуха  хватал
воду - только темную тухлую воду?
   Марина стремительно села на купеческой пышнотелой  кровати,  зашарила
рукой по столику - что-то свалилось на пол, она даже не посмотрела,  что
именно, - нащупала пульт, нажала кнопку и сразу же прибавила  громкость.
Такие штуки всегда ей помогали. Телевизор послушно  возликовал  утренним
эфирным ликованием, ведущая заулыбалась в камеру бриллиантовой  улыбкой,
и пошла картинка то ли про розы, то ли про капусту  -  в  общем,  что-то
жизнеутверждающее и на редкость утреннее.
   Ее собственное долгожданное "приключение",  да.  Хорошо  бы  все-таки
труп не был таким "всамделишным", да еще привязанным  к  свае.  От  этой
мысли  Марину  немедленно  начинало  тошнить.  Как  же  она  "расследует
убийство", если ее тошнит?! И мама  что  скажет?  Мама,  которая  всегда
утверждала, что самое главное в жизни - это "держаться с достоинством  и
ни во что не вмешиваться, особенно в то, что тебя не касается"!
   Утро прошло скверно: в компании с  розами  -  возможно,  капустой,  -
бриллиантовой ведущей и собственными серыми мыслями.
   Было  около  восьми,  когда  Марина,  вялая,  как  давешняя  капуста,
сваренная для голубцов, потащилась завтракать. Она не любила  завтракать
так рано - тогда до обеда с голоду  помрешь  -  и,  выйдя  на  солнышко,
воспрянула духом и решила "обойти кружочек".
   "Кружочек" пролегал мимо теннисного  корта,  на  котором  уже  кто-то
резвился - слышались равномерные, как  будто  с  оттяжкой,  значительные
удары мяча о ракетку. Не зря Геннадий Иванович хлопотал вчера - красивый
спорт и модный очень! Видимо, придется записаться не на медитацию, а  на
теннис.
   Кто ж там играет? Внучка Вероника, почти  что  Штефи  Граф,  или  еще
кто-то продвинутый приехал?
   Чувствуя себя полноправным  членом  местного  "клуба  по  интересам",
которому есть дело до всего, до  чего  не  должно  быть  никакого  дела,
Марина меленькими шажочками спустилась по  асфальтовой  Дорожке  вниз  к
корту, но сразу смотреть не стала -  поглядела  сначала  влево,  где  за
сеткой весело зеленело поле и далеко, по  самому  краю  леса,  виднелись
справные железные деревенские крыши, потом еще посмотрела в кусты -  там
опять возились воробьи  и  время  от  времени,  сильно  треща  крыльями,
выпархивали оттуда и вертикально уходили в светлое небо.
   Марина поулыбалась воробьям - без всякого интереса - и повернулась  к
корту.
   И ничуть ее не занимают эти теннисисты, и  наплевать  ей  на  них,  и
вовсе она  не  думает  ни  о  каких  загорелых  и  стройных  полицейских
капитанах в выцветших и потертых джинсах, а посмотрела она просто так  -
надо же на что-то смотреть!
   Играли двое, совсем незнакомые. Один худощавый, седовласый, в светлой
майке а-ля Уимблдон. Второй плотный, бронзовый атлет без  всякой  майки,
зато в кепке козырьком назад.
   Боже,  боже,  откуда  они  берутся,   эти   загорелые,   сексуальные,
бронзовотелые атлеты  с  теннисными  ракетками  в  руках  и  куда  потом
деваются? Кто  успевает  заполучить  их  и  слопать  до  того,  как  они
становятся  упитанными,  благостными,  пузатенькими,   начинают   носить
гавайские рубахи и зачесывать назад оставшиеся волосы?
   Сзади  затопали  быстрые  и  легкие  ноги,  Марина  посторонилась   и
оглянулась.
   - Доброе утро! - Вероника догарцевала до  Марины  и  приостановилась.
Суперчехол доставал до безупречного бедра. - Как спалось? Утопленники не
снились?
   Вопрос показался Марине странным.
   - Н-нет. А вам?
   Но Вероника не слушала.
   - Федор Федорович! - громко закричала она, и Марина вздрогнула. - Что
ж вы меня-то не дождались?! В смысле партии?
   - Доброе утро, - вежливо ответили с корта.  -  Вы  же  все  проспали,
Вероника! Доброе утро, Марина!
   Марина почему-то посмотрела не на корт, а на Веронику.
   - Где... Федор Федорович? Какой Федор Федорович?
   - Вы что? - весело спросила профессорская внучка и потянула  на  себя
скрипучую сетчатую калитку. - Своих не узнаете?
   - Каких... своих?
   Вероника протопала на корт. На асфальте оставались мокрые следы от ее
кроссовок. Марина еще посмотрела на следы, а потом подняла взгляд.
   Ну да, все правильно.  Один  седовласый,  худощавый,  неопределенного
возраста. Он ходил в отдалении, собирал на ракетку ядовито-желтые  мячи.
Второй помладше, рельефный, как статуя  эпохи  Возрождения  -  почему-то
именно в эту эпоху скульпторам особенно удавались мужчины, - в шортах  и
с полотенцем на выпуклых плечах. Хвостом полотенца он утирал лицо. Хвост
был белоснежным, и лицо казалось очень загорелым. На шее звякал странный
медальон на толстой металлической цепи.
   На Марину напал  столбняк.  Вот  просто  взял  и  напал  и  поверг  в
неподвижное п.. Сопротивление бесполезно.
   - Что вы на меня так смотрите? - спросил Тучков Четвертый и  перестал
утираться. - Мне, право. неловко.
   - Это... вы? - зачем-то спросила Марина.
   Федор оглядел себя.
   - Это я, - заключил он, оглядев, - а что?
   Тело было совершенным -  эпоха  Возрождения,  шутка  ли!  -  и  блеск
чистого пота на верхней губе, и крепкая шея, и длинные  мышцы  загорелых
ног, которыми он переступил, и плотные шорты, и белые зубы.
   Нет, надо остановиться. Что сказала бы мама, если бы узнала, что дочь
так бесцеремонно рассматривала полуголого мужчину?!
   - Федор! - нетерпеливо позвала с корта Вероника. - Ну сколько  можно?
Я же жду!
   Тут Федор Тучков тоже  как  будто  очнулся,  засуетился,  кинул  свое
полотенце на лавочку и потрусил на  площадку.  Марина  смотрела  на  его
ноги.
   - С каким счетом выиграли, Федор? Тот самый седовласый,  что  собирал
мячи, засмеялся в отдалении:
   - Хоть бы самолюбие мое пощадили, Вероника!
   - И с каким?
   - Шесть - три, шесть - один, шесть - четыре. Вероника фыркнула:
   - Всего три гейма сгоняли? Слабаки!
   - Он для вас силы берег! А вы все проспали!
   - Да ладно! Я даже не умылась! Вскочила и побежала, дед даже не понял
ничего.
   Марина все смотрела, глаз не могла оторвать, хотя мама и караулила  и
приказывала отвернуться и идти своей дорогой.
   Он почти не двигался, как будто отдыхал, ракетка взблескивала в руке,
удары ложились один за другим - под сетку, на заднюю линию,  под  сетку,
на заднюю линию, и так до бесконечности. Вероника носилась, топала, чуть
не падала, и в конце концов обиженно, как девочка, закричала:
   - Ну, Фе-едор! Ну, хватит!
   - Что такое? - удивился он. - Уже устали? Под сетку, на заднюю линию.
Под сетку, на заднюю линию. Под сетку...
   - Доброе утро, Мариночка. Вы сегодня купались?
   Нет, она не купалась! Бассейн только-только открылся, где  она  могла
купаться сегодня?! В пруду, где раньше "купался" утопленник?!
   - Доброе утро.
   Элеонора  Яковлевна,  мамаша  сорокалетней  Оленьки,  которая  "плохо
кушала", сладко улыбалась. На голове у нее были свежие кудри, а  в  руке
корзиночка.
   - Купила малинки, - сообщила Элеонора  Яковлевна  интимно,  -  может,
Оленька поест. Изводит себя голодом! Изводит и  изводит!  Скоро  от  нее
ничего не останется! А я не могу на это смотреть, не могу!
   Марина была уверена, что чем меньше "на  это"  смотреть,  тем  меньше
Оленька станет изводить себя голодом, ибо всем  известно  -  чем  меньше
зрителей, тем короче спектакль. Но материнское сердце не камень. Нет, не
камень.
   - Вы... в деревню ходили? - спросила Марина просто так.
   Ей очень хотелось еще немножко посмотреть на Федора Тучкова - как  он
играет в теннис, и как напрягаются мышцы  на  длинной  руке,  и  блестит
ракетка, и он отряхивает пот с загорелого лба, и...
   - Бегала, бегала в деревню! Пришлось  рано  встать,  но  для  любимой
дочери я готова на все, буквально на все! Мы готовы на  все  ради  наших
детей! Верно, Мариночка?
   - Я... не знаю. У меня пока нет детей.
   - Как?! Вы что, тоже не замужем?!
   - А... кто еще не замужем?
   Элеонора Яковлевна  сообразила,  что  сделала  некоторую  тактическую
ошибку, и взяла Марину под руку, собираясь  повести  за  собой,  но  тут
Вероника на корте снова завопила:
   - Федор, черт вас подери, ну сколько можно?!
   - А вы двигайтесь, двигайтесь, не спите!
   Тут и Элеонора Яковлевна внезапно обнаружила, что атлет  на  корте  -
суть Федор Федорович Тучков, сосед по столу, вечно  облаченный  в  дикие
спортивные  костюмы,  причесанный  волосок  к  волоску  и  вежливый   до
приторности. Как будто влекомая невидимыми, но  могущественными  силами,
она сунула Марине корзиночку, подошла к сетке и взялась  за  нее  обеими
руками. На пальцах взблескивали драгоценные камни.
   - Федор Федорович, я вас не узнала! Это вы? Как мило!
   - Это я, - признался Федор, извинился перед  Вероникой  и  подошел  к
забору - вежливый!
   Марина  независимо  усмехнулась  и   стала   разглядывать   ягоды   в
"корзиночке". Они были крупными и лежали одна к одной. Марина исподлобья
быстро глянула в спину  Элеоноры  Яковлевны,  выбрала  самую  большую  и
отправила в рог. Под языком стало сладко и холодно, и острый, ни  с  чем
не сравнимый аромат, который бывает только у малины  и  только  в  июле,
сразу ударил в нос. Марина зажмурилась.
   - Боже мой, как это замечательно! -  восклицала  Элеонора  Яковлевна,
держась за сетку всеми пальцами, как  мартышка  в  зоопарке,  измученная
сидением в клетке. - Как замечательно, Федор, что вы играете  в  теннис!
Моя Оленька мечтает, просто мечтает научиться!  Вы  должны  ее  научить!
Пообещайте мне, что вы этим займетесь, Федор!
   - Станьте в  очередь,  -  предложила  издалека  вредная  Вероника,  -
последним занимал Геннадий Иванович.
   Элеонора Яковлевна не обратила на девчонку никакого внимания.
   - Федор, вы просто обязаны! Оленька бредит теннисом! Она  смотрит  по
телевидению все игры подряд, от первого до  последнего...  этого...  как
его... от первого до последнего периода!
   Вероника невежливо фыркнула. Федор остался  невозмутимо-галантным,  в
любую минуту готовым к любым услугам.
   Нет, все-таки он кретин, хоть  и  превратился  волшебным  образом  из
мешка с соломой в атлета эпохи Возрождения!
   Марина опять воровато оглянулась по  сторонам  и  вытащила  еще  одну
ягоду, опять кинула в рот и зажмурилась от счастья.
   Когда глаза открылись, неожиданно обнаружилось, что Тучков  Четвертый
смотрит на нее из-за сетки. Просто глаз не отрывает.
   Что такое?
   У нее не было никакою опыта,  и  она  понятия  не  имела,  что  может
означать пристальный и странный мужской взгляд, от  которого  как  будто
делается горячо лицу, а  позвоночнику,  наоборот,  холодно.  Она  поняла
только одно - он видел, как она  потихоньку  таскает  из  чужой  корзины
чужие ягоды, и стремительно покраснела. Даже дышать стало трудно.
   Он как будто сообразил и моментально отвернулся - из вежливости  -  и
стал с  преувеличенным  вниманием  слушать,  что  толкует  ему  Элеонора
Яковлевна про Оленькину любовь к спорту вообще и к теннису в частности.
   - Наверное, все-таки лучше поговорить именно с ней, - наконец  сказал
он. - Все-таки это нагрузка, бегать надо... много и быстро. Может  быть,
ей не захочется?
   Марине показалось, что в голосе у него звучала робкая надежда на  то,
что  Оленьке  "не  захочется".  Нежная  мать  уверила,  что   непременно
"захочется". Вероника снова закричала  и  даже  топнула  ногой,  оставив
мокрый след на чистом асфальте. Элеонора Яковлевна отцепилась от  сетки,
проворно сошла с газона, ухватила Марину под руку и увлекла за собой.
   Федор проводил ее глазами.
   Ему не хотелось, чтобы она  уходила.  Со  вчерашнего  дня,  когда  он
увидел ее длиннющие ноги и крепкую грудь, обтянутую черной  майкой,  ему
хотелось, чтобы у них... как бы это выразиться... все получилось. Не  то
чтобы он специально это планировал или задался целью во  что  бы  то  ни
стало совратить строптивую рыжеволосую профессоршу с пути истинного,  но
его первоначальные планы изменились. Теперь она его занимала, и ему было
приятно, что он так поразил  ее  своим  молодецким  видом.  В  том,  что
поразил, не было никаких сомнений.
   Кажется, Элеонору Яковлевну он тоже поразил, а также возможно, что он
поразит еще и голодающую Оленьку. Это значительно хуже, потому что Федор
Тучков отлично понимал, что отвязаться  от  них  будет  трудно.  Мама  с
дочкой, несмотря на всю возвышенность и тонкость,  -  вовсе  не  угрюмая
профессорша  с  ее  интеллигентской   рефлексией   и   ярко   выраженной
неуверенностью в себе.
   - Кто бы мог подумать, - бормотала Элеонора Яковлевна, волоча  Марину
за собой, - кто бы мог подумать... А с виду и не  скажешь...  Верно,  не
скажешь, Мариночка?
   Мариночка  упрямо  молчала.   Если   мамаша   решила   немедленно   и
безотлагательно  пристроить  дочь  за  Федора  Тучкова  Четвертого,  она
помогать и способствовать не станет.
   - Мариночка, а вы не знаете, Федор Федорович... на машине приехал или
на поезде?
   - Не знаю.
   - У кого бы это узнать, как вы думаете?
   - Понятия не имею.
   - Может, у администратора? Или у сторожа на стоянке? А?
   - Я не знаю.
   - Ах, ну как же так, Мариночка! Надо же,  какой...  приятный  молодой
человек!
   - Разве он молодой? - спросила Марина неприятным голосом и покосилась
на корзиночк