ртными ложками -  санаторное  начальство  заботилось  об
отдыхающих в номерах "люкс".
   Пока грелся чайник, Марина поливалась из душа и все думала о  брюках,
а потом перестала, зато начала думать о  колбасе.  К  мыслям  о  колбасе
примешивался еще Федор Тучков с его неуклюжей галантностью и  любовью  к
диким нарядам, а потом добавились еще Юля с Сережей.
   О чем же они говорили? Как бы это узнать? Может быть... да  нет,  это
ерунда... и все-таки...  хотя,  конечно...  А  вдруг  "приключение"  еще
состоится?! И деталь - та самая, о которой  она  не  стала  рассказывать
проницательнейшему Федору Тучкову и Веронике - Огневушке-поскакушке, как
про себя определила ее сущность Марина.
   Или вместо "поскакушка" следует читать "потаскушка"?
   Пожалуй...  Пожалуй,  нет.  И  сладкий  Геннадий  Иванович,   будущая
теннисная  звезда,  и  Федор  Тучков,  испытавшие   на   себе   действие
Вероникиных  чар,  всей  душой  мечтали,   чтобы   на   них   кто-нибудь
распространил эти самые чары.  Кажется,  это  называется  "вырваться  из
семейного плена" и еще, кажется, так -  "нет  такого  женатого  мужчины,
который хоть на один день не мечтал бы стать холостым!". Вероника просто
подыгрывала - уж  по  крайней  мере  она  не  воспринимала  их  всерьез,
страдальцев, дорвавшихся до санаторной свободы, это точно.  Марина  тоже
не воспринимала бы, если бы... если бы вокруг нее  кто-то  так  же  стал
увиваться. Федор Тучков не в счет,  вряд  ли  он  за  ней...  увивается.
Скорее всего так понимает "хороший тон".
   Марина  закрутила  кран  и  вылезла  из  ванны,  на   всякий   случай
придерживаясь за стену рукой - не хватало только еще раз свалиться!  Кто
раздобудет ей подорожник и благородно подставит плечо, чтобы вести,  как
водят раненых в кино?!
   От одной этой мысли Марину передернуло - она
   Желала, чтобы ее так вели. Впрочем, если бы это был благородный герой
в выцветших и потертых джинсах, она, пожалуй,  согласилась  бы.  А  если
Федор Тучков - нет, спасибо!
   Интересно, у него есть жена? И если есть, какая она? Такая же гладкая
и пузатенькая, как он сам, в химических  блондинистых  завитушках?  Или,
наоборот, костлявая и нескладная, как старая беспородная лошадь?
   Господи, о чем она думает?  Какое  ей  дело  до  предполагаемой  жены
Федора Тучкова?! Ей и до него самого не может быть  никакого  дела,  тем
более что за вечер он надоел ей хуже горькой редьки!
   Есть-то как хочется!
   Марина размотала с головы влажный и теплый тюрбан махрового полотенца
и включила фен. Хочется или  не  хочется,  все  равно  сначала  придется
привести в порядок волосы. Если волосы в  порядке,  остальное  не  имеет
значения, хоть в мешок нарядись. Волосы и еще туфли.
   Марина посмотрела на свои босые ноги и пошевелила большими  пальцами.
Фен бодро гудел.
   Волосы еще туда-сюда, с ними все ничего. А вот с туфлями дело плохо.
   Каблуки она не носила - в десятом классе  неожиданно  оказалась  выше
всех, не только девочек, но и мальчиков тоже. Только тогда никто не  был
осведомлен о том, что метр восемьдесят - это красиво, стильно  и  вообще
открывает прямую дорогу  к  наизаветнейшей  женской  мечте  -  профессии
фотомодели, и в классе Марину просто перестали замечать. Сидит  и  сидит
на последней парте некое сутулое существо  с  крысиным  хвостиком  серых
волос и в очках. Нога тоже выросла - сороковой размер, шутка ли! - и всю
розовую юность Марина проходила в папиных сандалиях.  Негде  было  взять
туфли сорокового размера - отечественная  промышленность  не  признавала
наличия в Стране Советов высоких, худых, длинноногих,  толстых,  низких,
маленьких, коротконогих, длинноруких и  еще  каких-нибудь.  Одежда  была
"средняя" - размер пятьдесят, рост метр шестьдесят. Обувь тоже "средняя"
- тридцать семь -  тридцать  восемь.  Марине  она  не  годилась,  вот  и
получились папины сандалии!
   Зато прическу она сделала себе  сама.  Едва  поступив  в  институт  -
поступление означало  пропуск  в  новую  самостоятельную  жизнь,  -  она
отправилась в парикмахерскую на Новый Арбат, тогда еще Калининский, и за
бешеные деньги, рублей пять или семь,  отстригла  крысиный  хвостик  под
корень.  Когда  хвостик  свалился  на  пол,  Марина  закрыла  глаза   от
накатившего первобытного ужаса.
   Бабушка не переживет. Она уверена, что "у девушки должны быть  косы".
Крысиный хвостик, будучи заплетен в косицу, выглядел ужасно, и, кажется,
бабушка это понимала, потому что все время принимала меры для  улучшения
Марининых волос. Голову мыли кефиром, черным хлебом и яичным  желтком  -
раз в неделю. Чаще нельзя, вредно.  Репейное  масло,  масло  касторовое,
масло  подсолнечное.  Горчичный  порошок.   Настой   ромашки.   Отварные
березовые почки. Можжевеловые  ветки  -  парить  в  кастрюле  три  часа,
настаивать сутки, слить, ветками обложить голову,  завязать  платком,  а
сверху покрыть клееночкой и ходить до вечера.
   Эффект от всего  этого  шаманства  был  сомнительный,  но...  остричь
волосы?! У девушки должны быть косы!
   Хвостик неслышно упал на  пол,  и  приставить  его  обратно  не  было
никакой возможности - если бы была, трусиха Марина непременно приставила
бы! - и пришлось довериться мастерице, которая мрачно кромсала  Маринины
волосы. Парикмахерши мрачно кромсали, продавцы орали, хамили и швырялись
колбасными свертками в ненавистные рожи покупателей, таксисты  ехали  "в
парк", билетный кассир в кассе "южного направления"  практически  правил
миром,  особенно  в  летний  сезон,  -  время  такое  было,  загадочное,
необъяснимое. Называлось  "Советская  власть  плюс  электрификация  всей
страны".
   Парикмахерша кромсала довольно долго, и  новая  прическа  перевернула
Маринино представление о жизни.
   Волосы оказались не серыми, а как будто рыжими - может, не стоило так
много лет мазать их репейным маслом? И вообще голова как-то  изменилась,
стала легкой и изящной, в легкомысленных завитках и прядках, и с тех пор
Марина полюбила эксперименты и никогда не жалела денег на самые  дорогие
парикмахерские салоны. На туфли жалела, а на салоны - нет.
   Она выключила фен и  некоторое  время  любовалась  собой  в  зеркале.
Вернее, не собой, а свежеуложенной прической. Сама-то она была так себе,
зато прическа - просто блеск! Теперь можно со спокойной душой пить  кофе
и есть бутерброды с сухой колбасой. Да, и еще смотреть телевизор!
   Вот он, настоящий отпускной рай, и на заимку вполне можно не ехать!
   С тойкой чашечкой, исходящей сладким кофейным паром,  с  целой  горой
бутербродов, выложенных на подносик, Марина уселась  перед  телевизором,
подложила под бок подушку, нажала телевизионную кнопку  и  вздохнула  от
счастья.
   Сейчас она все это съест, выпьет эту чашку, нальет себе следующую,  а
потом, может быть, еще одну  и,  пошатавшись  по  телевизионным  дебрям,
найдет  какое-нибудь  подходящее  кинцо  -  про  любовь  или   легонький
детективчик без моря крови и горы трупов - и заснет под него  веселым  и
спокойным отпускным сном.
   Не тут-то было.
   Во-первых, в голову сразу полез ее собственный "детектив" - с трупом!
- и непонятный разговор на дорожке, и Вероникин интерес, показавшийся ей
чрезмерно жгучим, и еще... деталь, о  которой  знала  только  она  одна.
Почему-то никто больше не обратил на нее внимания.
   Во-вторых, с кино не повезло. Не было ничего подходящего, хоть плачь!
Ни "Римских каникул", ни "Как украсть миллион", ни "Формулы  любви",  ни
"Шерлока Холмса" в этот вечер не показывали.
   Показывали фильм знаменитого  актера  и  режиссера  Матвея  Евгешкина
"Русская любовь" - название всеобъемлющее  и,  так  сказать,  сразу  все
расставляющее по своим местам.
   Возможно, конечно, еще бывает любовь турецкая, а также китайская и  -
кто  ее  знает?  -  даже  эскимосская,  но  русская,  разумеется,  самая
загадочная, сильная и правильная во всей вселенной и ее окрестностях.
   Матвея Евгешкина Марина не любила. В молодости, в пятидесятых  годах,
в сентиментальных и "рвущих душу чувствами" черно-белых фильмах,  Матвей
научился виртуозно и со вкусом рыдать в  кадре.  Это  рыдание  было  его
особенным  актерским  почерком,  можно  сказать,   визитной   карточкой.
Маленькой, а потом подросшей Марине было стыдно смотреть,  как  взрослый
дяденька поминутно заходится от слез - повод к слезам мог быть любой:  и
"русская  любовь",  и  болезнь,  и  измена,  и  навет  с   клеветой,   и
пропесочивание  партийным  руководством.  Матвей  много,  старательно  и
вдумчиво  изображал   секретарей   райкомов,   обкомов,   облисполкомов,
крайкомов, губкомов.
   Таким образом, Матвей благополучно дорыдал до последнего времени,  на
кинофестивале заклеймил позором  богатых  подлецов,  укравших  "народные
деньги",  и  немедленно  снял  на  средства  этих  самых  подлецов  свой
шедеврик.
   Шедеврик изобиловал  откровениями  и  многозна-чительностями  типа  -
"русский человек пьет от безысходности" или "жить надо не по правилам, а
по совести". Сюжетец заключался в  том,  что  на  протяжении  нескольких
часов плохие и злые  люди  обижали  хороших  и  добрых.  Кто  возглавлял
"злых", Марина не поняла, а "добрых" возглавлял, разумеется, сам  Матвей
Евгешкин. Время от времени он принимался рыдать - крупный план,  старое,
морщинистое, вислощекое лицо, клок жидких волос,  в  глазах  скорбь  "за
народ" и слезы в три ручья.
   Фу, стыдоба какая!
   Давно бы следовало переключить  кнопку,  но  то,  что  показывали  на
других  каналах,  Марине  вовсе  не  подходило:  бокс,  бег,   программа
"Дачники", виденная впервые в январе, а потом еще раз в мае - на  Третий
круг пошли, молодцы,  ребята!  -  футбол,  пятая  отборочная  группа,  и
какая-то   вовсе   невразумительная   стрелялка,   так   что    пришлось
волей-неволей оставаться с "Русской любовью".
   Злые люди в своем свинстве окончательно утратили человеческий  облик,
а добрые заплакали с утроенной силой, когда в дверь к Марине постучали.
   Она сильно вздрогнула, кофе выплеснулся,  угрожая  залить  чистенькие
джинсики, и Марина быстро поставила чашку на стол.
   Господи, кто это может быть?!
   Почему-то мысль о том, что это Федор Тучков  явился  продолжать  свои
заботы, не пришла ей в  голову,  и  она  распахнула  дверь,  за  которой
обнаружился именно Федор, и вытаращила глаза. От удивления даже позабыла
возмутиться.
   - Добрый вечер, - ласково поздоровался гость, - с вашего разрешения я
принес вам пластырь. Бактерицидный. Вот он
   И помахал у Марины перед носом белой бумажкой.
   - Позвольте мне войти?
   - Боже мой, - пробормотала Марина, - боже мой...
   - Я оставлю пластырь и немедленно уйду, раз уж вызываю  у  вас  такую
бурю отрицательных эмоций, - заверил ее Федор,  не  переступая,  однако,
порога Очевидно, без разрешения он не мог себе позволить "вторгаться"  -
это было очень в его  духе  Тут  Марина  вдруг  подумала,  что  "Русская
лю-бовь", судя по программе, будет  идти  еще  долго  -  с  продолжением
оказался шедеврик! - а больше заняться совершенно нечем, не на танцы  же
отправляться в самом-то  деле!  Кроме  того,  появление  Федора  Тучкова
давало ей прекрасную возможность  проверить  свои  логические  выводы  и
умозаключения - например, про жену, и про Веронику, и про  "освобождение
из семейного плена".
   А про ту самую деталь она ничего ему не скажет. Ей нужно  прежде  все
обдумать самой.
   - Проходите, - решительно пригласила она, словно боясь передумать,  -
хотите кофе?
   - Хочу.
   Интересно, "таскается" он  за  ней  или  все-таки  нет?  Как  бы  это
проверить?
   - Садитесь.
   - Куда прикажете? На диван или... в кресло?
   - Боже мой, куда угодно! Можете  на  пол  сесть,  я  ничего  не  имею
против! Или выйти на балкон, там тоже есть на что сесть!
   - Тогда я, с вашего позволения, в кресло.
   - Валяйте в кресло, - себе под нос  пробормотала  Марина,  доливая  в
чайник воды из круглой канистры. Эту канистру Марина в  первый  же  день
притащила из деревенского  магазина,  где  та  стояла  невостребованная,
наверное, много лет.  Марина  тащила  ее,  останавливалась,  отдувалась,
вытирала платочком  пот,  обмахивалась  идиотской  шляпой,  которая  все
норовила слететь с головы, а потом ее догнал  мальчишка  на  велосипеде,
пристроил канистру на облупившийся багажник  и  в  два  счета  довез  до
санаторных ворот.
   "Что вы, тетенька, не надо! - с умеренной досадой отказался он, когда
Марина стала совать ему деньги. - Денежки за работу дают, а разве ж  это
работа!"
   Федор Тучков устроился в кресле и любовно, как
   Показалось Марине, положил одну расписную и цветастую ногу на другую.
   - Как ваше колено?
   - Все в порядке, спасибо.
   - Я считаю, что вы должны его заклеить пластырем.
   - Обязательно так и сделаю.
   - Может быть, завтра имеет смысл показать колено врачу?
   - Я подумаю над вашим предложением.
   Тут они посмотрели друг на друга и замолчали.
   - Вам не кажется, - спросил вдруг Федор  Тучков,  -  что  мы  с  вами
как-то странно разговариваем?
   - Кажется, - согласилась Марина, - но у нас так само получается.
   - Может, попробуем поговорить по-другому? Она пожала плечами  и  села
на краешек дивана, очень прямо держа спину -  бабушка  всегда  говорила,
что женщина не должна горбиться, если она  не  прачка,  впрочем,  прачка
тоже горбиться не должна!
   -  Давайте  попробуем  поговорить  по-другому.  Федор  опять  на  нее
посмотрел. Вместо просторных полотняных  брюк  узкие  голубые  джинсы  и
узкая же черная майка без надписей и морд  на  животе  и  спине.  Волосы
рыжие - спереди почти до глаз, сзади спускаются до  шеи,  -  подвернутые
концами внутрь. Движения стремительные, глаза злые.
   Не женщина, а мечта. Не зря он тогда ее приметил, на лавочке, в дикой
шляпе и платье а-ля "рюсс пейзан". Она ему пригодится.
   - Вам с сахаром? Молока нет.
   - С сахаром, спасибо.
   "Предлагать  или  не  предлагать  бутерброды  с  сухой  колбасой?   -
пронеслось у Марины в голове. - Никаких следов  колбасы  вроде  бы  нет,
значит, он и не догадывается о ней, значит, можно и не  предлагать.  Или
не предлагать... неприлично? А предложить жалко!"
   Да, конфеты же есть! Конфеты Марина любила  значительно  меньше,  чем
бутерброды с колбасой.
   - Хотите конфет? - вскричала она так весело, что гость  посмотрел  на
нее с некоторым подозрением, как будто конфеты могли быть отравлены. - У
меня есть шоколадные, карамельки и еще леденцы "Взлетные"!
   - Леденцы "Взлетные", - принял решение Федор Тучков.
   Он кинул леденец за щеку - щека  оттопырилась,  -  захлебнул  кофе  и
откинулся на спинку кресла, вытянув ноги.
   Надо же, какой противный, вновь раздражаясь, подумала  Марина.  Убила
бы.
   А вот небось перманентным кудряшкам  или  костлявой  лошадиной  морде
очень нравится. Если, конечно, супруги не практикуют маленький  семейный
домашний ад, от которого супруг теперь "отдыхает" в Маринином обществе.
   Отвратительное слово - супруг.
   - И все-таки, что вам от меня надо?!  -  спросила  она  таким  тоном,
словно неожиданно села на  морского  ежа,  невесть  как  очутившегося  в
кресле. - Зачем вы пришли?
   - Я принес вам пластырь.
   - Не нужен мне пластырь!
   - Я считаю, что колено все-таки лучше  заклеить.  Знаете,  это  такое
коварное место, особенно подверженное травмам.
   Тут он понял, что переборщил, и осторожно хихикнул, но она ничего  не
заметила - продолжала самозабвенно и от души на него злиться.
   Ну, пусть позлится. В принципе он ничего не имеет против.  Когда  она
злится, глаза у нее делаются совсем зелеными, он уже это заметил.
   - А кем вы работаете? - благодушно спросил он и с шумом отхлебнул еще
кофе. Шумно хлебал он не без умысла.
   - Никем. Преподавателем в институте.
   - Преподавателем... чего?
   Почему-то  он  был  уверен,  что  английского,  или  немецкого,   или
французского - кажется, никаких  других  языков,  кроме  вышеупомянутых,
попавших как кур в ощип в систему отечественного высшего Образования,  в
институтах не учат.
   - Я читаю матан.
   Федор Тучков вытаращил глаза:
   - Что вы... делаете?!
   Марина посмотрела на него с презрительным высокомерием.
   - Я читаю лекции по математическому анализу, - медленно, как будто по
складам, произнесла она, - есть такой раздел математики, не слышали?
   - То есть вы математик?
   - Ну, в общем, да.
   - То есть вы во всем этом разбираетесь?!
   - В чем именно?
   - В  функциях,  пределах,  факториалах,  А  штрих,  Б  штрих,  первая
производная, вторая производная, икс стремится к бесконечности,  значит,
игрек стремится к нулю?..
   Марина засмеялась. В голосе Федора Тучкова был ужас.
   Может, теперь он наконец-то перестанет  за  ней  таскаться?  Говорят,
мужчины не любят образованных женщин и вообще их боятся.
   - Я довольно хорошо разбираюсь в математике, по крайней мере на своем
уровне. На Чебышева не тяну, конечно, но...
   - А кто такой Чебышев?
   - Ученый, - буркнула Марина.
   - Я не знал.
   - Вам простительно.
   - Почему? - вдруг спросил Федор Тучков. - Потому что я идиот?
   Он был настолько недалек от истины, что Марина смутилась.
   - Нет, просто... Ваша профессия никак не  связана  с  фундаментальной
наукой, правильно я понимаю? Так что вы вполне можете не знать...
   - И вы читаете лекции студентам? - живо перебил он.
   - Ну да.
   - А они вас слушают? Марина развеселилась:
   - По-разному. Бывает, слушают, а бывает, нет. Все зависит от  времени
года, от их настроения, от моего настроения, от  темы,  от  того,  какая
лекция по счету. Много от чего.
   - А вы... профессор?
   Тут она засмеялась. Искреннее изумление Федора Тучкова  почему-то  ей
льстило.
   - Я профессор, - подтвердила Марина, - я профессор и доктор наук.
   Профессором и доктором наук она была всего месяц, но  Федору  Тучкову
вполне можно было об этом не сообщать. Нынешний отпуск  как  раз  и  был
наградой себе самой за несколько  лет  каторжной  работы,  завершившихся
зашитой докторской и получением профессорского звания.
   Тут Федор Тучков сделал следующее: встал, поклонился и сказал:
   - Позвольте выразить вам мое глубочайшее уважение.
   - Спасибо.
   - Пожалуйста.
   Марина посмотрела, не смеется ли он. Вроде бы не смеялся.
   - Хотите еще кофе?
   - Хочу.
   - Надо подогреть.
   - Позвольте,  я  сам!  -  вызвался  Федор,  очевидно,  воздавая  дань
"профессору", и опять вскочил и ринулся к чайнику.
   Нет, все-таки, наверное, он за ней таскается. Значит, Федор Тучков  и
есть мое отпускное "романтическое приключение", решила она  со  вздохом.
То, настоящее,  вряд  ли  состоится,  зато  при  ней  до  конца  отпуска
останется Федор,  если  только  его  не  сманит  кто-нибудь  помоложе  и
посвежее и... "не доктор наук".
   Марина искоса на него посмотрела. Он хлопотал у чайника  -  зачем  он
там  хлопотал,  что  делал?  Чайник  грелся  сам  по  себе,  при  помощи
электрической энергии, и никакого участия человека в  этом  процессе  не
требовалось, но Федор все же как-то участвовал.
   И это мой удел? Расписные спортивные  штаны,  светлые  волосы,  через
которые просвечивает наивная розовая поросячья  макушка,  сладкие  речи,
привычка шумно прихлебывать из чашки и катать за щекой леденец?!
   Что сказала бы мама? А бабушка?
   - А  вы?  -  спросила  Марина  со  вздохом.  -  Вы  ведь  какой-то...
чиновник?
   - Чиновник, - признался Федор Тучков, - в министерстве.
   - В каком?
   Тут он почему-то запнулся на минуту,  как  будто  не  сразу  вспомнил
название министерства.
   - А... в МИДе.
   - Часто бываете за границей?
   - Знаете, - вдруг сказал он, - это такая же распространенная  ошибка,
как думать, что все, кто работает на телевидении, непременно  выходят  в
эфир. В эфир выходят два десятка человек, а  работает  на  ТВ  несколько
тысяч.
   - То есть вы за границей не бываете?
   - Нет, я бываю, но... Вам добавить кофе?
   - Да, спасибо. А почему вы отдыхаете здесь, а не... за границей?
   Он не мог с