ересах разных департаментов. -  Он
сухо  улыбнулся.  -   "Янтарный"   принадлежит   хозяйственной   службе.
"Балтэкотранс" -  это  промышленная  группа.  "Инвест"  -  это  банкиры.
"Кристалл" - это порт и рыболовная флотилия. Четыре главы  департамента.
И замы, которых я тоже почти никогда не проверял. Верных восемь человек.
За исключением Барышева, которому нет никакого резона меня спихивать.  Я
ему полезен.
   - Кто такой  Барышев?  -  спросила  Лидия  тоном  жены,  которой  муж
рассказывает о том, что его опять обошли с повышением.
   - Глава хозяйственной службы. Он с Тимофеем уже лет двадцать.  Личный
друг, соратник, верный ленинец и так далее.
   - Ты знаешь, - сообщила Лидия, обращаясь к его спине. Он варил кофе и
к ней не поворачивался. Она подозревала, что он не может ее видеть, -  я
сегодня забралась в кабинет к Леонтьеву, пока он  был  в  отсутствии,  и
меня там чуть не застукали.
   - Ты что? - спросил он и повернулся. - Совсем с ума сошла?
   - Я хотела посмотреть  бумаги,  которые  у  меня  утащили.  Ты  утром
сказал, что это важно. Я была уверена, что они лежат у Игоря в кабинете.
Я взяла ключ у охранника и залезла в кабинет. Бумаг не нашла, зато нашла
кассету, которую мне в ящик подбросили, помнишь, я говорила?
   Он кивнул. Из-за очков было совершенно невозможно разобрать, о чем он
думает.
   -  Леонтьев  вернулся,  как  раз  когда  я  там  ковырялась.   -   От
воспоминаний ей вдруг стало холодно и  снова  застучало  в  висках,  как
тогда, под столом. - Я забралась под стол  и  сидела  там,  пока  его  к
главному не позвали. Потом вылезла и уехала домой.
   - Все? - спросил он. - Больше ничего не произошло?
   - Кассета у меня в сумке, - сообщила она. - Достать? Послушаешь?
   - Ты как мой брат, - сказал Шубин мрачно. - Такая же идиотка.
   - Я не идиотка, - возразила Лидия не - слишком уверенно.  -  Ну  что?
Будешь слушать?
   Не дожидаясь ответа, она выскочила из  кухни,  нашла  под  письменным
столом свою сумку и осторожно, как будто она могла  взорваться,  выудила
оттуда крошечную кассетку "Сони".
   - Вот! -  Она  помахала  ею  перед  носом  у  Шубина,  как  вражеским
штандартом, захваченным в битве. - Сейчас включу.
   Отчаянно суетясь, она выхватила из автоответчика кассету и, несколько
раз промахнувшись, наконец вставила на ее место добытую  в  леонтьевском
кабинете. Шубин молчал, опершись о край стола.
   Лидия  передвинула  регулятор  громкости  на  максимум.   "Панасоник"
засипел, потом на мгновение умолк и проговорил невнятно:
   "У меня плохие новости. Боюсь, что придется поторопиться,  иначе  вся
сделка сорвется. Почему вы настаиваете  на  том,  что  груз  может  быть
отправлен только в январе?"
   Голос Шубина, гораздо более отчетливый, чем голос его собеседника:
   "Мы понимаем,  что  создаем  вам  определенные  неудобства,  но  наше
решение окончательно, и, боюсь, мы не сможем его изменить".
   "И что это означает? Что вы отказываетесь от сделки и расторгаете все
договоренности? Вы знаете, как плохо это может кончиться, особенно  если
подробности сделки станут известны Большому Боссу. И  прежде  всего  как
плохо это может кончиться лично для вас".
   "Это означает то, что означает. -  Голос  у  Шубина  был  холодный  и
твердый, как  гранитная  скала  в  Северном  море.  -  Но  спасибо,  что
предупредили".
   "Декабрьская отгрузка  прошла  точно  по  графику,  с  нашей  стороны
сделано все возможное, а вы никуда не торопитесь и не  хотите  идти  нам
навстречу".
   "Наше нежелание обусловлено только интересами дела".
   "Общего дела, Егор Степанович! - Теперь в голосе  собеседника  Шубина
слышна явная досада. - "Континенталь" - это очень хорошие деньги. От вас
только и требуется вовремя пропустить  несколько  договоров,  а  вы  все
резину тянете!"
   "Вы меня шантажируете? Или просто угрожаете?"
   "Я не шантажирую и не угрожаю, я только прошу вас поторопиться, чтобы
сырье ушло в пункт назначения до конца января".
   Снова сипение ветхого "Панасоника",  какое-то  отдаленное  телефонное
шуршание. Запись кончилась.
   Лидия старательно пялилась в раковину, посреди которой одиноко стояли
кофейные чашки - одна в другой. Чашки были темно-синие с золотой  каймой
по верхнему краю. Это еще бабушка когда-то привезла из Питера. Отличные,
очень красивые чашки.
   Черт бы побрал эти чашки.
   Лидия даже  представить  себе  не  могла,  что  запись,  которую  она
совершенно равнодушно выслушала, достав кассету  из  почтового  ящика  и
потом еще раз в компании Леонтьева, когда она  привезла  ее  на  работу,
произведет на нее такое удручающее впечатление. Слушать ее в присутствии
Егора Шубина было невыносимо.
   Она не могла заставить себя посмотреть на него. Ей было  так  стыдно,
как будто он только что, на ее глазах, совершил  что-то  непристойное  и
отвратительное.
   - Хочешь кофе? - спросила она фальшиво. - Я сварю...
   Не отвечая, он перемотал пленку и включил ее снова. Лидия поднялась и
вышла в коридор. Слушать это еще раз было выше ее сил.
   Она вернулась, когда голоса отзвучали и в  кухне  воцарилась  тишина,
такая глухая и вязкая, что ей показалось, будто  вместе  с  голосами  из
кухни исчез и сам Егор Шубин. Однако надежды ее были тщетны. Шубин стоял
над "Панасоником" и рассматривал его в глубокой задумчивости.
   - Второго голоса я не узнаю, - сообщил он, оглянувшись  на  Лидию.  -
Нужно еще раз послушать...
   - Забирай ее домой и слушай там хоть до завтра. - Лидия  обошла  его,
открыла шкаф, достала банку с кофе, открыла и  уронила  на  стол.  Банка
покатилась, кофе посыпался неровной  коричневой  дорожкой.  -  Ах,  черт
возьми!
   - Слушай, - сказал он с раздражением, - это обычный монтаж.  Даже  не
очень качественный. Ты что? И  вправду  тупая?  Там,  -  он  показал  на
автоответчик, - я говорю совершенно дежурные фразы, которые я говорю  по
сто  раз  в  день.  Я  не  называю  никаких  дат,  не  упоминаю  никаких
названий...
   - Ты только во всем соглашаешься с человеком, который их  называет  и
упоминает, - перебила его она, собирая  кофе  в  подставленную  ковшиком
ладонь.
   - Лидия, - сказал он холодно, -  ты  можешь  мне  верить,  можешь  не
верить, это не имеет никакого значения, потому что мне совершенно  точно
известно, что я не воровал, не продавал и не покупал. В этом мое большое
преимущество. Я точно знаю, что все это чья-то игра.
   Он помолчал, словно ожидая  ответа,  потом  вытащил  из  "Панасоника"
кассету, оделся и ушел.
 
*** 
 
   Гриша Распутин лежал на  диване,  рассматривал  потолок,  на  котором
извивались невесть откуда взявшиеся  тени,  и  вяло  думал.  Думать  ему
совсем не хотелось, но он заставлял себя, уверенный, что в конце  концов
что-нибудь да придумается.
   Положение у него было сложное.
   Деньги кончились еще три дня назад, и  где  их  можно  срочно  взять,
Гриша не представлял себе совершенно. Как правило, он не обременял  себя
скучными мыслями о том,  где,  когда  и  у  кого  он  возьмет  деньги  в
следующий раз. Деньги в Гришиной жизни имели свойство появляться  именно
в тот момент и именно в том количестве, какое  было  необходимо.  Всегда
подворачивалась случайная работа, или гонорар за давно позабытую статью,
или Ольга подкидывала что-то "на бедность".
   Однако   сейчас   ничего   такого   приятного   и   неожиданного   не
вырисовывалась. Ольга со своим идиотом мужем уехала в Лондон и  все  еще
не вернулась, хотя должна была прилететь две недели назад.  У  мужа  там
оказались какие-то срочные дела,  в  Москву  он  не  торопился,  ублажал
дорогую супругу, возил ее в Шотландию, к морю,  на  какие-то  невиданные
английские курорты. Она несколько раз звонила,  расслабленно  мурлыкала,
но, как понял Гриша, возвращаться не собиралась, несмотря на то, что все
время уверяла любимого, как надоел ей муж и какой он полный кретин.
   На работе тоже в последнее время все шло не так гладко,  как  обычно.
Гриша Распутин давно привык к мысли о  том,  что  он  гений  и  гордость
редакции, что заработать он может где угодно и сколько  угодно,  поэтому
особенно никогда не напрягался, позволяя себе много такого, чего не  мог
позволить обычный - не гениальный - журналист.
   Всю прошлую неделю он почти не приходил на  работу.  Настроение  было
паршивым и зыбким, как только что замерзший лед на  глубокой  и  грязной
луже.  Днями  он  спал,  а  ночами  шатался  по  клубам  или   сидел   в
интернетовских  порнографических  файлах.  Кокаин  употреблял  умеренно,
почти  не  пил,  в  исследование  глубин  собственного  подсознания   не
погружался и к сегодняшнему дню наконец отчетливо осознал, что со  всего
размаха угодил в жуткую ловушку. Угодил уже давно и долго не  подозревал
об этом, продолжая весело  скакать  и  прыгать  сереньким  козликом,  от
которого в ближайшее время должны остаться рожки да ножки.  Если  бы  он
сразу понял, что это ловушка,  он,  может,  попытался  бы  освободиться,
перепрыгнуть через нее или, на худой конец, выползти на брюхе, но он  не
понял. А сейчас уже поздно.
   Поздно, поздно, поздно.
   Вода размеренно капала в раковину, сводила его с ума.
   Если бы у него были хоть какие-нибудь деньги, он  бы  уехал.  Честное
слово, он завтра же купил бы билет на самолет - и  прости-прощай  Москва
со всеми ее уродствами, соблазнами и грязью.
   Город-сказка, город-мечта!..
   Чтоб он провалился в одночасье, исчез с  лица  планеты,  как  исчезла
какая-то там Атлантида. В  школе  Гриша  учился  давно  и  плохо  и  про
Атлантиду почти ничего не помнил. Помнил только, что она была,  а  потом
ее не стало.
   Вот бы и Москва так! Гриша проснулся бы завтра утром  и  почувствовал
какие-то странные изменения, которые произошли за ночь. Изменился бы сам
воздух вокруг  него,  все  пространство  приняло  бы  другие  очертания.
Изумленный и  трепещущий,  он  выглянул  бы  в  окно  и  вместо  серого,
засыпанного грязным снегом и воняющего автомобильным  перегаром  убогого
микрорайона увидел райский сад: голубое  небо,  зеленую  траву,  розовые
цветущие деревья, речушку, до дна просвеченную солнцем,  плотный  речной
песок в волнистых складках и важных  пескарей,  греющих  толстые  спины.
Прямо из окна Гриша шагнул бы туда и почувствовал,  как  солнце  щекотно
греет уставшую кожу, как легчает в голове, как на душе становится  тепло
и просторно, как кровь в его жилах из черной превращается в красную, как
появляется желание жить. Ведь было же у него когда-то такое желание!
   Отец брал его на рыбалку,  и  это  было  потрясающее,  ни  с  чем  не
сравнимое счастье. Солнце вставало над озером, как будто  из  молока,  и
сразу начинало греть уши и шею, и камыш из  серого  становился  зеленым,
как на картинке, и старинный город как будто сам  по  себе  возникал  из
исчезающего тумана. Возникал не только на берегу, но и - отражением -  в
черной и чистой воде, и одуревшая  от  счастья  рыба  начинала  плескать
прямо под бортом  старой  лодки,  которая  так  сладко  пахла  смолой  и
березовым дымом. И впереди был  длинный,  огромный,  счастливый  день  с
отцом на озере, и больше всего на свете Гриша хотел, чтобы он никогда не
кончался. Как будто в это время  и  в  этом  месте  сосредоточилась  вся
радость бытия, все счастье, которое только есть в мире.
   Отец очень быстро умер - пьяный упал в сугроб, пролежал  до  утра,  и
через неделю его похоронили. Мать боролась с жизнью, боролась  изо  всех
сил и одолевала ее, но больше у нее не было сил ни на что.
   Гриша вырос, и  старинный  русский  город  с  белостенным  кремлем  и
старухами в черных платках, которые истово  кланялись  и  крестились  на
каждый купол, показался ему пустым и серым, как будто с вынутым сердцем.
Настоящая  жизнь  могла  быть  только  в  Москве,  и  нужно   немедленно
отправляться и покорять ее.
   Как далеко он ушел от того морозного дня и  маленького  вокзала,  где
московский поезд стоял всего три минуты, и от  матери  в  ее  нейлоновой
нелепой шубенке и неизменной шапке,  напоминавшей  стог.  Почему-то  все
женщины в городе носили такие шапки,  пока  не  превращались  в  старух.
Превратившись в старух, они начинали носить черные  платки.  В  Гришином
бедном фанерном чемоданчике на  дне  болтался  репринтный  Солженицын  -
символ свободомыслия и присутствия собственных взглядов на  жизнь.  Одет
Гриша был в овчинный тулуп,  который  он  сам  именовал  "дубленкой",  и
самопальные джинсы, сваренные в цинковом корыте.
   Его  соседями  в  поезде  оказались  какие-то  московские   студенты,
ездившие  на  Урал  кататься  на  лыжах.  Это  был  совсем  другой  мир,
заманчивый  и  недоступный,  как  свет  звезд,  так   тогда   показалось
семнадцатилетнему Грише, который ехал покорять столицу. Они  пили  пиво,
судили обо всем с каких-то неведомых позиций,  рассуждали  о  фильмах  и
режиссерах, которых Гриша знать не знал. В одно  мгновение  они  напоили
его. Как сквозь воду он слышал их голоса, гитару, хохот и девичий  визг.
Он не помнил, как поезд пришел в Москву и куда делись студенты, ему было
плохо, его качало и рвало, и он еле-еле добрался до  дальних  московских
родственников, которые согласились принять его до тех пор,  пока  он  не
устроится в общежитие.
   С того дня начался угар его московской жизни  и  продолжался  до  сих
пор. До  той  самой  минуты,  когда  он,  Гриша  Распутин,  пожелал  так
отчетливо, чтобы Москва сгинула куда-нибудь, провалилась в  преисподнюю,
и чем скорее, тем лучше.
   Так и непонятно, покорил он Москву или все же не  покорил.  Вроде  бы
она поддавалась, принимала его в себя, открывалась перед ним.
   Он поступил в университет, научился пить пиво, кататься  на  лыжах  и
нюхать кокаин. Он даже  научился  говорить  без  своего  провинциального
акцента, который он ненавидел так остро, что несколько лет в  московских
компаниях предпочитал молчать - только бы никто не понял, что он говорит
не так, как окружающие.
   Он стал журналистом и завсегдатаем модных клубов.  Однажды  его  даже
снимали в какой-то продвинутой программе на НТВ, где шла  речь  о  новой
формации пишущих и сочиняющих. Перед записью Гриша трясся  как  осиновый
лист, но очень быстро понял, что холеный,  снисходительный  и  блестящий
ведущий знает еще меньше о новой  формации  пишущих  и  сочиняющих,  чем
Гриша, то есть - ха! - совсем ничего, что он сам  точно  такой  же,  как
Гриша, вчерашний провинциал, уверенный, что  чем  сложнее  фразы  и  чем
больше слов о концептуализме, новых формах и поисках  виртуального  "я",
тем меньше он похож на плохо образованного парнишку  из  Кирово-Чепецка,
каким он был на самом деле, и  тем  больше  -  на  блестящего  аналитика
современности, каким он хотел себя видеть.
   Программа вышла в эфир глубокой ночью - кто же  станет  смотреть  про
виртуальное "я" и новые  формации  днем!  -  и  особой  славы  Грише  не
принесла, но тусовка  его  заметила,  оценила  и  окончательно  признала
своим.
   А потом начались проблемы.
   Поначалу его грызла мысль, что он исправно пьет пиво и  запивает  его
водкой и старательно записывает все, что приходит ему в голову, по пьяни
или с похмелья,  но  в  Веничку  Ерофеева  все  никак  не  превращается.
Почему-то Гриша Распутин, в отличие от  Венички,  так  и  не  становился
идеологом целого поколения, а Грише этого очень хотелось. Кроме того, он
был совершенно уверен, что он гений.
   От кокаина ему полегчало. Превращение в  Веничку  стало  казаться  не
таким актуальным и необходимым для дальнейшей жизни. Его статьи  хвалили
и цитировали, пожилой издатель-англичанин, с которым Гриша  познакомился
на очередной церемонии вручения Букеровской премии, равнодушно и любезно
посоветовал ему написать книгу,  и  Гриша  начал  писать,  но  это  дело
требовало усилий, а  ему  лень  было  их  прилагать.  Однако  идея  была
замечательная, особенно потому, что  он  всем  теперь  рассказывал,  что
лондонское издательство заказало  ему  монументальный  труд  и  в  самом
ближайшем времени он станет  известен  не  только  в  Москве,  но  и  за
границей.
   Как хорошо было бы, если бы он  утром  проснулся,  а  Москвы  нет,  и
ловушки нет, и не нужно думать, как из  нее  выбраться  и  холодеть  при
мысли о том, что выбраться из нее невозможно!..
   Гриша  поднялся  с  дивана,  торопливо  отыскал  в  кармане  джинсов,
брошенных вчера за диван, маленький белый пакетик,  осторожно,  стараясь
не порвать, открыл  его  и  высыпал  прямо  на  стол  тонкую  кокаиновую
дорожку. Дрожа от нетерпения, он втянул кокаин в себя  и  закрыл  глаза,
предвкушая облегчение и радость, которые наступали почти сразу.  Вечером
нужно будет прикупить чего-нибудь более существенного, чем этот  порошок
для малолеток.
   Смыкавшиеся стены расступились,  открылась  долгожданная  лазейка,  и
стало ясно, что надеется он не  зря  -  окружающая  мерзость  непременно
пропадет куда-нибудь, стоит ему только как следует захотеть.
   Все стало  совсем  не  так  плохо,  как  было  пять  минут  назад,  и
уверенность в собственных силах вернулась.
   В конце концов, Гриша Распутин не кто-нибудь, Гриша Распутин - гений.
   На  память  пришла  Лидия  Шевелева,  темноволосая  и   быстроглазая,
раздражавшая его воображение, к острая приправа - нёбо. Гриша  завалился
обратно на диван и стал вспоминать ее низкий  голос,  высокую  маленькую
грудь, ее свежий рот и яркие краски лица.
   Она будет принадлежать ему. Он гений, и простые смертные сделают все,
что он пожелает, и не просто сделают, а почтут за счастье  удовлетворить
его малейший  каприз.  Мысль  о  Лидии  Шевелевой,  удовлетворяющей  его
капризы, возбуждала почти невыносимо.
   Она будет принадлежать ему  завтра  же!  Кто  знает,  что  там  будет
дальше? Вдруг он так и не узнает, какова она в  постели,  как  горят  от
страсти ее темные глаза, как двигаются ее руки и  ноги!  Он  должен  это
узнать, ведь времени осталось так мало! Время уходит, как вода  в  сухой
песок, уходит и почти не оставляет следов...
   Он крепко спал, когда бесшумно открылась входная дверь и  в  квартиру
быстро вошел человек. Он вошел уверенно и спокойно, как к себе домой,  и
зажег свет, и осмотрелся, и даже улыбнулся,  увидев  спящего  на  диване
Гришу Распутина. Он собирался провести в этой квартире немало времени  и
неторопливо изучал обстановку.
   Потом он аккуратно поставил  на  стол  спортивную  сумку.  Взвизгнула
"молния", и, потревоженный резким звуком, Гриша на секунду открыл глаза.
Человек спокойно доставал из сумки то, что ему было  нужно  для  работы.
Гриша пробормотал что-то, махнул рукой и снова закрыл глаза.
   Закончив  приготовления,  человек  присел  на  краешек  дивана,  взял
безжизненную Гришину руку, закатал рукав дорогой измятой рубахи и сделал
укол, Гриша даже не шевельнулся.
   Человек спрятал шприц, застегнул сумку и  уселся  в  кресло,  У  него
впереди было много дел, но главное он уже сделал.
 
*** 
 
   В дверь постучали, и голос деда произнес негромко:
   - Егор, можно к тебе?
   - Нет, - сказал Егор. - Ко мне нельзя. А что? Дверь  приоткрылась,  и
дед появился на пороге.
   - Я все-таки войду, - прошелестел он извиняющимся тоном.
   - Ты уже вошел. - Егор вынул  из  автоответчика  кассету  и  сунул  в
карман. Если дед явился для того, чтобы внук немедленно посвятил его  во
все детали, он сразу же скажет, что никаких деталей нет и быть не может.
Он просто думает.
   - Егор, скажи мне, Лидия Шевелева - это и есть та девушка, которая  у
нас вчера ночевала?
   -  Подслушивал!  -  вскрикнул  Егор  тоном  оскорбленного   родителя,
заставшего чадо за чем-то непристойным.
   - И не думал даже, - ответил дед небрежно, - мне Дима рассказал.
   - Спусти с Димы штаны и надери ему задницу, - посоветовал Егор. -  Вы
можете хоть три дня не лезть ко мне с советами, вопросами, восклицаниями
и поучениями?
   - Егор! - Дед сел на стул у двери и гордо выпрямил худую спину.  -  Я
никогда не лез к тебе с советами и поучениями. Я просто хочу помочь.
   - Мне н