бно, он намочил и  смял
огромное желтое полотенце, положенное для него на край ванны.
   Наверное, в его жизни больше никогда  не  будет  таких  полотенец,  и
ровного шума воды в новеньких трубах, и успокоительного  тепла  мехового
коврика под щекой.
   Он справится. Он уже все  обдумал,  только  вот  в  последний  момент
отчего-то раскис. Может, оттого, что жалко деда, а  может,  оттого,  что
пришлось украсть у брата его бриллиантовые бирюльки.
   - Ну где ты? - недовольным голосом спросил  дед,  когда  он  вошел  в
кухню. Дед стоял у плиты с серебряной лопаточкой наготове, а из  плоской
сковороды вылезал золотистый край огромного омлета. - Я  решил,  что  ты
там утонул.
   - Я не утонул, - буркнул Димка.
   Очевидно, что-то  в  его  голосе  насторожило  деда,  потому  что  он
оглянулся и внимательно осмотрел внука.
   - Ты чего это такой... взъерошенный? - спросил он после паузы. - Спал
плохо?
   - Хорошо я спал,  -  ответил  Димка  и  полез  в  холодильник,  чтобы
скрыться там от старческих озабоченных глаз. - А этот где? Который  суть
машина для делания денежных знаков?
   - Что ты там ищешь? - спросил дед недовольно. - Колбасу? Так я ее уже
достал. И вообще столько мясного с утра - вредно.
   - Жить вообще вредно. - Однажды по телевизору  в  какой-то  идиотской
программе  для  пенсионеров,  "Аншлаг"  называется,  Димка  услышал  эту
присказку, и она ему очень понравилась.  -  В  конце  концов  все  равно
помрешь.
   - Оно конечно, - согласился дед. - Но весь вопрос  в  сроках.  Ешь  и
отправляйся, раз уж ты собрался навестить свой институт.
   Димка уселся за ореховый стол, и  неожиданно  все  это  -  просторная
кухня, наполненная запахами  свежей  еды,  кофе  и  дорогого  одеколона,
которым пользовался брат, и бодрыми утренними звуками, доносившимися  из
телевизора, и хрусткая льняная салфетка, которую дед незаметно  подложил
ему под локоть, и насыщенная электрическая яркость апельсинового сока  в
высоком тяжелом стакане, сопение деда, для виду принявшегося за  газету,
- показалось ему самым прекрасным, что только есть на свете.
   Вот бы просидеть всю оставшуюся жизнь на  этой  громадной  и  светлой
кухне, запивая соком огнедышащий омлет и жмурясь от сытости и счастья, а
в случае опасностей или даже просто неприятностей  прятаться  за  дедову
спину.
   Как это прекрасно, как надежно, как  славно,  когда  есть  спина,  за
которую можно спрятаться!..
   Чувствуя,  что  вот-вот  заплачет,  Димка  рывком  отодвинул  стул  и
бросился вон из кухни.
   - Ты что? - спросил дед. - Заболел?
   - Дед, ты меня рано не жди сегодня, - скороговоркой выпалил Димка.  -
И вообще... не жди. Может, я не приду.
   - То есть как - не жди? - Дед задрал на лоб очки и стал похож на папу
Карло из древней книжки про Буратино. - Что значит - не приду?
   - То и значит, - сквозь стиснутые  зубы  выдавил  Димка.  -  Ты  что,
тупой? Не приду - значит, не приду. У девушки останусь.
   - Ну-ну, - протянул дед с сомнением. - У девушки...  Приводил  бы  ее
сюда, эту свою девушку.
   - Куда?! - заорал Димка беспомощно. Все выходило из-под контроля. Это
оказалось в миллион раз труднее, чем  он  себе  представлял.  -  Меня-то
здесь из милости терпят, да еще из-за тебя, а ты!..
   - Дима! - Дед выпрямился во весь рост и взялся  внезапно  задрожавшей
рукой за  край  антикварного  столика.  -  Я  не  хочу  слушать  никаких
выступлений относительно твоего брата. Я их  слышал  миллион  раз.  Если
хочешь, давай поговорим серьезно, не на ходу. Вернешься - и поговорим.
   - Ладно! - сказал Димка с ненавистью. - Согласен.  Вернусь,  и  будем
говорить.
   Он накинул куртку, схватил в охапку сумку и бросился вон из квартиры,
как будто за ним гнались сразу все выскочившие из ада черти. Он не  стал
дожидаться лифта и выскочил  на  лестницу.  Он  побежал  вниз,  отчаянно
торопясь и топая так, что качались листья диковинных растений,  которыми
была заставлена лестница. Цветной узор ковровой дорожки  сливался  перед
глазами в огромное алое пятно.
   Охранник, маскировавшийся под консьержа, выглянул из своей стеклянной
будки в недоумении - здесь никто и никогда не  мчался  по  лестнице  как
полоумный.
   - Что случилось?  -  дружелюбно  спросил  он,  увидев  расхристанного
Димку. - Опаздываете?
   И то, что  этот  охранник  был  с  ним  так  вежлив  -  а  все  из-за
козла-братца, перед которым тут все на задних лапах ходят! - и  то,  что
он не задержал его и не дал ему по физиономии,  хотя  Димка  вполне  это
заслужил, еще усугубило его ненависть к себе, от которой у него,  как  у
какого-нибудь  неврастеника,  дергалось   под   глазом,   и   это   было
отвратительно.
   Не отвечая и не глядя на охранника, смутно и  неопределенно  надеясь,
что бдительный страж сейчас задержит его и  оставит  дома  до  появления
брата, Димка прошагал к выходу, набрал  код,  пинком  распахнул  тяжелую
дверь и выскочил на улицу.
   Ветер кинулся на него, впился ледяными пальцами в свитер,  швырнул  в
физиономию горсть колкого снега,  растрепал  волосы,  которые  сразу  же
полезли в глаза. Когда же зима  пришла?  Вчера?  Позавчера?  Он  не  мог
вспомнить.
   Несколько дней он  все  подготавливал  к  тому,  что  должен  сделать
сегодня, метался по Москве, даже к  Лизе  не  заезжал  и  совершенно  не
понимал, что происходит вокруг него. Он думал только об одном - как  все
пройдет сегодня.
   Осталось выждать  еще...  Он  посмотрел  на  часы.  Еще  пять  часов.
Господи, пять часов! Ужасно долго. Он не выдержит  ожидания.  Он  просто
свихнется.
   Он поднял воротник куртки и  зашагал  к  автобусной  остановке.  Руки
мерзли, а перчатки он забыл дома. То есть не дома, а у  брата,  черт  бы
его побрал.
   Он сейчас поедет в Жулебино, к Лизе. Она, конечно, закатит  истерику,
но Димка с этим справится. Все равно это лучше, чем пять  часов  бродить
по улицам.
   Он вспомнил, как,  маленький,  ждал  дома  мать.  "Я  вернусь,  когда
стрелка подойдет вот к этой цифре", - говорила она медовым голосом.  Она
всегда говорила таким голосом, когда  ей  что-то  было  от  него  нужно.
Например, чтобы он целый день просидел один.  Димка  ненавидел  этот  ее
медовый голос. "Стрелка подойдет, и я вернусь. Понял, Димочка?"
   Димочка!
   Рано темнело. Тени вылезали  из  углов  и  подбирались  к  маленькому
Димке, сидевшему под столом. Ужасно хотелось есть, потому что она  часто
забывала оставить ему еду,  а  стрелки  как  будто  прилипали  к  белому
блестящему кругу и не двигались. Он  смотрел,  смотрел,  а  они  все  не
подходили к заветной отметке. У него был медведь, довольно облезлый,  но
большой и мягкий, и Димка прижимался к его животу, гладил его и  говорил
ему "мамочка". Стрелки подходили, и он  зажмуривался,  прислушиваясь  до
звона в ушах, не поворачивается  ли  в  двери  ключ.  Стрелки  проходили
дальше и уходили совсем далеко, а мамы все не было и не было.
   С тех пор он возненавидел часы. Все  детство  они  были  его  злейшим
врагом. Однажды он собрал все - сколько их было в  доме  -  и  утопил  в
ванне. Ему тогда исполнилось семь лет, и он был очень  горд  собой,  что
наконец придумал, как избавиться от мучений.
   Часы он утопил, а мучения продолжались.
   Он так стиснул руку в кармане, что содрал кожу на  ладони.  Зачем  он
думает об  этом?!  "Прекрати  сейчас  же,  слабохарактерный,  истеричный
слюнтяй! Вон подходит троллейбус, он отвезет тебя к метро, и ты  увидишь
Лизу. Ты не скажешь ей ни слова, она покричит  немного  и  поможет  тебе
переждать  эти  чертовы  пять  часов.  Нет,  уже  не  пять,   а   четыре
пятьдесят..."
   Димка  перебежал  оживленную  улицу  и   вскочил   в   заднюю   дверь
троллейбуса. Троллейбус вздохнул тяжким старческим вздохом, закрыл двери
и, трясясь, покатил вниз по улице, пугливо  притормаживая  перед  лихими
иностранными машинами.
   Димка сел на последнее сиденье и уставился  в  замерзшее  окошко,  на
котором кто-то продышал крохотное прозрачное озерцо. Все будет хорошо.
   Все будет просто прекрасно, если он переживет  сегодняшний  день.  Он
прикрыл глаза - троллейбус покачивало, и от этого хотелось спать.
   Он не станет думать про деда, про часы и  про  медведя,  которому  он
говорил "мамочка". Он не  станет  думать  про  теплый  уют  квартиры,  в
которой ему было так... безопасно. Пожалуй, впервые в жизни:  никто  его
не гнал, не шпынял, ни о чем не спрашивал, не  приставал  с  советами  и
нравоучениями, чего Димка поначалу так опасался. Добродушная  и  деловая
Наталья Васильевна - брата прислуга - наводила чистоту  и  иногда  пекла
необыкновенной вкусноты плюшки,  которые  Димка  целый  день  таскал  из
плетеной  итальянской  корзины,  накрытой   льняной   салфеточкой.   Его
королевское высочество, брат Егор Первый и Единственный, являлся когда в
полночь, когда в два ночи, а когда  и  вовсе  не  являлся,  к  огромному
Димкиному  удовольствию.  Присутствие  брата,  даже  где-то  далеко,  за
несколькими стенами, действовало ему на нервы. А сегодня  он  украл  его
бриллианты. И это еще самое меньшее из того, что он совершил...
   Стремясь спрятаться от самого себя,  Димка  дернулся,  открыл  глаза,
положил ногу на ногу, так что громадный ботинок оказался почти на  окне.
Старушка с цветной сумкой неодобрительно покосилась  на  него,  и  Димка
улыбнулся лихой, жалкой и наглой улыбкой.
   Он справится. Он перехитрит всех. Ему двадцать  лет,  и  он  знает  о
жизни все.
   И лишь двое в раздолбанных "Жигулях" первой модели,  которые  кое-как
тащились за троллейбусом по  только  что  выпавшему  снегу,  знали,  что
никуда он не денется.
   Считай, приехали, парень. Конечная остановка. Вылезай.
 
*** 
 
   - Где он? -  Тимофей  Ильич  Кольцов  стоял  у  окна  и  рассматривал
засыпанный снегом внутренний дворик.
   И голос, и спина вызывали такой ужас, что Игорь  Абдрашидзе  невольно
сделал шаг назад.
   - На переговорах в "Саатчи". - Так называлось рекламное агентство.  -
Ему уже позвонили, он сейчас приедет.
   Кольцов  еще  порассматривал  что-то  за  окном,  потом  тяжело,  как
дрессированный слон на арене, повернулся" и взглянул на зама по  прессе.
У того по спине, под пятисотдолларовой рубашкой, прошел холодок.
   - Я попросил бы тебя, Игорь Вахтангович, проследить, чтобы до меня  с
ним никто не разговаривал. Дудников особенно. И Барышев.
   - Ясно, Тимофей Ильич, - кивнул Абдрашидзе. Как и большинство  замов,
которые конкурировали друг с другом за близость к батяне,  он  не  любил
Шубина, но ему страшно даже  представить  себе,  что  произойдет,  когда
глава юридической службы окажется  лицом  к  лицу  с  Тимофеем  Ильичом.
Впрочем, теперь уже бывший глава. Кольцов никому и ничего не прощает, уж
Шубин-то должен  был  это  знать.  И  все-таки  решил  урвать  кусок  от
батькиного пирога. Неужели думал, что ему это удастся?!
   Идиот проклятый...
   Сначала Долголенко, а теперь вот Шубин.
   А  батяня-то  куда  смотрел?!  У  него  под  носом  миллионные   дела
проворачивались, а он и не знал?! Никак стареет Великий и Ужасный?!
   В то, что Кольцов о шубинских делах был прекрасно осведомлен и теперь
лишь делает удивленное лицо, Абдрашидзе не верил.
   Сегодня  ночью  Игорю   позвонил   глава   агентства   "Юнион"   Олег
Приходченко, давний друг и верный соратник. Олег  сказал,  что  утром  в
газете "Время, вперед!"  выйдет  статья  о  юридической  службе  Тимофея
Ильича Кольцова и что статья эта  -  конец  света,  если  только  в  ней
правда.
   - Как же вы  проспали!  -  заорал  Абдрашидзе,  страшась  чудовищного
батяниного гнева. Именно он отвечал за то,  чтобы  в  прессе  появлялось
только  то,  что  нужно.  Абдрашидзе  и  Катерина   Солнцева,   нынешняя
кольцовская  жена  и  одновременно  пресс-секретарь.  Жене-то  вряд   ли
что-нибудь угрожает, а вот с него Кольцов голову снимет.
   - Да я сам не знал, - мрачно признался Приходченко. - Все делалось  в
такой великой тайне, что даже в редакции только  сегодня  узнали.  Ну  и
сразу мне позвонили.
   -  Статью  снимать  поздно,  как  я  понимаю,  -  безнадежно  уточнил
Абдрашидзе и по красноречивому молчанию в трубке понял, что не ошибся.
   - Да там Тимофей и ни при чем почти, - намолчавшись вдоволь,  пояснил
Приходченко,  -  там  один  Шубин  и  его  гениальный  план  мгновенного
обогащения. Так сказать, этапы большого пути...
   - Ты же знаешь, как батяня ненавидит, когда внутренние дела  попадают
в прессу. - Абдрашидзе закурил.
   Голова болела, во рту было сухо и противно. Он лег спать около  часа,
а в полвторого позвонил Приходченко, и  нужно  было  принимать  какое-то
решение.  Газета  вышла,  даже  они  с  их   почти   что   запредельными
возможностями не могли отмотать время назад и заставить ее  вернуться  в
типографию.
   - Давай Катьке звонить, - предложил Приходченко, но  ему  легко  было
говорить - Катьке!
   Жена Тимофея Кольцова, до того как сделалась  пресс-секретарем  мужа,
работала замом Приходченко, и Тимофей положил на нее глаз, как раз когда
она занималась его предвыборными делами. Приходченко  по  старой  памяти
продолжал считать ее лучшей подругой, но осторожный Абдрашидзе  понимал,
что, как только в дело включится Катерина,  Кольцов  моментально  узнает
обо всем, а они еще совсем не готовы объясняться с батяней. Что  бы  там
ни натворил  Шубин,  аристократ  хренов,  его,  Игоря  Абдрашидзе,  тоже
хвалить не за что. Он все проспал, о публикации ничего не  знал,  утечку
информации допустил, чтоб она сгорела, вся эта информация!..
   - Иди, Игорь Вахтангович, - приказал Тимофей тихо. - И попроси  Елену
Львовну, чтобы она часа на два вызвала Барышева и Бойко.
   Дмитрий Бойко был начальником кадровой службы, и это означало  только
одно - конец карьеры Егора Шубина. Впрочем, с карьерой и  так  все  было
ясно. Но вот оставит ли батяня жизнь незадачливому комбинатору, пока  не
ясно.
   Тимофей  услышал,  как  тихо  притворил  за  собой   дверь   насмерть
перепуганный Абдрашидзе. Он еще немного постоял, размышляя, обошел  стол
и опустился в кресло.
   Так-так.
   Тимофей сцепил на животе огромные ручищи и прикрыл глаза.
   Что-то тут не так. Что-то тут явно не так, и что именно - он пока  не
знает.
   "Неладно что-то в Датском королевстве" - так напевает  тесть  Дмитрий
Степанович, когда его собаки вдруг начинают скучать  и  отказываться  от
ужина.
   Бывал Тимофей в этом самом  Датском  королевстве,  и  к  русалке  его
зачем-то водили - это у них вроде как  национальное  достояние  такое  -
баба с рыбьим хвостом на камне. Страна как страна, ничего особенного там
последние триста лет, по мнению Тимофея, не происходило, и что там могло
быть не в порядке - неизвестно.
   Жена его Катерина ужасно веселилась  и  говорила:  "Тимыч,  ты  самый
дикий человек на свете. Это  же  произведение  великого  Вильяма  нашего
Шекспира", - но он все равно не понимал.
   Тимофей Кольцов плохо знал главу своей юридической службы,  хотя  тот
работал в компании лет... шесть, наверное.  По  нынешним  временам  срок
просто гигантский. Конечно, он  был  посвящен  во  многие,  скажем  так,
неофициальные стороны Тимофеева бизнеса. Полностью  Кольцов  не  доверял
никому,  не  доверял  он  и  Шубину.  Больше  того,  к   его   показному
аристократизму приземленный и необразованный Тимофей Ильич  относился  с
настороженной  неприязнью,  но  все  же  до  сегодняшнего  дня  он   был
совершенно уверен, что Шубин - последний человек в его империи,  который
будет строить против шефа какие-то  козни.  Это  противоречило  здравому
смыслу. Репутация юриста не  просто  красивые  слова.  Это  его  хлеб  с
маслом. Потеряешь репутацию - все, считай,  ты  кончился.  Можешь  смело
осваивать профессию зубного техника или специалиста по разведению ранних
овощей.
   "Выходит, ошибся, Тимофей Ильич? Выходит, не правильно ты считал..."
   - Тимофей Ильич, Шубин Егор Степанович, - тихо  доложила  секретарша.
Тимофей кивнул, как будто она могла  его  видеть,  и  она,  как  всегда,
поняла все правильно.
   Шубин был бледен до зелени. "Трусишь? - подумал Тимофей с неприязнью.
- Правильно делаешь, что трусишь".
   - Садитесь, Егор Степанович, - предложил Кольцов.  -  Может,  вы  мне
объясните, что задела описаны  в  статье  "Закон  есть  закон",  которую
сегодня напечатала газета...  -  Он  наклонился,  рассматривая  название
газеты, которое позабыл.
   - "Время, вперед!", - подсказал Шубин. Голос у  него  был  совершенно
спокойный.
   - Да, - согласился Тимофей Ильич вяло, - "Время, вперед!". И имейте в
виду, Егор Степанович, если даже десятая часть того, что там написано, -
правда, вам лучше немедленно встать, ближайшим рейсом улететь на Соловки
и постричься  в  монахи.  Если  же  там  хотя  бы  половина  правды,  то
постригаться в монахи вам уже поздно.
   - Тимофей Ильич...
   - Я никогда не угрожаю, - перебил его Кольцов и улыбнулся. - Я просто
обещаю...
   Егор дошел до двери в свою приемную и секунду  постоял,  взявшись  за
начищенную до блеска медную ручку. Он брался за нее тысячу раз,  никогда
не обращая на это внимания, а сегодня, почувствовав ладонью ее  гладкие,
полированные завитки, он почему-то отчетливо понял, что все:  его  жизнь
кончилась.
   Он не думал об этом, пока читал эту гадкую статью - целый разворот! -
в утренней газете, он не думал: об этом,  когда  позвонили  из  приемной
шефа и попросили срочно вернуться на Ильинку,  не  думал,  подрезая  все
подряд машины на Садовом кольце. Почему-то  он  был  совершенно  уверен,
что, как только он скажет шефу, что все это не правда,  тот  вздохнет  с
облегчением, пожурит, что Егор был неосторожен  с  прессой,  и  отправит
работать. Ну, может, поорет немного.
   И еще Егор Шубин был уверен в  том,  что  его  многолетнее,  верой  и
правдой,   служение   шефу   и   родной   компании,   его   безграничная
компетентность и гранитная, многажды подтвержденная преданность не могут
в одну секунду потерять всякое значение. Идиот. Придурок.
   Он открыл дверь собственной приемной, и обе его секретарши  в  испуге
порскнули в разные стороны, так что даже упала и покатилась по иранскому
ковру  стильная  подставка  для  карандашей.  На  столе  была  раскинута
проклятая газета, которую они, видимо, только что обсуждали.
   Все уже всё знали, и это было невыносимо.  Раньше  Егор  Шубин  и  не
подозревал,  что  это  так  тяжело  -  чужое  любопытство,  смешанное  с
осуждением, злорадством и еще чем-то радостным  вроде  "и  ты  туда  же,
голубчик!".
   Он почти не мог дышать, и ему страшно было даже подумать о  том,  как
он выглядит  со  стороны.  Следом  за  ним  в  приемную  вошел  один  из
охранников шефа, который ходил  за  ним  по  пятам,  как  караульный  за
арестантом. Впрочем, почему - как?
   Егор  Шубин  уже  почти  арестант,  а  этот  безразличный  парень   с
водянистыми, невыразительными глазами и есть караульный.
   - Доброе утро, - сказал Егор сухо и смутно  удивился  тому,  что  еще
может говорить. - Мне нужно забрать свои веши.
   Секретарши смотрели на него, как бандерлоги на удава  Каа  из  книжки
про Маугли. Егор отвернулся.
   - Я могу зайти в кабинет? - спросил он у охранника. Не глядя на него,
охранник покачал головой. Очевидно, ему было  противно,  что  приходится
разговаривать с Егором Шубиным.
   - Все, что нужно, вам принесут секретарши. - Он замялся,  словно  ему
на миг стало неудобно.  -  Приказ  Тимофея  Ильича,  Егор  Степанович...
Извините.
   Егор кивнул.
   Нужно быстро со всем этим покончить. Нужно выйти отсюда, добраться до
машины, а там как-нибудь. Нужно просто пережить этот момент.  Как-нибудь
пережить, и все.
   - Соберите мои личные вещи, - сказал  Егор  секретарше  Юле,  которая
таращилась на него и, кажется, даже не дышала, - Кассеты, проигрыватель,
телефон, лэп-топ...
   - Лэп-топ останется здесь, - перебил его охранник. -  Простите,  Егор
Степанович.
   Зачем он извиняется? Егор Шубин умер, его нет,  извиняться  не  перед
кем.
   - Поторопи