одумал про это. Они поспешили назад, на плантации, желая расширить  свою
мельницу для банановой муки, заложить фабрику для  сушки  бананов,  развести
всякие масличные культуры, но смерть  всему  помешала:  там,  где  их  нашла
любовь, их нашла и смерть. Ураган покончил с ними. Две жизни, принесенные  в
жертву  самой  жизни.  Всякий  раз,  повествуя  об  этом,  плакала  торговка
"сухо-рыбой" (ей очень не нравилось, когда ее так  называли,  и  она  всегда
огрызалась: "Это у вашей матери рыбка с ухо"), хозяйка лотка сушеной рыбой -
так надо говорить, чтоб не разгневать женщину, потому что ярость ее вскипала
морским прибоем в сильную  бурю,  а  сцепившись  с  другой  торговкой,  она,
бывало, шквалом рушила на голову обидчицы корзину рыбы.
     - Ну вот, лиценциат, - сказала Сабина, вернувшись домой,  -  достала  я
тебе тепескуинтля. Побила себе ноги, но достала. Потому  и  задержалась.  Не
знаю я, каков он будет на вкус; наверное, не хуже броненосца. Ты мне  скажи,
как тебе приготовить, я его уже на огонь ставлю, а то к обеду не поспеет.
     - Приготовь, как в последний раз. Тогда получилось вкусно.
     - Племянница мне про завещание почитала. Газетку-то я  ей  оставила  на
денек. Она тебе сейчас не нужна?  Там  и  про  тебя  сказано,  имя  есть,  а
фотографии нету. Напечатали только портреты двойняшек-адвокатов, - оба-то  и
профессию одну выбрали, просто смех! - потом портреты  семерых  наследников,
этих темных индейцев, вроде меня, - а с денежками-то их и не  узнаешь!  -  и
еще портрет сеньора, деда мальчишки  по  кличке  Гринго,  с  которым  играет
Флювио, твой племянник. Ты мне как-то рассказывал,  что  у  этого  старикана
дочка блудная...
     - Злые языки так говорят, я точно не знаю.
     - Напишут - узнаешь.  Если  б  знал,  сам  небось  записал  бы  в  свой
протокол, а так только и пишешь про "Принцессу  доллара".  Эта  блудница  из
наших мест?
     - Какая? Принцесса долларов?
     - Нет, эта-то не из наших. Не прикидывайся,  что  не  понимаешь.  Тебе,
видно, еще об  одной  потаскухе  поболтать  хочется?  Я-то  говорю  о  дочке
здешнего сеньора.
     - Она родилась в Бананере, но так как отец ее -  североамериканец,  она
все время живет в Новом Орлеане, стала самая настоящая гринга.
     - И правильно сделала, что там осталась, гринго  ведь  не  разбираются,
хорошая женщина или дурная. Здешние-то  мужчины  наоборот,  ни  одна  им  не
потрафит.
     - Неправда. И вот тебе доказательство: старик разочаровался в дочери  и
приехал с внуком сюда. Горе его так сразило, что он бросил там Компанию  как
раз  накануне  собрания,  где  его  должны  были  выбрать  президентом.  Это
доказывает, что в женщинах они разбираются.
     - Твой племянник Флювио мне говорил, что Гринго, внук сеньора, которого
ты так восхваляешь, рассказывал, как на  его  деда  ночью  на  улице  Нового
Орлеана напали...
     - Ну, Мейкер Томпсон - здоровяк, да и оружие всегда при нем, он себя  в
обиду не даст.
     - Подожди, дай мне сказать, послушай  сначала.  На  него  напали  толпы
мертвецов, полусгнивших трупов, людей с того света.
     - Ну, из-за этого он не стал бы отказываться от  президентского  поста,
подумай - президентского поста в такой Компании!  А  по  Новому  Орлеану  во
время наводнения всегда мертвецы гуляют.
     - Может, оно и так, но он испугался. Хоть и кажется, что  человек  этот
мухи не тронет, а ведь сколько голов он  снес!  Скольких  людей  он  сгубил,
когда землю в Бананере подымал! Сколько там утопло; сколько ягуар  сожрал  -
ведь это гринго, подлец, гнал их в воду, это он, проклятый,  отдавал  их  на
съедение зверям. И не бананы висят  на  его  плантациях,  а  пальцы  убитых.
Потому-то я и не ем никогда бананов. Откуда ты знаешь,  что  банан,  который
ешь, не палец какогонибудь загубленного?..
     - Оставь, Сабина, свои выдумки...
     - Сущая-то правда - выдумки? Твой  богатый  сеньор  -  самый  настоящий
еретик, дальше и ехать некуда. Потому так и чтят его и  величают  Папой.  Не
иначе как всем еретикам Папа... Ну, займусь-ка я лучше такуацином... Ох, что
это я? Сказала такуацин вместо тепескуинтль. А ведь и впрямь  могут  всучить
такуацина вместо тепескуинтля: мясо - это вам не живая  тварь,  сразу  и  не
разберешься, а мошенников в наши времена - пруд пруди... И все-то было  так,
как я говорила своей племяннице, поглядел бы ты, какие у нее  товары  и  как
умело она торгует!.. Я ей сказала, что буря, которая обрушилась на побережье
и принесла смерть чужеземцам - жене и мужу, - дело темное...
     - Ты, Сабина, везде одни таинства видишь...
     - Хуже было бы, если бы я видела вещи такими, какими вы их видите, если
бы я думала, как вы, теперешние люди, только о выгоде, забыла бы про дружбу,
про все самое святое. И любовь-то вы в дело превращаете -  как  бы  побольше
отхватить, побольше, всего побольше, и любви-то побольше...
     - Мне бы, например, кусок тепескуинтля побольше... Варится он?
     - Старая болтунья, которая  не  знает  своих  обязанностей,  хочешь  ты
сказать. Зато она знает много другого - и все становится просто, как  дважды
два четыре.
     Если бы Сабина Хиль,  -  шестьдесят  семь  лет,  обернутых  в  кожу  да
кости,если бы она, не имеющая ни единого вставного зуба, ни седого  волоска,
если бы она, Сабина Хиль, которая  варит  тепескуинтля  с  луком,  перцем  и
томатом, но без соли - мясо и так всегда немного солоно от слез, - могла  бы
пойти на побережье, поговорить с народом,  посидеть  в  жаркий  полдень  под
тенистым деревом и погрезить - не во сне, не наяву, а в сладком полузабытьи,
- то подтвердилось бы все то, о чем она догадывалась в своей  кухоньке,  где
аллилуйю ей пел один лишь огонь, а вместо  таинственных  жрецов  вокруг  нее
кружил только кот.
     - Тепескуинтль, ты бродишь по лесам, шныряешь по пещерам, бежишь вместе
с реками, скользишь по деревьям, ты знаешь то, чего ни я и ни кто другой  не
знает, - великую тайну землетрясений, разящих  молний,  градов  и  ливней  и
этого урагана, что обрушился на побережье!
     И тепескуинтль, вперив в старуху остекленевшие глаза,  оплывшие  черной
смолой, кровью, которая лаком слепоты залила ему  перед  смертью  сверкающие
зрачки; подняв свое рыльце и выпустив коготки на сморщенных лапках,  ответил
бы Сабине, если бы мог ожить и заговорить:
     "Ты, Сабина Хиль, старая женщина, чистая и  непорочная,  ты  узнаешь  о
том, что случилось после страшной бури, потому что я видел,  я  это  знаю  и
только я один могу тебе об этом рассказать.  Колдун  Рито  Перрах  лежал  на
тростниковой циновке в  глубине  своего  ранчо,  а  над  ним  жужжали  мухи,
оплакивая его, как оплакивают покойника. Но он не перешел в загробную жизнь,
он лежал, сраженный усталостью, не имея сил ни пошевелиться, ни даже открыть
глаза, после того как поднял ветер, все ветры моря в поднебесье и обрушил их
на землю ураганом; дни и ночи бушевала буря на плантациях большой  Компании,
пока не погас зеленый огонь банановых  кустов,  полыхавших  не  пламенем,  а
листами нежно-изумрудного цвета. "Ты много бед натворил, Чама!" - сказал  я,
подойдя к нему, а он мне ответил: "Слепой  тепескуинтль,  ты  за  бедами  не
видишь правды. Эрменехило Пуак просил меня поступить по правде. Рито Перрах,
- сказал мне Эрменехило Пуак,  -  накажи  тех,  кто  убивает  в  нас  всякую
надежду. И тогда я попросил у него голову,  его  прекрасную  голову  робкого
человека; он лишил себя жизни, чтобы я взял его голову из  могилы  и  вызвал
бурю. Я собрал в поднебесье весь сырой воздух моря, тот, что еще не попал  в
рыбьи жабры и не сварился, тот, что еще не согрелся и  не  размяк  в  рыбьих
жабрах, колыхаясь на  волнах.  Я  собрал  сырой  воздух  и  оставил  там,  в
поднебесье, пока вынимал из могилы  тело  Эрменехило  Пуака  и  отсекал  его
голову, уже охваченную огнем тления, чтобы кинуть  ее  в  воду  и  заставить
кипеть известь, ибо знак моей власти - известь, кипящая в воде. Остальное ты
уже видел, тепескуинтль, и должен рассказать обо всем той старухе с родинкой
возле пупа, зарытого в тысячах тысяч морщин.
     Старая женщина, Сабина Хиль, чистая и непорочная,  колдун  Рито  Перрах
выполнил просьбу, просьбу о наказании  тех,  кто  убивает  надежду,  которую
лелеял Эрменехило Пуак до того, как лишил себя жизни! Это  не  выдумки.  Все
было именно так. Прекрасным было лицо робкого человека  Эрменехило  Пуака  в
пене извести, бурлившей в воде: известь, бурлящая в  воде,  жизнь,  бушующая
среди смерти, - это знак власти Чама.  Лиловые,  как  кожура  банана,  губы;
приплюснутый нос; белые, сухие, крепкие зубы, оскаленные в  мертвой  улыбке;
один глаз приоткрыт, над другим вздыбилось веко. Тебе  страшно  подумать  об
этом лице? Так умирают на виселицах и эшафотах все, кто борется за то, чтобы
не погибала надежда. Умирают, смеясь, ужасаясь, плача. И  прежде  чем  перец
стал цвета красных муравьев, Чама приступил  к  заклинаниям,  чтобы  вызвать
бурю и произнести слово, которое не произносится (сагусан), не говорится  ни
мною, ни  тобою,  старуха  с  родинкой  возле  пупа,  не  повторяется  никем
(сагусан). Едва прозвучало это слово, сказанное Рито Перрахом,  как  выросли
руки у того, кто рук не имел и был лишь мертвой  головой  в  кипящей  жидкой
извести; выросли руки, гибкие, как цепи, длинные цепи из  множества  звеньев
-- локоть за локтем,руки, поднимающие ветер,  кисти  с  тысячью,  десятками,
сотнями тысяч пальцев; они все повергали в прах, вырывали с корнем банановые
кусты и швыряли их  оземь  -  истерзанные,  бесполезные  веники,  удобрение,
необъятные груды зеленого мусора, -  разметывали  в  щепы  дома,  постройки,
мосты и башни, валили телеграфные столбы, дорожные  знаки,  деревья,  губили
животных и людей.
     Долго ли лежал после бури колдун Рито Перрах на тростниковой циновке  в
глубине ранчо, слушая жужжанье мух, плакавших над ним, как  над  покойником?
Пахло морем и живыми рыбами, морем и  мертвыми  рыбами,  пахло  крокодилами,
большими водяными птицами, ракушечными отмелями  и  окаменевшими  устрицами,
которые выпускают ручейки черной крови, похожие на волосы безликих гигантов,
окунувшихся  в  прозрачное  полымя  бездонных   глубин.   Все   это   лизал,
разбрызгивая пену, скользящий с берега язык отлива.  Прибрежный  низкорослый
лес пострадал не  меньше  банановых  плантаций.  Он  пытался  устоять  перед
океаном, оплетая, подобно пауку, плотную кольчугу-паутину из  лиан  и  сухих
веток,  выложенную  раковинами,  как  каменными  изразцами.  На  него-то   и
обрушился удар  титана,  но  сначала  цели  не  достиг:  ударившись  о  сито
кустарника,  раскололась,  разбилась  вдребезги  злобная  масса  воды.   Все
задрожало, обнажились корни, сломались ветви, и, вспенясь  в  ярости,  волна
унесла свой первый жалкий трофей. Но она возвращалась  снова  и  снова,  ибо
Сеньор Тихий не скоро сменяет гнев  на  милость.  А  потом  ураганный  ветер
разрушил преграды, разбил зеленые снасти. Как обезумевшие волчки,  заплясали
деревья, которые не в силах был вырвать чубаско, морской  шквал.  Чудовищные
разрушения, зияющие пустоты  словно  являли  собой  справедливое  возмездие.
Всюду виднелись останки того, что было разбито на побережье и бурей  брошено
к океану; всего того, что не один день приносил  в  порывах  ярости  ураган;
того, что несли реки. Берег цапель,  куда  отправился  Чама,  был  недалеко.
Розовый  песок  сверкал  возле  опаловой  зелени  воды,  обвиваемый   пенным
кружевом, которое стлалось мягкими складками: не потревожить бы  сон  белого
глазастого тумана, прикорнувшего на берегу.
     Рито Перрах отдал одну ногу перистого тумана богу Урагану,  лишившемуся
ноги, и, выполнив свое обещание, вконец обессилел, лежал, едва дыша.
     Старая женщина, Сабина Хиль, непорочная и чистая, как белый  наждак,  я
расскажу тебе и про то, что сделал Чама, когда отдал ногу  перистого  тумана
Урагану, безногому богу. Я, тепескуинтль, расскажу тебе и про это. С  Берега
цапель Перрах пошел в хижину, где жила семья Эрменехило Пуака. Там ждал  его
старший сын покойного Почете Пуак. "Ты -очень устал,  тата?"  {Тата  -  отец
(индейск.).} - спросил  колдуна  мальчик  -  широкополая  шляпа  на  большой
голове, глаза ласковые, отцовские. "Ты очень устал, тата?"  -  повторил  он.
"Очень!.." - ответил Чама. Оба замолчали. Для них молчанье было беседой. Так
они поверяли друг другу тайны. Поверяли, не тревожа предателя-языка. "Юк!" -
не шевеля губами, молча сказал Чама, давая  понять,  что  мальчику  жалуется
власть неприкосновенного вождя и способность становиться  Юком  -  маленьким
лесным оленем. Юк - назвал его колдун. "Юк, - объяснял  он  ему  потом,  уже
словами, дав ему имя и сделав его Юком, - земля едина, но у нее есть  четыре
"шороха" для великих вождей. Шорох - это звук, издаваемый землей,  когда  ею
натирают кожу избранника. Ты получишь великую власть и будешь повсюду.  Быть
вождем - это значит быть многоликим. Быть вождем - значит уметь  быть  сразу
во многих местах".
     Молчали их неподвижные лица. Лицо Почоте Пуака  и  лицо  Рито  Перраха.
Молчали их голодные животы.
     "Юк, шорох зеленой земли, которой я натру тебе  лоб,  темя  и  затылок,
даст тебе могущество и надежду; ты взлетишь выше кецаля  и  опустишься  ниже
изумруда; у тебя будет нефритовое зеркало и безграничная  власть  над  всем,
что  растет  и  цветет.  "Человеком  с  зеленой  головой"  назову  я   тебя.
Юк,продолжал колдун,шорох желтой земли, которой теперь я натру тебе сердце и
грудь, окрасит тебя в золотистый цвет маисового початка, чтобы ты был всегда
человечен и добр. Еще я потру тебе живот и то, что ниже живота. "Человеком с
желтыми чреслами" назову я тебя".
     Затем колдун взял горсть красной земли для красного шороха и  потер  ею
руки и ноги мальчика, превращая его в  великого  воина.  "Человеком  борьбы"
назову я тебя, человеком с огненными конечностями цвета крови..."  И,  взяв,
наконец, немного черной земли,послышался темный шорох, - он потер ею ступни,
кисти, спину Юка до самого низа. "Твой след  будет  следом  незримого,  твое
присутствие будет всегда ощутимо, все будут знать, что ты с нами,  но  никто
не узнает тебя; твое седалище нужно тебе,  чтобы  переждать  ночь,  пока  не
взойдет солнце надежды. Ждать рассвета -  в  этом  твое  высшее  назначение.
Передавать из рода в род способность не терять надежды на восход солнца -  в
этом твоя обязанность. Уметь сидеть на камне, на дереве, на стуле, в  кресле
- в этом твоя мудрость..."
     - Что за тепескуинтль! Никак не сварится, хоть я и  поставила  кастрюлю
на адское пламя! Жесткий, как мои ребра! Тепескуинтль, чудо-зверь, да варись
же! Говорят, ты немой, а вот в этом жару, в  кипятке  заклокотал!  Понимать,
что животные говорят, когда варятся, - дело хитрое.
     И,  подняв  руку,  Сабина  почесала  себе  голову  худыми  крючковатыми
пальцами с сухими ногтями-бобами. Мальчишки снова затеяли свою игру на  поле
с палками-забивалками. Как бы, чего доброго, не покалечились. "И когда они в
школу ходят?" - вот что я спрашиваю. Видаль Мота ушел. К  обеду-то  вернется
тепескуинтля отведать. Совсем замотался, наверное,  на  побережье  поедет  с
теми самыми, что едут наследникам наследство вручать. Ах ты господи, кофе-то
молотого совсем не осталось. Кофе молотого и свечей. Кофе молотого, свечей и
хлеба. А часы, знай себе, спешат, бегут. Как дни в календаре. спешите!  Куда
вы несетесь? Идут себе дни и часы... Кто платит им за  то,  что  они  старят
людей? Идут себе дни и часы... Знать, вечный у них ход... Нет, уж  лучше  бы
пружиной заводились...


XI

     Воздух благоухал цветочным медом. Горячий  воздух.  Солнце  стояло  над
головой, казалось, с четырех часов утра. Хмельной, пьянящий аромат. Звезды в
рассветном пекле. Сна нет. Измаяла бессонница. Все живое томилось  в  дреме,
сраженное усталостью. Сонное течение времени, но не  сон.  Пот.  Реки  пота,
озера пота. Тяжесть собственных рук и ног, и пот  -  реками,  морями.  Блеск
полураскрытых глаз. Полуденное забытье на рассвете. Жадное дыхание. Туда бы,
туда, вслед за мыслями, летящими к сочной траве, какую жуют коровы,  -  надо
себя потешить, думать о чем-то свежем. Жжет  кирпичная  земля.  Жжет  гамак,
провисший под телом, влажный от пота, печатающий квадраты на голой коже. Вот
так, покачиваться тихо-тихо, чтобы расшевелить  воздух,  размять  слипшиеся,
онемевшие члены. Лица. На лицах лиловатая тень. Темные мулы, темные  головы,
темная кожа. Для чего раскрывать глаза? Чтобы глядеть на те же  самые  вещи?
Видеть те же самые картины? Снова убеждаться в Том, что ты жив?  Узнавать  о
том, что во время тяжкого ночного забытья ты бодрствуешь? Однако пришел день
труда, надо открывать глаза. Надо через силу открывать глаза. Хочешь или  не
хочешь, надо открывать глаза. Ох, как не хочется, как не  хочется.  Но  надо
открывать.  Уже  цветет  день,  уже  поют  петухи,  бредут  сонные  женщины,
почесываясь, сплевывая горькую слюну, еле тащат ноги, бредут, как на  казнь,
чтобы разжечь  огонь  и  сварить  кофе.  Четыре  часа,  рассветная  жара,  а
малярийные больные трясутся  от  холода.  Отененные  редкой  щетиной  скулы,
прозрачные лица, острые углы локтей в решете гамака. Сколько надо  приложить
усилий, чтобы не просеяться через гамак и не просыпаться  на  землю  пыльной
трухой! Рассвет разливается. Сверкающая земля и глубокие тени,  припудренные
синей мукой.  Туман  рассеивается,  солнце  брызжет  на  банановые  кусты  и
зажигает молнии паутин;  они  искрятся,  сжимаясь,  под  первыми  солнечными
струями. Море, бескрайнее море, жужжащее море мух - оглушающее,  утомляющее,
монотонное. Маленькие мушки и большие назойливые  мухи.  Реки,  извивающиеся
реки  гусениц,  которые  ползут  -   черно-золотые,   серебристо-коричневые,
кроваво-голубые, - ползут посмотреть, где же кончается яркая зелень листа  и
начинается синева бесконечности.  Небо,  омывающее  кусты  бананов,  гораздо
синее высокого неба над головой. Открыть, открыть глаза и идти, идти по  тем
же самым местам, через коридор, комнаты,  кухню,  через  дворики-патио,  что
вторгаются в тихую дрему навесов, наступают на  их  полумрак.  Как  противно
шлепать по мокрой болотной траве в поисках скотины - быков, мулов,  которым,
видно, тоже не легко поднять веки. Надо сильно стегнуть мулов, и  тогда  они
оживают. Удары и крики выводят  их  из  сонной  неподвижности.  Они  находят
где-то глубоко в себе жизненную силу и пускают ее  в  ход,  передвигая  ноги
тихо-тихо. Добрый день! Добрый день!.. Других слов нет.  Все  те  же  самые.
Добрый день!.. Добрый день!.. Да и зачем  нужны  другие  слова,  если  вечно
приходит тот  же  самый  жаркий,  удушливый  день?  Говорят,  труд  приносит
радость, - это все россказни. И приступаешь к делу с неохотой, и делаешь его
с неохотой, и завершаешь без удовольствия.  Лучше  лежать  бы  в  гамаке,  а
работа пусть сама делается, без людей, без одурманенных, опьяненных людей, у
которых благоуханный жар побережья отнимает утро. В недобрый час явились они
на свет. Ох, если  бы  можно  было  уйти!  Убежать  от  этого  дня,  который
начинается так же, как  все  остальные.  Или,  ладно,  убежать  хотя  бы  от
следующего дня, завтрашнего, любого, вырваться из этого ада. Ах, с каким  бы
наслаждением они встали, чтобы отправиться в путь, с какой радостью  открыли
бы глаза в час разлуки с этим местом,  где  все  пропитано  потом,  где  они
спали, очень плохо спали, вовсе не спали, - но теперь уже в  последний  раз,
потому что они наконец уходят отсюда, освобожденные! Они собрались бы  очень
быстро. Все бы им казалось прекрасным. По-иному, радостно  говорили  бы  они
друг другу: "Добрый день!" Но разве можно  об  этом  думать?  Побережье  как
женщина, которая не отпускает того, кого держит; если и подразнит  чуть-чуть
свободой, тут же зажмет меж чресел. Но береговая сторона -  это  всего  лишь
чресла, ею никто не насыщается и томится, ибо она зовет искать  что-то  еще,
кроме чресел, но дать ничего не м