Вы из Саломэ... Из каких же Саломэ? Я была приятельницей того Саломэ,
которого расстреляли.
     - Это мой дядя...
     - Ну, если вы в  него,  -  ох,  и  горяч  был!  -  вы  далеко  пойдете.
Дружки-приятели  его  сгубили.  А  иначе  он  наверняка  бы   стал   великим
президентом нашей республики. Я рада с вами познакомиться. Правда,  все  вы,
Саломэ, немного легкомысленны. Ваша фамилия мне сразу  все  сказала.  Саломэ
могут свернуть себе шею из-за женщин, из-за лошади, из-за друзей, - они рабы
своих желаний. Видите, и вы такой же, влюбились - и крышка...
     - Ну, не так...
     - Для порядочного человека, для патриота, для  достойного  офицера  эта
женщина хуже, чем крышка!
     Сказав это, трактирщица надулась и уставила свои зрачкастые,  блестящие
от водки глаза на Саломэ, стараясь угадать его мысли, и так же,  как  глаза,
блестели камни на ее кольцах, брошках и серьгах. Бедная старая плоть, бедная
плоть, уже готовая поблекнуть под всеми этими ювелирными  красотами;  хорошо
бы снова обрести то свежее тело, что свело с ума расстрелянного  дядю  этого
глупого капитанишки, ту гладкую золотисто-матовую  кожу  на  округлом  лице,
пенно-розовую на ушах, амфорно-упругую на шее,  статуйно-медную  на  плечах,
цвета зрелых бананов на груди, нежную и гладкую на животе, лилейножелтую  на
бедрах.
     Одним глотком она осушила рюмку анисовой и налила себе вторую.
     - Хотите, расскажу вам? Ваш дядюшка был моей страстью... Из-за  него  я
ушла из дома... Бросила родителей. Жила, как  придется,  а  мои  братцы  еще
пытались всадить в меня пулю. Один из них сказал,  что  предпочитает  видеть
меня мертвой, чем в таком виде. Вот тут, под волосами,  осталась  метина  от
пули... Только поцарапала... Пришлось сказать, что это  я  сама...  Пришлось
наврать, что хотела кончить жизнь самоубийством... Самоубийством... Я,  мол,
сама  себя...  Нет,  в  самоубийства  не  верят,  чепуха...  На  меня,  мол,
покушалась одна женщина!.. Ну, а после всего, что случилось, когда он бросил
меня и женился на своей сеньоре, у меня тоже были другие сеньоры, но кто  бы
мог поверить: когда его расстреляли, я и думать забыла про мужчин, про  этих
дьяволов в образе человеческом... Правда, не сразу, не  сразу.  Бывает,  так
потянет, что сердцу не устоять. У изголовья моей кровати висел, да и  сейчас
еще висит около распятья, портрет вашего дяди... И - хотите  верьте,  хотите
нет - всякий раз,  когда  я  ему,  уже  расстрелянному,  изменяла,  лицо  на
портрете хмурилось, глядело на меня строго, нос морщился,  будто  фотография
дух чужой чуяла, которым от тела моего несло... Дурак, кто думает,  что  эти
карточки с лицами тех, кого вы когда-то знали или  любили,  не  живут  после
смерти людей! Живут... Чего-то  хотят...  Страдают...  Да,  да,  вот  вы  не
верите, а я, чтоб не видеть, какие портрет страшные рожи корчит, решила  его
больше не злить. Ха-ха! Совсем старуха, а о таких вещах болтаю...
     Слова трактирщицы плюхались с языка в слюну, скатывались с  губ,  а  из
глаз, когда-то прекрасных, ползли длинные слезы...
     - Зачем вы назвали свое заведение "Был я счастлив"? Это все дело губит.
Вы себя сгубили и нас  хотите...  "Я  счастлив"  надо  бы  написать.  Вместо
прошедшего - настоящее...
     - "Я счастлив"... Нет, капитан, никто не верит в свое счастье, и  никто
не зашел бы  сюда  глотнуть  водки,  если  бы  я  написала  "Я  счастлив"...
Настоящее счастье для нас, людей, всегда  в  прошлом,  и  говорить  об  этом
нечего. Алкоголь для того и нужен, чтоб залить тоску и хоть немного потешить
душу...
     Она рыгнула анисовой, - ленивые глаза, ленивые руки, - пошаркала ногами
под столом и встала, опустив седоватую голову, едва  удерживаясь  не  то  от
слез, не то от смеха...
     - Клара Мария Суай... - бормотала женщина, в то время как капитан рылся
в бумажнике, - однажды она напилась и даже хотела сорвать вывеску  вместе  с
офицерами из Почетной гвардии, и орала, вот как вы сейчас говорите, что нету
права  у  этой  дыры  называться  "Был   я   счастлив".   Никак   сдачи   не
наберу...добавила трактирщица  другим  тоном,  уткнувшись  носом  в  ящик  с
деньгами. Не трогая стопесовую "креветку",  она  соображала,  сколько  монет
надо сдать Саломэ, чтобы потом не было никаких недоразумений.Плохо со сдачей
и с клиентами. За все время, пока вы здесь, никто не  зашел  купить  сигарет
или спичек, а ведь это самый ходкий товар:  люди  скорей  бросят  есть,  чем
курить...
     - Был я счастлив, Клара Мария Суай...  -  вздохнул  Саломэ.  -  Знаете,
донья,  возьмите  эту  бумажонку  и  дайте  выпить   на   мелочь,   да   еще
чего-нибудь... Чтоб разогнать тоску проклятую!
     - А вы не из артиллерии?
     - Чистая пехота...
     Учитель  Мойзес  Гуаспер  вышел,  как  всегда   нагруженный   бумагами,
тетрадями, газетами и книгами,  из  Национального  архива,  где  проводил  в
трудах дни, роясь, как крыса, в ворохах бумаг, снимая копии  и  отбирая  те,
что представляли интерес. Он так долго торчал в  архиве,  что  стал  как  бы
одним из служащих, - служащие, впрочем, следили  только  за  ходом  часов  и
старались пораньше улизнуть с этого кладбища моли, пауков и грез,  влетающих
сюда через маленькие оконца, из которых  в  зимнее  время  сочились  струйки
дождя.
     Из архива учитель Гуаспер обычно заходил в полутемную лавку  и,  словно
священнодействуя, покупал три пресных хлебца, два ломтика свежего сыра, если
таковой имелся, свечу, пачку тусовых  сигарет  и  коробку  спичек.  Все  это
исчезало в бездонных карманах его сюртука, точнее - грязного,  длинного,  до
колен, пиджака.
     Он снимал мансарду где-то на задворках, в квартале Капучинас.  Лестница
тянулась вверх прямо от двери, запиравшейся  висячим  замком.  Жильцы  дома,
честный трудовой люд, слышали, как дон Мойзес всегда в одно и  то  же  время
поднимался - ступенька за ступенькой - в свою комнату. Он  приходил,  съедал
хлебцы и ложился спать - не человек, а часы.
     По утрам  он  давал  уроки  в  Национальном  институте,  а  по  вечерам
возвращался к своим изыскательским работам в архиве.
     Что же заставило его забыть в этот день о  покупке  провизии  -  хлеба,
сыра, свеч, спичек, сигарет - и почему ровно в восемь вечера  не  прозвучали
его гулкие шаги по лестнице?
     Кто заставил Гуаспера броситься из архива в яркое  неистовство  вечера,
уйти от мертвой тишины вековых бумаг, чтобы  совсем  обезуметь  в  лихорадке
улиц, бродить, подобно лунатику, и ждать, пока не выйдут все ночные светила,
пока не проступят на аспидной доске неба все-все светила?
     Он остановился послушать свое сердце. Оно  казалось  ему  магнитом,  то
вдруг терявшим, то снова обретавшим свойство притяжения,  магнитом,  который
поднимал и гнал кровь, освежив ее,  по  сплетениям  сосудов,  -  от  больших
раздувшихся яремных вен до ничтожных капилляров на кончиках пальцев. Он весь
дрожал, в глазах рябило, во рту было сразу мокро и сухо:  догоняя  скакавшие
мысли, он все время глотал слюну, чтобы не захлебнуться от счастья.  Влажный
замасленный пергамент шелестел под  груботканой  рубашкой  на  его  мохнатой
груди...
     Он прикрыл глаза... Нет, не может быть... Снизу вверх по телу разлилось
щекотанье... Вернуться, положить на место, ограничиться фотокопией и сообще-
нием - это имело бы, пожалуй, большую доказательную силу... Хорошо, но  если
вернуться, что сказать служащим?.. Гуаспер расстегнул воротничок, однако тот
опять стал душить, засасывать кадык в  воронку  галстучного  узла.  Не  ему,
Гуасперу, решать в конечном итоге, а Лариосу. Он  покажет  доктору  чудесную
находку, и, если для  дела  лучше  оставить  ее  в  архиве,  а  не  в  руках
правительства, тогда завтра утром он опять сунет документ в груду бумаг.
     Подходя к кабинету Лариоса, он по яркому освещению  и  доносившимся  до
него голосам понял, что в приемной  много  народу,  и,  вытащив  из  кармана
платок, подвязал щеку. Вошел кряхтя, ежась и щуря глаз  от  страшной  зубной
боли. Но не успел даже сесть. Услышав стоны, блестящий доктор Лариос  открыл
дверь и пригласил его войти,  извинившись  перед  остальными  за  прием  вне
очереди пациента с острой болью.
     Все не только не возроптали,  но,  напротив,  одобрили  поступок  этого
великого дантиста, получившего образование  в  Северной  Америке.  Какой  он
чуткий! Какие у него манеры! Какое обращение! Чистота. Оптимизм.
     Стоны пациента стихли ровно через секунду. В зале ожидания, где каждому
представлялось,  что  больной  сидит  не  в  зубоврачебном  кресле,   а   на
электрическом стуле и терпит ужасные  муки,  все  вздохнули  с  облегчением,
словно  сами  они  -  каждый  по  глоточку  -  отхлебнули  теплой,  пахнущей
лекарством водички  из  бумажного  стаканчика:  в  такой  обстановке  просто
необходимо успокаивающее средство.
     Лариос вырвал пергамент из рук мнимого больного, который пришел вырвать
зуб, и стал с лупой в руках исследовать  документ  -  строчку  за  строчкой,
печать за печатью, вплоть до малейшей царапины или пятнышка - метки старины.
Нет, он не обнял своего  пациента.  Раздавил  его.  Поднял  с  кресла,  чтоб
расцеловать.  Ну,  и  находка!  ("Мы,  король"...  Тот   самый   расчудесный
Вальядолидский вердикт!) Зазвонил телефон, Гуаспер снова закряхтел и, окунув
лицо в платок, вышел из кабинета, бледный от волнения,  прищурив  маленькие,
как два стручка, печальные глазки.
     - Следующий... - сказал, провожая Гуаспера,  внеочередного  пациента  с
острой болью, доктор Лариос и обворожительно улыбнулся.
     Хрустнув костями, с места  поднялся  испанец  в  английском  костюме  -
синеватый подбородок, орлиный нос и лошадиные зубы.
     Доктор посадил его в кресло, повязал белую салфетку и тут  же  исчез  -
поднять трубку назойливо звонившего телефона.
     - Ну, что хорошего, дон Сатурно?  -  спросил,  вернувшись,  Лариос.  Он
положил голову пациента на спинку кресла и пошел мыть руки - шумели открытые
краны, плескалось в ладонях жидкое зеленоватое мыло, превращаясь в пену.
     - Чего уж там хорошего!.. Ничего. Когда  я  сижу  в  этом  кресле,  мне
кажется, будто я на электрическом стуле, ведь вы, дантисты, - палачи!  И  не
совестно  вам?  Стоит  мне  только  войти  сюда,  я  чувствую,  что  начинаю
завидовать последнему из  наших  карабинеров...  Да  ничего  вы  в  этом  не
смека... Мекка... А знаете, доктор, для нас, испанцев, Мек-ка... находится в
Сеуте... Мекка, вот что у меня болит...
     - А мне, напротив, очень приятно видеть вас здесь и сказать вам, что  я
преклоняюсь перед королями Испании.
     - Почему вы вдруг вспомнили о них?
     - Потому что, видите ли, в  пограничном  конфликте,  о  котором  я  вам
говорил, они нас полностью поддерживают...
     - Понимаю, понимаю... - завертелся в кресле хмурый испанец, хоть  и  не
совсем понял, о  чем  идет  речь.  Он  поднял  глаза  на  голубой  огонек  -
точь-в-точь бабочка - за мелкозернистым стеклом лампы, потом перевел  взгляд
на мохнатый приводной ремень бормашины, которую Лариос называл прялкой.
     Лариос протянул мокрые руки  к  бумажному  губчатому  полотенцу,  затем
приподнял носком своего рыжего сверкающего ботинка крышку урны и,  тщательно
вытерев пальцы, бросил туда смятую бумагу.
     Дон Сатурнино ерзал в кресле, потея и ругаясь.
     - Дружище, если вы говорите мне про королей для того, чтобы  я  терпел,
не жалуясь, все эти муки, вы просчитались, будь я проклят!.. Плевать мне  на
короля, когда зубы болят.
     Гуаспер, не отнимая платка от  щеки,  почти  ощущая  настоящую  боль  -
слишком долго пришлось притворяться,  -  поспешил  к  району  Хокотенанго  в
уверенности, что встретит Клару Марию. Дети, собаки  и  толстые  супружеские
пары на тротуарах придавали обычный вид городу, чистому, как серебряная чаша
под венозно-синим небом с золотыми точками звезд.
     - Клара Мария, - сказал он, увидев ее на  углу,  залитом  тенью  густых
деревьев, - дочь моя, теперь мы можем вернуться. Я наконец  нашел  документ,
отнес Лариосу: думал, что лучше сфотографировать его, оставить  в  архиве  и
потом попросить отыскать... Однако доктор сказал "нет", документ этот  очень
важен, и мы не можем допустить, чтобы он потерялся или его нарочно потеряли;
уж лучше  похитить  его,  прибрать  к  рукам,  и,  когда  будет  нам  нужно,
предъявить в Вашингтоне.
     Половинка луны освещала улицу.  Вскоре  они  вошли  в  парк:  полутени,
ароматы, звонкая вода в фонтанах и огромная сейба; столетнее  дерево  стояло
прочно, его дупла залили цементом, а ветер, наверное, искал в  его  листьях,
как в старом архиве, другие бумаги, что определили бы границу между землею и
небом.
     - Ну и глупцы же люди! - вздохнул Гуаспер,  подняв  глаза  к  огромному
дереву, соборному куполу, зеленовато-серому под луной  на  фоне  серебристой
чистоты неба. - Лучше сказать, что  за  глупцы  мы,  человеческие  существа,
маленькие, как муравьи! Что такое ты  или  я  рядом  с  этой  величественной
сейбой? Что представляем мы собою? Но ведь величие человека  именно  в  том,
великое величие человека, что, будучи ничем, ничтожно  малою  частичкой,  он
вознесся и стал господствовать над всем. Страшно подумать, на  что  способна
крохотная доля вещества, замурованного в нашем черепе.
     - Папа, расскажи  про  документ...  Гуаспер  сильно  сжал  пальцами  ее
локоть.
     - Здесь нас услышат тени, кусты, статуи, вода, скамейки. Вот когда  мы"
пройдем Манабике... Я сказал тебе о глупости людской потому, что за какой-то
старый  документ  мы  получим  завтра  бумажонку  с  единицей  и  множеством
нулей,может, с двумя, может, с тремя, с четырьмя, может, с  пятью...  Я  всю
жизнь мечтал о доме в Комайягуа... Это  самое  красивое  место  на  свете...
Двухэтажный розовый домик с зеленой балюстрадой... И  петухи:  пара  черных,
остальные пестрые или желтые...
     - А вдруг будет война и нас там застанет?
     - Почему ты спрашиваешь? Или влюбилась в того офицеришку?
     - Нет... Я спрашиваю, потому что этот вопрос  сейчас  задают  себе  все
люди...
     - Если будет война,  пусть  лучше  она  застанет  нас  там...  За  этим
документом я охотился с девятьсот одиннадцатого года, а сейчас... однако  мы
миновали Манабике в своем счастливом возвращении... Я тебе скажу лишь  одно:
да будет  благословен  король  Испании,  приложивший  к  этой  бумаге  руку,
божественный король с бурым лицом, одетый в черное с головы до пят... И знай
еще, - он понизил голос, оглянувшись по сторонам,  -  что  с  помощью  этого
подлинного  манускрипта,  имеющего  безусловную  силу  перед  любым   судом,
"Фрутамьель" распространит свои плантации куда дальше, тех  земель,  которые
сейчас занимает "Тропикаль  платанера".  Единица  и  много  нулей,  столько,
сколько сейчас звезд на небе... Как хорош бог, когда он становится долларом!

     Не сообщив заранее о своем визите, донья Маргарита  постучала  в  номер
семнадцатый  отеля  "Сантьяго-де-лос-Кабальерос";  белизна  кожи   и   пудры
оттенялась простым черным платьем прелестной  вдовы,  и  только  чуть  менее
черным стал Момотомбито -  родинка,  делавшая  таким  пикантным  ее  лицо  и
темневшая, будто третий глаз, на щеке.
     Дверь открыл Лусеро; он был в одной рубахе с  закатанными  рукавами,  в
ночных  туфлях,  по  бокам  свисали   подтяжки.   Лусеро   едва   успел   ее
приветствовать, - она уже сидела на  краю  постели,  боком,  с  сигаретою  в
зубах, положив ногу на ногу...
     - Не думайте, что я пришла для того, чтобы вы мне рассказывали,  какими
были Лестер Мид и его супруга. Я уже стара слушать сказки. Я пришла  узнать,
сколько вы мне дадите, если  я  покажу  вам  документ,для  вас  чрезвычайной
важности. Немного у вас прошу. Вашей дружбы, всего лишь.
     И она протянула руку, - нежнейшие  пальцы,  кожа,  как  пена,  -  руку,
которая замерла в руке Лусеро на какой-то момент, достаточно  долгий,  чтобы
гостья перестала курить и вонзила ему в  самую  душу  круглые  острия  своих
зрачков, темных и всемогущих.
     - Вот, возьмите... Тут фотокопия...
     Лино  взял  плотную  бумагу,  обрамленную  свинцовосерой  полосой,  где
проступали старинный текст и печати.
     - Я оставлю  ее  здесь,  прочтите,  потом  поговорим;  позвоню  вам  по
телефону сегодня вечером...
     Она встала и снова протянула руку.
     - Не вижу вашего сына. Где же он бегает?
     - Спросите меня, где он, чертенок, не бегает,легче ответить.
     В дверях она задержалась и оглянулась, чтобы удостовериться,  провожает
ли ее Лусеро глазами, ее, удалявшуюся теперь по темному коридору, благоухав-
шую жасмином и магнолией.
     Мало что понял Лусеро из того документа  и,  перечитав  несколько  раз,
положил его на бюро, не зная, как поступить: звонить ли своему адвокату  или
сеньору Герберту Криллу, которого старый Мейкер Томпсон оставил вместо  себя
на случай каких-нибудь срочных дел, - сам  он  отправился  в  США  дать  бой
"Фрутамьель компани". Лусеро решил вызвать Крилла. Того не  оказалось  дома.
Вдруг снова постучали. Он поспешно накинул на плечи подтяжки, опустил рукава
рубахи, застегнул манжеты и открыл дверь. Снова вдова.
     - Я забыла сказать вам, - проговорила она, не переступая порога, -  что
если по прочтении документа вы захотите продать свои акции "Тропикаль плата-
неры",  у  меня  найдется  для  вас  покупатель...  по  справедливой   цене,
разумеется, - сейчас эти акции котируются невысоко. Благодарю вас.  Извините
за беспокойство. Я позвоню вам.
     Он  едва  не  стукнул  себя  телефонной  трубкой  по  губам,  с   такой
поспешностью бросился звонить дону Герберту Криллу, желая узнать, правда ли,
что акции "Тропикаль платанеры" падают в цене.
     Поднял глаза навстречу входящему сыну. Крилл еще не вернулся  домой.  У
телефона - фотокопия, беспомощный листок. Да, старый документ  в  этом  виде
выглядел как-то беспомощно, жалко. Лусеро взял его и сунул  в  шкаф.  Сын  в
который раз принялся втолковывать отцу правила игры в бейсбол.


XVII

     Президент Компании, не повышая голоса, стучащего голоса счетной  машины
- рычагами ритмично ходили челюсти,  -  закончил  доклад  перед  правлением,
маленькой  группой  больших  акционеров,  сидевших  полукругом   в   мягком,
комфортабельном  полумраке.  Из   каждого   кресла,   занятого   акционером,
поднимался, вибрируя, как телеграфный провод, табачный дымок.
     - ...сорок четыре миллиона семьсот двенадцать тысяч пятьсот восемьдесят
две кисти бананов!
     - Повторяю... сорок четыре миллиона семьсот  двенадцать  тысяч  пятьсот
кистей бананов!
     - Уточняю... Сорок четыре миллиона  семьсот  двенадцать  тысяч  пятьсот
кистей бананов по пяти долларов за кисть. Чистая прибыль...
     Сигарный дым буравил тишину.
     - Чистая прибыль за год: пятьдесят миллионов долларов за  вычетом  пяти
миллионов - налога  на  прибыли,  -  внесенных  в  американскую  федеральную
казну...
     Голос. Голос акционера с гвоздикой в петлице:
     - Ну, а этим республишкам сколько уплачено?
     - Около четырехсот сорока семи тысяч долларов...
     - Ого!..
     - Повторяю...  Трем  странам,  где  мы  культивируем  бананы,  уплачено
налогов четыреста сорок семь тысяч долларов; для сведения: в  двух  из  этих
стран мы платим только цент за экспортную кисть, а в третьей - два  цента...
Продолжаю доклад... Повторяю...  -  глухо  добавил  президент.  -  Продолжаю
доклад...
     Целлулоидно-мутная, холодная атмосфера; в йодистом свете плавали кресла
и люди.
     -  Республика,  обозначенная  у  нас   буквой   "А"...шелест   поспешно
переворачиваемых листов, тонкие пружинки табачных дымков: то  растягиваются,
то сжимаются.
     - Повторяю... республика, обозначенная буквою "А",  не  хочет  уступить
нам несколько концессий для более  крупных  операций  на  ее  территории,  и
приходится преодолевать ее упорное сопротивление  на  Атлантическом  берегу,
что причиняет нам немало хлопот. Решение, предлагаемое господам  акционерам.
Другая республика в нашем