оезд, что пройдет  этой
ночью к порту, и уже почти уложен чемодан доньи Флоры - она никак  не  могла
его насытить.
     Вдруг донья Флора вынула руки из чемодана, где, как тесто, месила вещи,
и сказала:
     - Мне пришло в голову...
     Она не стала ждать, пока американец возьмет лампу, сама подняла ее  над
головой, и осколки света  рассыпались  по  -той  комнатушке,  где  хранились
коробки с подвенечным нарядом, выписанным из Нью-Йорка. Выше донья Флора  не
могла поднять. Джо взял у нее лампу, чтобы посветить с высоты своего  роста.
Тень печали поднялась по щекам доньи Флоры, затуманив глаза; тело, омываемое
жарким потом,  зябко  вздрогнуло.  Она  хотела  выхватить  лампу  у  Мейкера
Томпсона, но не смогла: руки дрожали, словно  вот-вот  ее  свалит  припадок.
Майари надела подвенечное платье - единственное, которого не хватало, -  она
оделась в белое, оделась невестой... Зачем?.. Зачем?..

     Песней рокочут речные пороги,
     я, Ч_и_по Чип_о_, ее слышу один;
     в быстрой и легкой рожден я пироге,
     потока Мотагуа сын!

     Тихо рокочут речные пороги,
     мне одному эта песня слышна...
     Плыл я в своей невесомой пироге,
     когда ее пела волна!


IV

     Галерея утонула в белом лунном свете.  Она  походила  скорее  на  штрек
соляной копи. Все вокруг - патио,  сады  -  казалось  соляной  копью.  Белое
покрывало на холмах,  оврагах  и  долинах,  где  потухшими  свечами  торчали
высоченные одинокие кактусы, и без того словно ватные  из-за  своей  белесой
щетины. Не светляки, а факельные блики вспыхивали в  белой  ночи.  Чего  они
искали? Что делали? И куда шли? Молоком разлилась река - чем ниже, тем  шире
- среди песчаных берегов, гладивших ее, чтобы убедиться, та  ли  это  самая,
что, грохоча, низвергалась с гор, а теперь  спит  на  побережье  под  полною
луной, ослепленная серебряным дождем.
     - Для чего?.. - повторяла донья Флора деревянным голосом. - Для чего?
     - Мы же не знаем, оделась ли она или только взяла с собою платье...
     - Она оделась, Джо! Она оделась невестой,  я  уверена!  А  вы  бы  хоть
догадались дать мне стакан воды!
     Джо пошел в кухню в поисках прислуги, но там никого не оказалось.  Лишь
огоньки в пепле тумана.  Даже  собак  не  было,  их  вой  долетал  откуда-то
издалека. Он остановился и прислушался. Со всех сторон слышались шаги. Трава
липла к босым ступням на горячей земле. Липла и отпадала. Шелестела  листва,
иссушенная за день солнцем и вбиравшая  теперь  влагу  ночи.  Вот  показался
солдат, - губы синие от туты. Он тоже искал, где  бы  попить.  Все  томились
жаждой. Жаждой под луною. Жаждой речного песка. Жаждой пепла.
     - Солдат, что это значит? Почему нынче ночью все  бродят  с  зажженными
факелами в руках? Зачем устроили такую иллюминацию?
     Солдат пошевелил  синими  губами,  но  ответ  растаял  в  воздухе.  Джо
почудилось, что перед  ним  не  человеческое  существо,  а  одна  из  фигур,
высеченных на камнях Киригуа. Он наполнил стакан водой и,  боязливо  пятясь,
поспешил вернуться. Донья Флора, распростертая в гамаке, сказала, не отрывая
глаз от потолка, когда услышала его шаги:
     - Скорее, или я умру!
     Волосы, расчесанные на пробор, удлиненное лицо, горькие складки у  рта,
заострившийся нос, приплюснутые уши, опущенные плечи - она тоже походила  на
каменное божество. Мейкер Томпсон глядел, как она глотками пила воду, и  ему
вдруг представилось, что перед ним священный тапир.
     - В котором часу вернется  человек,  которого  послали  на  станцию?  -
спросила она, возвращая стакан.
     - Мне кажется, мы не должны сидеть здесь и ждать. Надо быть там, - либо
подойдет товарный поезд, либо утром уедем с пассажирским. А здесь  мы  сидим
сложа руки. Все шляются по лесу. Слуги, солдаты - сержанту было велено  туда
отправляться - и  крестьяне.  Эти  будто  с  ума  посходили.  Идут  к  реке,
разговаривают с водой, омывают ноги и уходят.
     Донья Флора со вздохом покорилась:
     - Ладно, идемте, лучше быть  на  станции.  Сержант,  говорите  вы,  уже
отправился? Я хотела дать  ему  несколько  песо  и  бутылки  две  водки  для
таможенного капитана.
     - Недавно ушел...
     - Надо взять деньги, оружие. Проверьте, заперты ли  шкафы.  Двери  надо
закрыть на засов изнутри; мы выйдем через главный вход и повесим замок.
     - А если Майари вернется?.. Так  нельзя...  Она  придет,  и  все  будет
закрыто...
     - Скорее птицы вернутся в свои клетки!
     - Давайте и их запрем!
     - Не время острить...
     Джо пошел закрывать двери на засовы. Вопль  доньи  Флоры  заставил  его
замереть  на  месте.  С  застывшим  взором,  чуть  дыша,  кусая  губы,   она
пролепетала, что Майари в подвенечном платье, наверное,  бросилась  в  реку,
чтобы покончить с собой. Разве не убил себя ее отец?  Разве  не  покончил  с
собой в Барселоне один из предков ее отца? Для  Мейкера  Томпсона  это  было
ясно как день - после происшествия на островах, когда они едва не утонули, -
но он ничего не сказал и молчал возле матери, которая в отчаянии  глотала...
нет, не слезы, - глаза, вытекавшие слезами; во рту  вздрагивал  язык-челнок,
тонувший в соленой слюне.
     - По-моему, скорее всего она поехала в порт на пассажирском поезде. Да,
она, как вы сказали, вышла очень рано, вслед за нами, и успела сесть на него
в Бананере. Поэтому надо поспешить на станцию и порасспросить там о  ней.  А
здесь мы тычемся вслепую.
     Самым неотложным, самым настоятельным было не  упустить  время,  скорее
закрыть двери, поторопиться  к  выходу,  выйти.  Они  бегут  к  коням.  Тени
лошадей, взнузданных Мейкером Томпсоном,  рисовались  под  луной  на  поляне
будто фигуры, вырезанные из черной бумаги.
     - Джо, это ужасно, я  чувствую,  что  еду  наперекор  всякому  здравому
смыслу!
     - Напротив, сеньора,  там  мы  узнаем  хоть  чтонибудь.  Ведь  за  день
проходит много товарных поездов, а  может,  она  просто-напросто  отбыла  на
пассажирском.
     Они молча ехали пустынными местами, ослепленные  тысячами  искр-зеркал,
сверкавших на песке; полная луна словно посыпала мукой их лица, -  его  лицо
казалось костяным из-за светлой кожи, а ее, смуглое, отсвечивало  побеленной
глиной.  Дышала  листва  зеленой  поросли  и  лесного  хаоса,   прижатая   к
земле,дыханье игуаны.  Цикады.  Сотни,  тысячи  цикад.  Чудесные  органчики,
слышные издалека. Музыка колючек, музыка песка, огненная музыка,  застывшая,
безмолвная.
     А дальше, там, где речные воды громыхали  в  теснинах,  уже  ничего  не
оставалось ни от бесконечного молчания природы под кругом  гигантской  луны,
ни от молитвенного стрекота цикад;  все  раздавил  грохот  Мотагуа,  потока,
свирепого, как бык в загоне.
     Патруль, ехавший со стороны селения, спускаясь с холма,  где,  говорят,
захоронен целый народ, настиг человека: лицо его было густо вымазано  сажей,
в ушах - ракушки, а на голове, вместо шляпы, громоздился черепаший  панцирь,
по которому при каждом шаге человек ударял камнем.
     Сержант спросил его, зачем он это делает, и тот ответил:
     - Делаю...
     - Но позволь узнать, что все-таки ты делаешь?..
     - Мир...
     - А ты случайно не видел девушку по имени Майари Пальма?..
     Человек не ответил, продолжая трястись всем телом и обрушивать удары на
звенящий черепаший панцирь.
     - Берите его, ребята... - приказал сержант  солдатам;  двое  подхватили
человека под руки, а третий дал ему такого пинка, что тот покатился кубарем,
увлекая за собой конвоиров.

     Все уносит речной поток. Все уносит поток. Она дремлет. Шевелит руками,
будто ловит стрекоз. Все уносит поток. Она дремлет. Одетая  невестой,  чтобы
обвенчаться с речным потоком. Кто возьмет ее в жены? Бегущая  вода?  Вода  -
зеленая птица? Вода - голубая птица?  Вода  -  черная  птица?  Будет  ли  ее
супругом кецаль? Будет ли ее супругом асулехо? Будет ли ее  супругом  ворон?
Как ослабли ее руки! Как ослабли ноги! Какой глубокий покой в ее девственном
чреве!
     Она, Майари Пальма, одна должна прийти к каменному  столбу  с  древними
письменами, закрыть глаза перед головой-кометой в лучах  солнца  и  отдаться
дурману дивных испарений, сердцу и существу  зеленой  сельвы  -  только  так
могла она отпраздновать свою свадьбу с Мотагуа.
     Она, Майари Пальма, одна должна подняться и поговорить с ягуарами  там,
где гигантские муравьи точат скалы,  и  отдаться  в  когтистые  лапы  дерева
какао, - только так могла она отпраздновать свою свадьбу с Мотагуа.
     Почему она остается в этом бедном ранчо, кишащем мошкарой?  Почему  она
остается в бедном  ранчо,  где  лишь  одна  голая  земля?  Зачем,  если  все
преходяще, если она здесь всего-навсего гостья, а нынче ночью наступит самое
прекрасное полнолуние этого года?
     Она пошла в кухню с тростниковыми стенами,оттуда, из  полумрака,  можно
взглянуть на светлые поля, поля без  голов,  поля,  обрубленные  до  плечей,
обезглавленные солнцем и луной. Поля на побережье  -  это  поля  без  голов.
Головы появляются выше, на подъеме к  горным  плато.  А  здесь  поле  -  как
туловище казненного: из  кровоточащей  шеи  его,  бурля,  вырывается  жизнь,
растекается,  множится,  распространяется,  цветет  не  переставая;   цветет
роскошно, принося урожай за урожаем  -  маиса,  фасоли,  тыквы  и  сахарного
тростника.
     Сытые свиньи лежат, не шевелясь, в  грязи,  млеют  от  зноя  под  тучей
мошек; рядом - сонные куры, вяло вздрагивающие  от  чьих-то  укусов,  старые
утки с розовыми клювами и  белой  паутиной  на  глазах.  Единственным  живым
существом  среди  всех  тварей,  сморенных   жарой   в   этом   патио,   был
попугай-гуакамайя, яркий и суетливый, - глаза из нефрита с оранжевой искрой,
клюв как черный костяной коготь. Все вокруг птицы перекликалось с  основными
тонами ее оперения: зеленая сельва, синее небо, желтое  солнце,  а  позже  -
фиолетовые сумерки, лиловые с голубым.
     Кресло из переплетенных ремней освободило ее от усталости. Ноги уже  не
держали. На ремнях из телячьей кожи  распласталось  ее  подвенечное  платье.
Сегодня ночью она обвенчается в нем с  речным  потоком.  Руки  светловолосых
портних вложили в этот кружевной наряд долгие часы труда.  Какую-то  секунду
трепетало на ее губах имя города, где,  теряя  зрение,  работали  на  других
женщин портнихи: Нью-Йорк, Нью-Йорк... Какое счастье надеть  на  себя  такой
атлас, такой шелк, такой тюль, чтобы  отдаться,  будто  купаясь  под  луной,
сокрушительной любви водопада! Одеться так, чтобы выйти замуж за Джо Мейкера
Томпсона,это все равно что спуститься с неба и броситься  под  поезд.  Лучше
водяной поток - он нежнее, мягче,  глубже,  его  тихие  струи  ласкают,  как
робкий любовник,только прядью волос, только  глазами...  Да,  сначала  титан
схватит ее в свои объятия и вместе  с  нею  будет  биться  о  скалы.  Он  ее
потеряет, потом снова увлечет в водоворот и закрутится как  безумный.  Опять
забудет о ней, распростертой на гриве помутневших  вод,  и  опять  вспомнит,
коснувшись ее тела, благоговейно баюкая на  прозрачной  волне.  Затем  вновь
оскорбит дерзким насилием... Головокружительный  хоровод  туманных  видений.
Камыши  сплетут  для  нее  легкие  беседки,  где  она  будет  целоваться   с
диковинными рыбами, с рыбами-певцами, чьи песни летят пузырьками вверх, и  с
рыбами-танцорами, чьи танцы колышут воду.
     Ее пробудил звук шагов;  приближался  старик,  за  ним  бежала  собака,
странно подскакивая на ходу.
     Старик принес пчелиные соты - они больше походили  на  золотые  легкие,
легкие древнего божества - и положил их на землю, на зеленый блестящий  язык
- лист банана. Старик  глядел  на  нее,  не  говоря  ни  слова.  Многолетнее
молчание старца. Провел рукой с негнущимися пальцами по лицу, смахивая капли
пота. А позже, много позже, пришла старуха, опираясь  на  красный  посох,  -
одна нога оголена по самое бедро, другая  -  прикрыта  юбкой  до  скрюченных
пальцев. За ней ковылял черный пес. Она положила на  землю  веера  пальмовых
листьев, а на них поставила кувшин с маисовым питьем. "Где же ты?  Тебя  нет
нигде, моя бедная девочка, - так говорила она, ударяя о землю своим  красным
посохом. - Я бы дождалась, пока ты превратишься в пену! Я бы дождалась, пока
ты станешь песком! Я бы дождалась, пока ты будешь орхидеей!"
     И старуха  обернулась  тем,  кем  когда-то  была,исчезла  в  ракушечных
извилинах своих  морщин  и,  будто  перевернув  крышку  на  другую  сторону,
превратилась в молодую девушку.
     - Я причешу тебя, -  сказала  она,  -  причешу  гребнем,  сделанным  из
нефрита ручейка, а потом ты наденешь свое платье. Я  помогу  убрать  тебя  в
подвенечный наряд. Ни к чему надевать так много белья.  Жених  будет  любить
тебя обнаженной. Сколько крючков! Его руки за  целый  век  не  доберутся  до
твоего апельсинного тела. Я прикреплю к твоему поясу бирюзовую ленту,  чтобы
тебя узнали матросы, когда волна унесет тебя в  море.  Твои  груди  как  два
маленьких  лимона.  Они  так  красивы  под  белым  одеянием!  Древо,  дающее
апельсиновые цветы, дало раковины для этой  свадьбы.  Они  похожи  на  цветы
апельсинового дерева, но только из перламутра.
     И разлилось сияние, озарившее Петен. Весь день и  часть  вечера  Майари
пряталась в хижине. Лунный  свет  не  в  силах  залить  побережье,  пока  не
закатится солнце. Сияние, озарявшее теперь Петен, таилось  вместе  с  ней  в
хижине до тех пор, пока не сгинуло злое светило, желавшее, но не  получившее
ее; пока не  начали  камни  разевать  ягуарьи  пасти,  дрозды  -  раскрывать
шафрановые глазки, крошки обезьяны - ерошить золотую шерсть, а колючие кусты
- выпускать свои когти.
     Ее не похищали колдуны. Когда она рыдала по ночам над облаком  подушки,
покрываясь потом - испариной тоски  -  под  невесомой  простыней,  ее  лицо,
окунаясь в соленое море слез, ощущало холод пустых  дней,  идущих  вслед  за
свадьбой, - ведь предстоит выйти замуж за честолюбие дельца-капитана. Джо  -
честолюбивый делец-капитан, он не видит на горизонте ничего,  кроме  добычи,
которая позволит ему почувствовать свое превосходство господина над  людьми,
и не мечтающими о миллионных  сделках,  людьми,  чей  капиталец  состоит  из
бумажек, называемых деньгами; превосходство, которого ему все же не обрести,
ибо он несдержан и криклив, размахивает руками, ходит огромными  шажищами  и
вечно говорит о прибыли. Можно ли привязаться к  человеку,  если  ему  чужды
душевные волнения, грезы, если он смеется, когда  ее  охватывает  дрожь  при
виде образа святой девы или чудесного пейзажа. Он внушает  ужас,  и  тем  не
менее она стерпела бы, она ведь уже терпела его, жениха, жившего в их  доме;
но острой костью вонзалось ей в горло презрение Джо к  людям  ее  страны,  и
кость не шла ни взад, ни вперед при виде его, при звуке  голоса  или  шагов.
Гнев и боль рождало в ней это презрение американца.
     В семье мулатов с кучей детей Майари впервые отважилась  заговорить.  А
побеседовав со  многими  крестьянами,  она  смогла  потом  говорить  ясно  и
доходчиво. Попытка простыми словами передать суть дела помогла понять многое
и ей самой. Сначала на  нее  глядели  с  недоверием.  "Еще  одна  со  своими
песнями", - сказал какой-то старый пень цвета древесины хобо и не пожелал ее
слушать. А старуха с мышиными глазками пробурчала: "Дай бог чтоб  ее  тяпнул
бешеный пес". Но, кроме этих немногих, нашлись многие, внимавшие ее речам...
Почему бы не последовать совету девушки, если она пришла не отнимать  у  них
поля, как те, другие, а уговорить не продавать землю ни за какую цену. Ни за
какую. В этих словах - вся их жизнь. Ни за какую цену. Пусть  лучше  вытащат
их отсюда силой, ограбят, не дадут ни сентаво. Земли,  отобранные  насильно,
можно когда-нибудь вернуть. Проданные  -  никогда.  Надо  предупредить  всех
крестьян, объединить муниципалитеты, немедля обнести  забором  неогороженные
участки, хранить как зеницу ока бумаги, подтверждающие право на землю...
     Но еще более убедилась она, как  важна  ее  деятельность,  рожденная  и
питаемая ненавистью к Джо Мейкеру Томпсону, в то  утро,  скорее  в  полдень,
когда она встретилась с Ч_и_по Чип_о_ в  одной  из  пещер  у  реки  Мотагуа.
Сначала ее спустили на веревочной трапеции на берег,  а  оттуда,  следуя  по
пятам за голым человеком - набедренная  повязка,  и  больше  ничего,  -  она
поднялась по каменной тропе в пещеру, где в самой глубине скрывался Чип_о_.
     Майари его знала еще в порту, они вместе ходили на острова. Он  не  был
тогда народным вождем. Он ее тоже узнал. Встал, скинул сомбреро и шагнул  из
укрытия поцеловать руку, на которой его  толстые  губы  отпечатали  выдох  -
легкое дуновение, втянутое обратно носом, едва  он  уловил  запах  ее  кожи.
Снаружи несся шум  реки,  заглушавший  остальные  звуки.  Поэтому  обитатели
здешних мест сильно жестикулируют в разговоре с  прибрежными  жителями.  Они
помогают себе руками, точно глухонемые.
     - Человек силен своим голосом, как боги, - сказал ей Чип_о_, - и пока у
нас есть голос, мы будем сильны. Я приветствую тебя!
     Майари спрятала в густых ресницах свои глаза  цвета  черного  дерева  и
улыбнулась. Как иначе ответить на приветствие человека,  не  выходившего  из
полумрака, слившегося с тенью - лишь сверкают светлые зубы  да  белки  глаз,
будто на маске?
     - Не смоется кровь с дорог, - добавил он, - где повесили столько людей.
Немощное правосудие человека-метиса отдает нас  в  руки  белых,  нам  грозит
плеть и темница, но и под землей наши сердца будут покоиться в ожидании  дня
мщения. Его увидят глаза погребенных - их больше, чем звезд  на  небе,  -  и
тогда будут пить кровь из  хикар.  Страх  всегда  сидит  костью  в  горле  и
превращается в слюну. Я не чувствую страха. Мой рот сух, я говорю  спокойно.
Ты - добрая трава, ты оплачешь нас после сражения.
     -  Но  как  бы  его  избежать!..  Муниципалитеты  уже  объединились,  а
крестьяне бьют тревогу все эти дни. Если бы я могла помочь чем-нибудь!
     - Ничем, неси свой аромат, как добрая трава!
     - Чип_о_!
     - А если станешь женой Зеленого Папы, чурбана с обезьяньими руками,  ты
и этого не сможешь, не разнесешь аромата доброй травы.
     - Я не выйду за него замуж...
     - А подвенечное платье?
     - Надела его, чтобы стать женой другого...
     - Нет женщины, которая стала бы женой Мотагуа-реки...
     - Я это сделаю!
     - Тогда подожди большой луны, луны маиса...
     - Хорошо, подожду большой луны.
     - Я отвезу тебя на своей лодке.
     - Какой знак ты мне дашь, Ч_и_по Чип_о_?
     - Нитку жемчуга, девять  жемчужин,  девять  жемчужин,  девять  жемчужин
Чипо-по-по-по-по-по-по-попо-поль...{Игра слов: "пополь" на  языке  майя-киче
означает "народ".}

     В казарму,  занимавшую  старый  дом  на  равнине,  ввалился  сержант  с
патрулем, который охранял владения вдовы, доньи  Флоры  де  Пальма.  Солдаты
притащили человека, возбудившего их подозрение своим видом: измазанное сажей
лицо, ракушки в ушах и черепаший панцирь на голове вместо шляпы.
     -  Пусть  вымоет  рожу  и  скинет   побрякушки,   чтобы   я   мог   его
допросить,сказал капитан,  иссушенный  желтой  лихорадкой;  на  худых  ногах
свободно болтались ботинки, ибо лихорадка сушит даже ноги. Это был начальник
гарнизона.
     Когда арестант вернулся умытый, держа ракушки и черепаховый  панцирь  в
руках, капитан спросил:
     - Ну, какие новости, сержант?
     - Вот, вырядился болван индеец...
     - Чтоб его... - вполголоса ругнулся капитан, - чего  он  там  натворил?
Почему его взяли?
     - Да ведь как раз сегодня пропала дочка доньи Флоры, та  самая,  Майари
Пальма... Я совсем забыл, донья Флора  велела  вам  сказать,  что,  если  вы
ничего об этом не знаете, тогда нам надо поискать...
     -  Не  вижу  никакой  связи  между  исчезновением   девчонки   и   этим
человеком... Ну, чего ради ты намазался сажей и налепил ракушки  на  уши,  а
черепаху на голову? Не отучить вас никак от этих дикостей.