-  А  сам-то,
сам к Тояне пиявкой присосался! Вы танцуйте, комендант, танцуйте!
     - Я уже стар для выкрутасов!
     - Если таковы старики, то каковы же  молодые!...сказала  Тояна,  подняв
руку и оголив пышущую жаром подмышку. Она схватила военного за рукав, словно
когтями  впилась.  И  добавила  игриво:  -  Теперь  и  поплясать  никого  не
раскачаешь, знай себе разговаривают...
     - Так вот и я, Тояна, мне бы не плясать, а языком поболтать!
     - Какой нехороший!.. -  Тояна  всем  телом  навалилась  на  коменданта,
колыхнув тяжелыми плодами грудей, отвернулась и скосила на него  огнемечущий
глаз.
     - "Аи, тирана!.. Тирана!.. Тирана!.. Аи, тирана!.. Тирана!..  Тирана!..
- пели люди, отплясывая. - Аи, тирана!.. Тирана!.. Тирана!.."
     Банан, старший из клоунов, поймал мышонка и сунул его коту под нос. Кот
с глазами властелина приготовился взять подношение, а мышонок тщетно пытался
вырваться из рук клоуна, под пальцем которого стучало, билось в  смертельной
тоске сердце зверька. Вот уже  зубы,  глаза,  усы  и  когти  кота  завладели
добычей, но тут клоун вырвал у  него  мышонка  и  залился  дурацким  смехом,
глядя, как хищник, оскорбленно мяукнув, бросился за  мышью,  вертя  хвостом,
словно в такт алчному нетерпению.
     - "Аи, тирана!.. Тирана!.. Тирана!.." - разливалось эхо праздника.
     Хуамбо выбрал себе место рядом со стражниками, в  толпе,  глазевшей  на
танцующих. А стражникам на все было наплевать; они сидели  на  земле,  зажав
винтовки между ног, давая отдых рукам. Только  офицер  не  спускал  глаз  со
своего начальника. Из кухни им принесли по стаканчику водки, пироги с мясом,
сыр и закуски. Ох и хороша водочка! Пироги оставили "на потом".
     Вернулся кот, деликатно неся в зубах мышонка, а клоуны Банан и Бананчик
притворно зарыдали.
     - "Аи, тирана!.. Тирана!.. Тирана!.. Аи, тирана!.. Тирана!.. Тирана!.."
     Наследники и были тут и не были. Они присутствовали на празднике, но не
заполняли его,  а  словно  растворились  в  пустоте,  бродя  с  озабоченным,
отсутствующим видом, не проявляя интереса к событиям, бывшим ранее частью их
жизни, а теперь, с этого утра, уже не имевшим никакого значения.
     - Бандиты! - воскликнул  один  из  гостей,  жалуясь  Хуанчо  Лусеро  на
таможенных солдат. - Ворвались в мой дом, говорят, мол, ищем то,  что  найти
не можем.
     - Враки, -  вмешался  один  из  крестьян,  -  они  уже  давно  не  ищут
спиртогонов.
     - Еще бы, конечно. Одни выдумки. Они оружие ищут. Кто им вбил в голову,
что тут где-то оружие спрятано?..
     - Как кто?.. Ихняя же вина. Страх, в котором  живут.  Думаешь,  они  не
знают, какое творят безобразие, охаивая наши бананы,  даже  не  взглянув  на
товар? Даже не смотрят. Швыряют,  и  делу  конец.  Собаки.  Отвез  я  как-то
несколько кистей к банановому поезду, и, клянусь святой девой Марией, - а из
меня ведь слезу не выжмешь, - как увидел я, что приемщик и глядеть на  кисти
не хочет, свинец раскаленный по лицу у меня потек... В  дерьмо  превратились
мои бананы... Потому и говорю своим сыновьям, чтоб уходили,  бросали  все...
Вот вы-то, Хуанчо Лусеро, можете  податься  отсюда!  Жизнь  приготовила  вам
прогулочку с  хорошей  провожатой,  она  вам  все  двери  откроет,  даже  на
небо,донья Монета...
     - Не знаю, поедем ли мы... - ответил Хуанчо Лусеро.
     - А не поедете, давайте нам, - мы отправимся.
     - Да если мы с деньгами и здесь останемся, начхать нам  тогда  на  всех
гринго.
     - У кого деньги, тому нечего  петушиться,  слышь,  Хуанчо,  -  вмешался
кто-то из соседнего кружка.В драку  лезть  -  бедняку,  а  богач,  миллионер
кулаками не машет, за него другие дерутся; вон те, вояки,  за  вас  постоят.
веселиться, и хватит о всяких бедах. -  Хуанчо  стал  протискиваться  сквозь
толпу, чтобы распорядиться насчет спиртного.
     Бастиансито Кохубуль читал вместе с "Помом"  (помощником  телеграфиста)
новые телеграммы. Им предлагали автомобили, сейфы, радиолы, пишущие машинки,
мебель, дома, квартиры, туристские путешествия, виллы, дачи...
     - За кого нас принимают эти люди? - удивлялся  Кохубуль.  -  Предлагают
нам все, кроме плугов, инструментов, плодоочистительных машин, зерна... -  и
рассмеялся:- Ха-ха! Вот я уже и в  автомобиле,  и  в  квартире  с  сейфом...
Ха-ха-ха! Если б они знали, что мне больше всего граммофон иметь  хочется...
Вот-вот, куплю граммофон с пребольшущей трубой!
     - Да что это вы говорите, дон Бастия, - робко заметил Пом.
     - Не Бастия, а Бестия, - прервал  чтение  телеграмм  красивый  малый  с
рыжей копной волос, краснокожий, как кедр, большой приятель Кохубуля. -  Его
надо называть дон Бестиансито. Ну-ка, назови его дон Бестия...
     - Не буду, - ответил Пом. - Это неуважительно.
     - Ас каких  пор  ты  уважать-то  его  стал?  Когда  прослышал,  что  он
миллионер? Ну и люди! Есть доллары, значит, надо  уважать.  Он,  видите  ли,
изменился.  Уже  не  тот,   что   был.   Другим   стал.   Дарохранительница!
Неприкосновенная личность! Сокровищница! Святыня! Гляди, я его схватил: мясо
как мясо!
     - Здорово ты надрызгался, вот что я тебе  скажу,пробурчал  Бастиансито,
потирая руку, за которую ущипнул его рыжий.
     - Что, что? - вскинулся тот.
     - Пьян ты, говорю...
     Рыжий икнул и обернулся к другим:
     - Не пьяный я, а веселый! Понятно? Не пьяный, нет! Различать надо...
     Но гости, а также Хуан Состенес Айук  Гайтан,  его  супруга  Арсения  и
Крус, жена Лино Лусеро,  ему  не  ответили.  Он  снова  икнул.  Качнулся  на
нетвердых ногах.
     - Ничего не поделаешь, - - продолжал Кохубуль,  обращаясь  к  Гауделии,
своей жене, и Сокорро, старшей дочке, которые подошли к нему. - Во всей этой
куче телеграмм, глядите-ка, нам хоть бы для смеха какую-нибудь  борону,  или
мельницу для бананов, или сверло предложили... Даже сверла нет,  чтоб  мозги
нам просверлить теперь, когда... Трубастый граммофон,вот чего я хочу.  Пусть
трубит, как в Судный день, чтоб все со страху на одно место сели...
     И пока донья Гауделия и дочка его Сокорро читали телеграммы, Бастиан не
отставал от Пома:
     - Ни плуга, ни плодоочистки, ни мельницы, ни бороны, ничего, что нам...
     - Ничего, что вас может унизить! - перебил его  Пом,  которому  надоела
эта литания. - Не мое дело судить, но, думается мне, ни  к  чему  предлагать
эти штуки, они вам больше не нужны. Ведь с  такими  деньгами  вы  не  будете
сажать бананы, фасоль, маис на берегу, ходить за коровами, а если и  будете,
то как гринго: приедут, поглядят, на  местах  ли  надсмотрщики,  и  уберутся
восвояси...
     - Уберутся, а скуку свою здесь оставят... -  вынырнула,  и  пропала,  и
снова вынырнула пьяная огненная голова. -  Только  затем  сюда  и  приезжают
гринго, хандру свою подбрасывать. И не будь  господа  бога,  который  иногда
ураган посылает, давно бы мы все от сплина подохли. Извините за словечко, а?
Я что-то сказал? Spleen... Сплин!
     - Знаешь, есть такие семейки, где все в разных партиях  состоят,  а  за
одним столом едят. Вот и ты, лаешь на  гринго,  а  твой  двоюродный  братец,
судья,  их  защищает.  Он  даже  на  праздник  не  пришел,  боялся,  как  бы
"Тропикальтанеру" не стали ругать.
     - Замолчи, Бастиан, не говори мне про это дерьмо собачье!
     Донья Гауделия сделала вид, что ничего не слышала, и удалилась со своей
дочкой Кокитой и с телеграммами - весь ворох с собой забрала.  Кстати,  надо
было взглянуть и на грудного малыша.
     Макарио Айук Гайтан потешался  над  лихими  шутками,  которые  отпускал
бритоголовый старик с белыми усами. Макарио сказал, что они, наверно, уже не
будут работать на побережье, ни на побережье, ни в другом месте, и  что  ему
остается только нанять старика с  белыми  усами,  бритую  башку,  чтобы  тот
смешил его своими выходками.
     - Нанять? - переспросил старик обиженно. - Нанять меня, старого Лариоса
Пинто? Нанять? - выпятил он щуплую  грудь  и  покрутил  белесые  усы  сухими
стариковскими пальцами. - Не затем ушел я  из  столицы,  сбежал,  обучившись
стольким вещам, из города, чтобы меня  нанимали.  Мне  всегда  претила  роль
наемного имущества, назовите его хоть чиновником или служащим;  меня  тошнит
от  одной  мысли,  что  надо  сдавать  себя  внаем.  Впрочем,  мысли  -  это
принадлежность свободных людей! А я приехал на побережье запроданным, -  вот
ведь благодать! - запроданным одной иностранной компании, компании,  которой
продали всю эту страну и почему-то не продали заодно и нас с вами.  Это  мне
кажется явной несправедливостью. Но Лариос Пинто не мог отстать от родины, и
потому я приехал запроданным.
     Вокруг старика образовалась группка любопытных слушателей.
     - Нет, друг мой и приятель Макарио, нечего и говорить о найме, это меня
оскорбляет.  Ты  меня  купишь.  Нанимают  только  публичных  девок,  а  всех
остальных женщин покупают.
     Громовой хохот раздался в ответ.
     - Великое счастье, Макарио, сделаться твоим рабом! Перестать быть рабом
этих проклятых янки! Извиняюсь, моих божественных господ, которые  приковали
меня к подневольному труду моими же потребностями и пороками, - надо же  мне
есть, да и поспать я не прочь! Я принадлежу им и всегда  буду  принадлежать,
если Макарио Айук Гайтан не заплатит того, что я стою, и  не  купит  меня...
Снимет ярмо и поставит клеймо, будь оно проклято! Почему бы  не  заявить  во
всеуслышание, что рабов надо клеймить?
     Число слушателей, потешавшихся его забавной болтовней, все росло.
     - С тех пор как я здесь, верьте мне, я счастлив, потому что  рабство  -
это то же супружество, а ведь  в  нем  человек  находит  самый  смак  своего
счастья. Но, правда, нужно приноравливаться, забывать о законах,  защищающих
от эксплуататоров, не страдать из-за того, что эти законы остаются  лишь  на
бумаге, и не требовать их выполнения, ибо тогда ты будешь не просто рабом, а
рабом, распятым самыми презренными из центурионов.
     - Да здравствуют свободные люди! - закричал  Поло  Камей,  до  которого
явно не доходили слова Лариоса.
     - Согласен. Да здравствуют свободные люди! Тот, кто говорит,  что  есть
рабы, не хочет сказать, что у нас не остается места для свободных людей.  Но
на них скоро будут смотреть как на выродков, как смотрят  ныне  на  пропойц;
про таких скажут: погляди-ка, - и ткнут  пальцем,  -  вон  чудак  гуляет  на
свободе.
     Снова раздался взрыв смеха.  Камей,  маленький  решительный  человечек,
пробился сквозь толпу к Лариосу.
     - Старый пошляк! Если кто и купит тебя, как купили гринго,  так  только
одни азиаты!
     - Согласен на пошляка, хуже быть трепачом! Камей ринулся на него.
     - Потише, Поло, - вмешались люди, - чего лезешь в бутылку?
     - Говоришь, желтая опасность? -ухмыльнулся Лариос.  -  Я  предпочел  бы
ходить с косичкой, как китаец, чем...
     - Да нет же, Поло, это все шутки; кто пожелает быть рабом!
     - Вот этот! - проворчал Камей. Схватив  за  плечи,  его  вынудили  дать
задний ход, как говорят автомобилисты.
     - А кто же мы, по-вашему?! - вырвалось у Лариоса.
     - Врет! Пустите, я покажу ему, какой я раб! Поло Камей не раб!
     Вмешался пьяный с рыжей шевелюрой:
     - Не р-р-рабу, а жену даю я тебе! -  И  тут  же  извинился:-  Пр-р-рошу
прощения, я помешал свадьбе?.. А кто тут невеста?
     От Лариоса он качнулся  к  Камею,  потом  обратно,  ощупал  их  одежду,
стараясь понять, кто из них двоих невеста, - пьяный  туман  застилал  глаза.
Выходка пьяного разрядила атмосферу, даже спорщики расхохотались.
     - Ну-ка, еще по глотку! - закричал Макарио, обняв Лариоса  и  Камея.  -
Эй, там, в столовой! Скажите, чтобы нам вынесли по стаканчику!
     Пьянчуга поддакнул:
     - Не возр-р-р-ражаю...
     - Против чего не возражаешь, дружище? - спросил его Лариос.
     - Тр-р-рахнуть по стаканчику...
     Его шатнуло назад: он делал больше шагов назад, чем вперед, но, пятясь,
не удалялся, ибо, топчась и кружась  на  месте,  задом  двигался  вперед.  И
болтал:
     - Хватить стаканчик... Вспомнить мать родную... да и заплакать...  А  у
меня нет ни стакана, ни матери, ни  крова,  ни  пса...  Ни  крова...  пса...
во-пса-минаний, которые бы лаяли на меня... Потому я и  не  плачу...  А  это
очень трудно... удержать ночь... Руки-то тяну,  а  она  ускользает...  Такая
мягонькая, никак не удержать... Пойду, силой рассвет не пущу... Мы только  и
можем силу на всякие глупости тратить. А если взять бы волю железную... да и
воткнуть ее в небесное колесо ночных часов?.. - И, спускаясь по ступенькам в
ночь, он запел: - "Аи, тирана, тирана, тирана!.."
     Фейерверк, бушевавший вокруг "Семирамиды", рассыпал  на  земле  горящие
угольки и пепел. В ветвях кокосовых пальм по-прежнему торчали головы пеонов,
парней и мальчишек, с восторгом взиравших на празднество. Где тут орехи, где
головы? А над ними звезды. Где тут ангелы, где  звезды?  Незатухающая  ночь.
Утренняя звезда. Жены  ночных  сторожей  почесывали  одной  ногой  другую  в
ожидании мужей, а мужья ушли на работу больными. Сгорая  в  огне  лихорадки.
Слабый фитилек  дыхания  в  живых  трупах.  Ночной  сторож  -днем  труп,  не
работник. Зачем  заставляют  работать  трупы?  Кричит  смерть.  Зачем  берут
работать трупы? Я призываю их! Этих, этих самых с  костями,  прозрачными  от
голода, с  ватными  глазами,  с  зубами  как  решетка,  на  которой  жарится
молчанье... в ожидании хлеба!.. Верните мне моих мертвых!.. Но с  плантаций,
где жизнь превзошла самое себя в щедром расточении жестокостей, не донеслось
даже эха в ответ, никто не ответил смерти,  только  машинки  стучали  вдали,
маленькие машинки под руками time-keepers {Учетчиков (англ.).}, на каждой из
которых отстукивались числа, цифры, поденная плата...
     - Тоба!
     Одиноко прозвучало имя. И осталось одно только  имя.  Жемчужные  грозди
теплой дымки плыли над горячими  береговыми  песками,  на  которых  закипает
жгучее тропическое море; эту дымку раскаляет песок и  развевает  ветер,  эта
дымка окутывает тела таких женщин, как Тоба.
     - Тоба!
     В какой частице воздуха,  в  каком  мгновении  времени,  в  каком  миге
вечности был Хуамбо Самбито, когда услыхал это имя, только что произнесенное
Гнусавым неподалеку  от  конвойных,  между  праздничным  светом,  заливавшим
патио, и тенью дерева гуарумо.
     - Тоба!
     Таинство кровного родства. Еще до того, как он стал самим собой, он уже
был братом Тобы. Он не знал ее, никогда не видел, но оба они вышли из одного
мира,  водянистого,  сладковатого,  из  одной  ватной  рыхлости  плоти,  как
червяки, - об этом, терзаясь, думал он сейчас, слыша имя своей сестры. Тоба.
Таинство кровного родства.
     И его затрясло, как в припадке. Гнусавый держал ее за руку; вот она вся
- белые глаза; габача, накинутая на плечи и едва прикрывающая коленки;  ноги
в сандалиях на резине; длинные руки, бесконечно длинные,  окунутые  в  тень,
лижущую ее тепло, которое, он знал, вышло из той же материнской  утробы.  Он
не помнил ее. Его бросили в лесу на съедение ягуару. Так поступили родители.
Рот наполнился горькой слюной.
     Тоба его тоже узнала. Точь-в-точь как на том  обрывке  фотографии,  что
прислала ей сестра Анастасиа. Внизу  подпись:  "Это  твой  брат  Хуамбо.  Он
гордый. Со мной не говорит. И я с ним тоже". Ее глаза смуглой  куклы,  белые
глаза из белого фарфора с черными кружочками посередине остановились на лице
мулата. Она протянула ему руку. Гнусавый живо отпустил  ее  локоть  и  хотел
вмешаться. Тоба его остановила.
     - Старший брат, - пояснила она, - старший  брат,  рожденный  на  другом
берегу. - И, подавая Хуамбо руку, сказала ему:- Мать жива. Отец умер,  здесь
похоронили.
     Вдали лаяли собаки. Их лай сливался со скрипом повозок,  направлявшихся
к месту работы.
     - Где мать, Тоба? Я хочу тебя об этом спросить.
     - Там, дома... - и ткнула пальцем в ночь. - Там,  дома...  Это  сеньор,
друг... - представила она Гнусавого.
     - Хувентино Родригес, к вашим услугам, - сказал тот, протягивая  Хуамбо
руку.
     - Я с удовольствием пожму ее, друг. Сладкая рука. Рука сладкой  дружбы.
Есть руки, которые с первого раза кажутся горькими.
     - На мои руки не падали  слезы,  никто  не  плакал  по  мне,  -  сказал
Хувентино.
     - Так лучше. Правда, Тоба?
     - А когда женщина льет слезы в пригоршни мужчины, - прибавил Хувентино,
- надо просить ее потом целовать ему руки, чтобы исчезла  соленая  горечь  и
они стали бы сладкими навек.
     - А если мужчина один плачет над своими руками? - заметил мулат.
     - Твоя мать, Хуамбо, будет их целовать,  и  они  станут  сладкими,  как
патока...
     - Меня бросили в лесу на съедение ягуару.
     - Неправда это. Тебя подарили сеньору американцу, Хуамбо.
     - Человек хуже ягуара,  Джо  Мейкер  Томпсон  хуже  ягуара.  Сейчас  он
старый, а раньше... - И мулат перекрестился. - Где мать, Тоба?  Этот  вопрос
жжет мне губы. Меня, Хуамбо Самбито, этот вопрос жжет всю жизнь.
     - Мы пойдем, Хуамбо, туда,  к  матери.  Туда,  домой.  Хувентино-сеньор
пойдет на праздник. Хувентино-сеньор будет танцевать с нарядной женщиной. Мы
вернемся, вернемся сюда, и Хувентино-сеньор будет с Тобой. Тоба его  целует.
Ни на что не сердится.
     Мулаты ушли. Собаки лаяли, не переставая. Круглый, отрывистый лай - они
лаяли на повозки, вертя головами по ходу колес.
     Гнусавый молча и растерянно, завороженный ее словами, как  заклинанием,
глядел вслед мулатам. Потом полез вверх по ступеням в веселящийся  дом,  где
можно раздобыть спиртное.
     Не  одну,  три  стопки  двойного  рома  опрокинул  он  в  свою  утробу.
Провозглашал тосты, смеялся, а перед глазами стояла Тоба. Тоба-статуя, Тоба,
грезящая наяву, пахнущая имбирем, с точеными  грудями,  совсем  без  живота.
Тоба,  простирающая  руки  к  звездам,  покорная  его  ласкам.  Тоба  в  его
остервенелых объятиях, с готовностью, без устали отвечающая на поцелуи. Тоба
с твердыми коленками, огрубевшими от частых коленопреклонений перед  святыми
образами. Тоба, с волосами, разлившимися по земле бурлящей черной  кровью  в
завитках пены, хрустящих на его зубах, как жженый сахар. Тоба  с  пепельными
ногтями мертвеца.
     - Браво, Паскуалито Диас! -  крикнул  он  алькальду,  который  все  еще
кружился с циркачкой.
     - Ты откуда, Хувентино?
     - Из темноты...
     - Кто тебя прислал?
     - Прислали посмотреть, не найдется ли тут и для меня чего-нибудь.
     - Она говорит...
     - Если угодно, сеньорита... - прервал его Хувентино, - скажите  "да"  и
потанцуем.
     - Если дон не возражает, я потанцую с  юношей,сказала  циркачка,  строя
глазки Хувентино, чтобы раззадорить ревнивого алькальда. Может,  он  наконец
расщедрится на пропуска в Аютлу.
     И, делая первое па, она спросила:
     - Как вас зовут?
     - Хувентино Родригес...
     - Имя мне вроде знакомо. Вы не были в порту на празднике?
     - Я работал кассиром в труппе "Асуль Бланко". Потом приехал сюда и стал
школьным учителем.
     Едва  Хувентино  промолвил  это,  как  циркачка  вдруг  захромала.  Они
остановились. Алькальд, не сводивший с нее выпученных глаз, -  нос  дулей  с
двумя сопящими мехами, - тотчас подскочил. Туфли, нога ли, пол - в чем дело?
Ковыляя, она схватила под руку дона Паскуалито и  распрощалась  с  Хувентино
кивком головы.
     - Что случилось? - допытывался алькальд. - Он тебя обидел? Или от  него
скверно пахнет?
     - Он учитель! Тебе этого мало? Я потому и захромала. Школьный  учитель!
Приехать на побережье в поисках миллионера и вдруг - учитель! Это называется
сесть в лужу. Нехороший, бросил меня с ним! Ты  же  знал,  что  он  учитель.
Теперь поговорим о другом: когда У меня будут пропуска?
     - Завтра обязательно.
     - Точнее сказать - сегодня, новый день уже начался.
     - Но сначала самое главное: ты мне дашь несколько поцелуйчиков.
     - А если я вам скажу, что разучилась целовать... Она обращалась к  нему
то на "ты", то на "вы".
     Когда переходила к обороне, говорила "в