арда  Уоттона  со
всеми почестями в могилу...
     Словно в музыкальной шкатулке, где звенит одна и та же  мелодия  всякий
раз, как заводят пружину, отдавались в голове  Мейкера  Томпсона  шаги,  его
шаги, его, бесцельно бродившего по улицам Чикаго. Кто., кто  над  ним  тогда
посмеялся? Не Ричард Уоттон, нет. Шутник, надевший маску археолога Сальседо,
даже не знал про Обезьяний поворот, про несчастный случай, стоивший  Пейферу
проломленного черепа, а если б и узнал, не придал бы этому значения, занятый
своим делом: подготовкою отчета, вдребезги разбившего аннексионистские планы
Мейкера Томпсона.  А  потом  еще  один  неожиданный  номер:  дочь  оказалась
беременной.
     Такое бывает один раз в жизни. Его никто тогда не остановил.  Он  вышел
на асфальт,  волоча  ноги,  одряхлев  от  внезапной  апатии,  растерявшийся,
раздавленный небоскребами, колесами автомобилей и  волнами  озера  Великого,
которые отшатывались от берега, пугаясь рева громадины города.
     С трудом вынырнул он из глубин своей памяти. Так  много  улиц  осталось
позади и так много их надо еще пройти, что он заколебался, как заблудившийся
пес, идти ли дальше или оставаться на месте.  Железо,  уголь,  зерно,  мясо,
кожи, - и он со своей побелевшей бородкой.
     Один раз в жизни случается, когда теряешь и больше не находишь себя.
     Он отбросил воспоминания и, обогнув острый  мыс  вздоха,  спросил  дона
Герберта:
     - Что вы жуете, мистер Крилл?
     - Фисташки... Мне пора... Важное  свидание  в  клубе...  Вы  понимаете,
чтобы не отстать от "Фрутамьель", мы поддержим военную шумиху в  прессе...Он
кружил по залу, жевал и выплевывал слова. -  В  мире  концы  не  сходятся  с
концами, мой добрый друг, мы оплачиваем  объявления  в  газетах,  рекламируя
плуги, швейные машины, гидравлические  насосы,  куклы  и  детские  соски,  и
доходом от этих вещей, облегчающих и увеселяющих жизнь - ибо мы  рекламируем
также пианино, аккордеоны и гитары, - покрываем  стоимость  тех  полос,  что
занимает  в  газетах  наша   пропаганда   войны:   сообщения,   комментарии,
карикатуры...
     И он удалился, скользя по саду на своих бесчисленных мозолях; в  дверях
столкнулся с Боби и Пио Аделаидо, которые с ним поздоровались.
     - Папа называет его  "Вечный  жид",  -  сказал  Боби  на  ухо  другу  и
прибавил, входя в дом: - Жаль, что ты не  можешь  пойти  сегодня  вечером  в
Серро. Будем играть в большую войну, все  против  всех.  Разделимся  на  две
армии и вооружимся камнями... Лучше всего плоские и круглые, вот такие, - он
раздвинул полукругом большой и указательный пальцы. - А летят  .они  жуть  с
какой силой! Как швырнешь, так... з-з-зум... и прямо в лоб.
     Погулять - значило бегом обежать тысячу мест.  Боби  хотел  познакомить
Пио Аделаидо со своими друзьями.
     - Увидишь моих друзей, - повторял он на каждом шагу.
     Это было очень важно, что все ребята - его друзья. А раз они  были  его
друзьями, то должны были стать друзьями и Пио Аделаидо, который им расскажет
про побережье. Ребята  зададут  уйму  вопросов,  и  Пио  обязательно  должен
ответить; если чего не знает, надо выкрутиться, только не промолчать.
     - Кто молчит, тому крышка, старик.  Такой  у  нас  закон,  закон  нашей
команды. У кого не хватает мозгов, чтоб выкрутиться, если  чего  не  знаешь,
того одной левой под ложечку... А сковырнется,  ему  и  крышка.  Если  тебя,
например,  спросят,  есть  ли  на  побережье  змеи,  скажи,   что   там   их
тьма-тьмущая. А спросят, какой  величины,  смотри  не  сдрейфь,  скажи  "все
метров по двадцать", иначе ребята  подумают,  что  там  у  вас  одни  глисты
водятся...
     Но друзей Боби  увидеть  не  удалось.  Одни  были  в  школе,  другие  в
колледже. Только Козлика Мансилью встретили  у  дверей  дома.  Козлик  выпил
слабительное и не имел ни малейшего  желания  разговаривать.  Ну,  не  беда,
вечером все соберутся, все обещали прийти в Серрито  играть  в  войну.  Боби
объяснил приятелю, что не ходит в колледж потому, что  его  скоро  увезут  в
"Соединенные Статы". Он хочет быть летчиком. Гражданским летчиком.
     - Сколько телят у твоего папы? - осведомился Боби.
     - Голов триста... - ответил Пио Аделаидо. Боби рассердился.
     -  Ну,  ты,  -  буркнул  он,  -  мне-то  уж  не  заливай!  Я  сам  тебя
выкручиваться учил, а ты мне же и врешь: триста братьев, говорит!
     - Ах, братьев!
     - Понятно, братьев,  старик.  Мы  в  команде  зовем  братьев  телятами,
матерей - коровами, а отцов - волами...
     - Но у волов не бывает телят, - поправил  Аделаидо.  -  Ты  теперь  сам
заливаешь.
     - На побережье, может, и не бывает. Там быки есть, а здесь мы  называем
волами отцов, и у них бывают телята. У тебя сколько братьев?
     - Четверо... А вот двоюродных целая куча... Я самый старший  из  родных
братьев... А среди двоюродных есть и постарше, сыновья дяди Хуана...
     Мальчики выпили воды.  Каждый  по  три  стакана.  Животы  звенели,  как
стеклянные барабаны.
     - Вот было бы здорово, если бы ты  поехал  с  нами  на  побережье!  Там
получше здешнего.
     - Только жара чертовская...
     - Жара чертовская, да получше, чем  здесь.  Тут  холодно,  скучно,  все
куда-то прячутся.
     - Если твой папа попросит моего деда, он, может,  и  отпустит.  Мне  бы
хотелось посмотреть, как там у вас, а потом  с  твоими  братьями  и  другими
ребятами составили бы бейсбольную команду...
     - Ив войну сыграли бы...
     - Вот увидишь, как мы сегодня вечером схватимся в Серро. Ты  не  думай,
что это так, баловство; будет жарко... Но все-таки здорово было  бы  затеять
войну и на побережье.
     Когда автомобиль остановился у дверей отеля, Боби крикнул:
     - Здорово живем!
     Отец Пио Аделаидо был в холле с гостями, - так сообщил  швейцар.  Какие
там гости, просто один земляк с побережья, лейтенант.
     - Нет, это гость, - сказал  Боби,  вошедший  поздороваться  с  сеньором
Лусеро и поговорить насчет приглашения на побережье:  если  Лусеро  попросит
дедушку, тот непременно отпустит, - это гость, хоть и ваш земляк.
     - Ладно, пусть гость... -  ответил  Пио  Аделаидо,  шагая  через  холл,
заполненный людьми и большими цветочными вазами,  и  размахивая  руками  для
храбрости.
     Боби подошел к дону Лино,  который  разговаривал  с  лейтенантом  Педро
Доминго Саломэ, и попросил отпустить Пио Аделаидо погулять с  ним,  с  Боби,
вечером после обеда.
     - Пожалуйста, пусть идет, - согласился Лусеро.
     - Спасибо!  -  сказал  Пио  Аделаидо.  -  Ты  зайдешь  за  мной,  и  мы
отправимся.
     Боби уже попрощался, когда вдруг вспомнил, что, войдя,  не  снял  кепи,
бейсбольное кепи с длинным и широким козырьком-лопаткой.
     - Вы останетесь с нами и  пообедаете,  -  говорил  Лусеро,  не  обращая
внимания на отнекивания лейтенанта. - Пио Аделаидо сбегает  в  номер,  а  мы
выпьем пока по второй стопке. Возьми ключ, сынок, поднимись наверх и принеси
мне мои таблетки.
     Мальчик повернулся и пошел, размахивая для храбрости  руками,  -  конца
нет этому холлу, полному людей! - а  Лусеро  дружески  похлопал  офицера  по
колену и сказал:
     - Нет, это хорошо, очень хорошо, что вам  дали  повышение.  Так  вот  и
делают карьеру, приятель.
     - Кстати сказать, дон Лино, я думаю подать в отставку.
     - В отставку, когда вас повышают? Пойдемте в ресторан. - Лусеро  встал,
гостю тоже пришлось подняться. - Хорошего винца за новый чин. Пива? Ну, нет.
Пиво не пьют в таких торжественных случаях. Ведь вы теперь капитан.
     - Видите ли, - продолжал Саломэ, - я хочу выйти  в  отставку,  конечно,
когда кончится эта история: не думайте, я не стремлюсь увильнуть от  войны,в
отставку, чтобы купить вместе с вами землицы и сажать бананы.
     - Это не плохо, но, по-моему, не  стоит  вам  бросать  военную  службу.
Галуны добывать легче, чем сажать бананы. Военный чихнет - ему платят. Можно
сказать, звезда ваша восходит.
     - Ну, а этот паренек  что  тут  поделывает?  -  спросил  новоиспеченный
капитан мальчика, который вернулся с лекарством для  отца,  еще  раз  пройдя
через ненавистный холл.
     - Мы с Боби Томпсоном ходили к его друзьям. Только  их  дома  не  было.
Постучим в дверь и идем дальше.
     - Вроде как  письмоносец.  Не  так  ли,  сынок?  Вот  что  значит  быть
мальчишкой, капитан. Постучал в дверь к приятелю,  и  уже  доволен.  В  этом
возрасте у ребят не дружба, а скорее влюбленность какая-то, вам не кажется?
     - Нет, папа, совсем не так было, как вы говорите. Мы не сразу  уходили,
а стояли у дверей. Боби еще и свистел им, чтоб узнать, дома они или нет.
     После обеда Пио Аделаидо помчался в номер, одним глазком  взглянуть  на
подарки, купленные отцом для мамы  и  дяди,  родных  и  двоюродных  братьев.
Подарки и заказы. А Лусеро с капитаном уселись в кресла  в  холле.  Еще  раз
пришлось пересечь огромный  салон,  уже  полупустой,  худому  большеголовому
мальчугану, которого, как волосок на  языке,  беспокоила  мысль  о  войне  в
Серрито.
     Саломэ заказал шоколадный ликер, Лусеро попросил коньяку, и  оба  взяли
по сигаре.
     - Что же, однако, все это  значит:  японская  подводная  лодка,  смерть
телеграфиста? - спросил Лусеро; обмакнув кончик незажженной сигары в коньяк,
чтобы крепче во рту сидела, он зажал ее в зубах, легонько покусывая.
     - Бедняга парень!
     - Сегодня мне сказали, капитан, не знаю, слыхали  вы  или  нет,  что  в
оставленном письме он сознался  в  получении  от  одного  важного  чиновника
Компании крупной суммы денег для передачи ложных сведений.
     - Будь хоть святым, не устоишь перед золотым!
     - Говорят тоже, будто и не было никаких японских подводных лодок и Поло
Камею заплатили,  чтобы  подставить  ножку  нашему  правительству...  именно
сейчас, во время пограничного конфликта...
     - Для чего подставлять ножку?
     - Для того, чтобы нас сочли за союзника  Японии.  А  парень-то  посылал
телеграммы в воздух. Никто их не получал, да кто это докажет...
     - Письмо...
     - Да, только одно  письмо.  К  счастью,  скажите,  оно  попало  в  руки
властей. А если бы нет - задали бы нам перцу. И еще, капитан:  говорят,  что
номера банкнотов, полученных Камеем, подтверждают участие  "Тропикальтанеры"
в этом дельце.
     Аромат коньяка и шоколадного  ликера,  запах  сигар,  яркий  полуденный
свет, слепящий и усыпляющий, почти  полная  тишина  -  в  баре  чуть  слышно
позвякивали стаканы, а в пустом ресторане жужжали мухи  -  все  это  ввергло
собеседников в такое приятное полузабытье, что они предпочитали не  спать  в
этот час сьесты, а сидеть вот так,  молча,  друг  против  друга,  запрокинув
головы на спинки кресел.
     Перестав качать ногой, капитан замер: перед его полусомкнутыми  глазами
рисовался образ девушки, с которой он познакомился вчера вечером в маленьком
кабачке... Как же называется тот переулок?.. Надо пойти поискать,  прямо  из
отеля...  Одно  только  дурацкое  название  кабака  запомнилось  -  "Был   я
счастлив"...
     Лусеро, положив руки на подлокотники кресла, вспоминал пророчество Рито
Перраха об урагане,  который  будет  поднят  людскими  массами,  -  сотнями,
тысячами, миллионами рук, взметнувшимися в яростном порыве, вырывающимися из
неподвижных плеч, устремленными против, против, против...

     Пио Аделаидо проспал войну. Боби зашел за ним в отель, звонил в  номер,
но безуспешно. Он спал, свернувшись клубочком, среди подарков для  родных  и
игрушек для братьев, среди сабель, пушек и револьверов. Когда его отец вошел
в комнату, он сладко посапывал. Дон Лусеро, прежде чем снова уйти,  подложил
ему подушку под голову, снял башмаки и укрыл одеялом.
     Пио Аделаидо спал до  самого  вечера.  Боби  вторично  пришел  за  ним,
поднялся наверх и разбудил. Сильным ударом в дверь.  Разбудил,  говоря,  что
вся ватага ждет его на улице около отеля и что все хотят познакомиться с ним
и рассказать о своей победе в Серро. Враги были начисто выбиты из укреплений
и бежали врассыпную. Хуарес Трепач сражался как лев. Ему  камнем  расквасили
ухо. Он оглох и обливался кровью. Если бы его атаковали в лоб, может, и сдал
бы позицию. Но он стоял насмерть у своего окопа и  держался  один,  пока  не
подошло подкрепление. Лемус Негр тоже вел себя молодцом.  "А  ты,  Боби?"  -
собрался было спросить Пио Аделаидо, когда они спускались на улицу,  где  их
ждали ребята. Но Боби, пока Пио Аделаидо  протирал  заспанные  глаза,  успел
сообщить ему, что в этих местных войнах гринго  участия  не  принимают;  он,
Боби, следит за боем издалека, приставив к глазам кулаки - полевой  бинокль.
Вот завтра ему тоже надо вступить в сражение,  потому  что  завтра  вечером,
после уроков, обязательно будет война с Японией.
     - А он умеет играть в бейсбол? - спросил у Боби Торрес Гнояк.
     - Спроси его сам...
     - И то правда, дурак я; ведь он же говорит  поиспански.  Ты  играешь  в
бейс?
     - Нет, но Боби меня научит, - ответил Пио Аделаидо.
     - Ребя... - предложил Флювио Лима,  -  давайте  покажем  ему.  Хотя  бы
завтра, вместо войны с Японией.
     - Не трепи зря... Скажи, что струсил, от страха вон поджилки  трясутся.
Мужчина называется.
     - Но ведь он же  не  может  участвовать  в  войне.  Разве  это  хорошо:
приехать сюда с того берега, чтоб тебе глаз выбили? Скоты вы.
     - Скотт был храбрый человек.
     -  А  знаете,  мне  нравится  мысль  устроить  завтра  матч   в   честь
друга,выпалил Боби.
     - Еще один трус нашелся, завтра-то небось самому воевать надо!  Знаешь,
Боби, гринго тоже должны когданибудь под пулями постоять.  Или  ты  думаешь,
они так и будут всю жизнь в бейсбол играть?
     - Заткнись, boy!
     - Сам заткнись, хитрый гринго! - крикнул Галисия Перышко. - В зубы дать
хочешь! Попробуй тронь!
     - ...!
     - Сам ты...
     - Потише, Перышко, - вмешался Хуарес  Трепач,у  нас  тут  гость...  Его
нужно резинкой угостить...
     Сказав это, Хуарес раздал всем по жевательной резинке, но на  долю  Пио
Аделаидо пришлась какая-то сладкая мыльная  пастилка,  которая  вдруг  стала
заполнять весь рот. Сначала он никому ничего не  говорил,может,  это  только
так кажется, но, почувствовав, как вязкая масса разрослась за  одной  щекой,
потом за другой, - языка не повернуть! - он побледнел, вспотел от  страха  и
со слезами на глазах стал под смех остальных хватать ртом воздух, задыхаясь.
     Мальчишки повернулись к Лусеро-младшему  спиной,  пока  он  отдирал  от
зубов разбухшую сладкую массу, прилипавшую  к  рукам.  Боби  и  Флювио  Лима
помогали ему, как могли. Смешиваясь со слюной, масса все больше разбухала  и
пенилась,  облепляя  пальцы,  подобно  тянучке-копалу.  Пока  Пио   Аделаидо
разделывался с бесконечным липким клубком, ребята объяснили ему, что  это  -
испытание, которому подвергается новичок: надо узнать, достоин  ли  он  быть
членом их команды.
     -  Кто  выплюнет  и  не  задохнется  -  наш,  а  кто   сдрейфит,   тому
конец...говорили одни, а другие выражали  удовлетворение  его  мужеством  и,
плюнув себе на ладонь, протягивали ему руки с грязными от слюны разводами.
     - Ничего, так полагается, - разъяснил Боби.Слюна  -  это  белая  кровь.
Жених с невестой целуются губами, а друзья целуются слюнявыми руками.
     - А теперь, - сказал Галисия Перышко, - он должен рассказать про такое,
чего никто на свете не слышал.
     - Такое, что ты сам слышал или видел... - подсказал Боби.
     - Не знаю, подойдет ли мой рассказ... Вот когда вороны всей стаей ловят
рыбу, кажется, будто из моря высовывается черная голова какого-то  великана.
Отрубленная  голова  великана,  которая  качается  на   волнах   вверх-вниз,
вверх-вниз...
     Все оторопело молчали. Наконец Торрес Гнояк отважился заметить:
     - Небось на самом дне моря рубят головы великанам.
     - Ладно, ребята, этот парень - свой, давайте подыщем ему кличку!
     - Раз его зовут Пио, Пио... Петушок! - предложил Трепач.
     - Fine!{Чудесно! (англ.).}
     - Катись ты со своим "файном", Боби! - обрезал его Перышко. - "Петушок"
- ерунда. "Голован" ему больше подходит; глядите,  какой  у  него  котел  на
плечах!
     - Урра!..  Урра!..  Голован!..  Урра!..  Урра!  Голован!  -  заорали  и
запрыгали мальчишки. - Болван Голован! Болван Голован!
     - Я крещу тебя, болван, называйся Голован!  -  изрек  Галисия  Перышко,
самый бойкий из них, хлопая Пио Аделаидо по голове; другие тоже  набросились
на него с кулаками, стараясь принять участие в "крещении".
     Пио Аделаидо отбивался, как мог. Было уже пора  возвращаться  в  отель.
Они шли по площади СантаКатарина. Если не пуститься со всех ног, можно опоз-
дать. Ему нужно идти с папой. Восемь вечера.  Парадный  костюм.  Выход.  Они
направились к дантисту,  родственнику  Макарио  Айук  Гайтана.  Над  входной
дверью выпуклые буквы из темной бронзы на золотом фоне слагались в имя: "Д-р
Сильвано Лариос",
     За порогом резиденции доктора Лариоса все выглядело иначе,  -  каким-то
волшебством гости  переносились  прямо  в  Нью-Йорк.  Рассеянный  свет  вяло
отражался голыми поверхностями стен, потолков,  полов,  мебели,  как  убитый
теннисный мяч, еле-еле отскакивающий от земли. В  этом  свете  все  казались
вялыми. Гости, прислуга, музыканты, чередовавшие вальсы и гавайские напевы.
     Пио Аделаидо окружили мальчишки и потащили в сад. На  юном  Лусеро  был
новый костюм, пахнувший стеарином; волосы на  голове  затвердели  -  столько
бриолина вылил на них отец. Впервые в жизни на шее Пио - галстук, на руке  -
часы.
     - Пойдите-ка сюда, сеньор Лусеро, - сказал доктор Лариос,  -  мне  надо
поговорить с вами об одном деликатном деле.
     Лино взял сигарету, предложенную доктором, и сел на один из  стульев  в
вестибюле перед врачебным кабинетом, куда его привел хозяин  дома,  приложив
палец к губам в знак молчания.
     - Посидите здесь, сеньор Лусеро,  и  почитайте  это  письмо.  Я  тотчас
вернусь.
     Лино развернул бумагу, которую передал ему с конвертом  доктор  Лариос,
и, прочтя ее, остолбенел, замер, не зная, что делать и говорить.  Попробовал
взглянуть на письмо еще раз, но отвел глаза, - довольно.
     Макарио  Айук  Гайтан  просил  его  голосовать  на  выборах  президента
Компании за одну особу, чье имя, - если Лусеро  и  его  братья  согласны,  -
доктор Лариос уполномочен сообщить им  по  джентльменском  усоглашению;  эта
особа возглавляет и поддерживает акционеров "Фрутамьель компани".
     Вернулся Лариос, неся два стакана виски с содовой, и предложил  выпить,
молчаливо и многозначительно чокнувшись с гостем. Издали слышалась музыка  и
взрывы веселого смеха.  Отхлебнув  с  наслаждением  виски  и  причмокнув  от
удовольствия, доктор спросил, что думает Лусеро о письме Мака.
     - О письме Мака... - повторил машинально Лино.
     - Да, Мака...
     - Макарио...
     - Нет, дружище, этого человека знают в  финансовых  и  биржевых  кругах
только под именем Мак Хейтан.
     - А знаете ли, - он хотел было сказать "Макарио", но  под  своим  новым
именем тот показался ему совсем чужим человеком, - знает ли этот сеньор, что
"Фрутамьель компани" замышляет недоброе против нашей родины? Ведь он же  сам
здешний, здесь родился, здесь вырос, здешний ведь он...
     - Ныне, мой друг, подобные аргументы изжили себя, -  воскликнул  доктор
Лариос и сопроводил слова жестом,  будто  отбросил  что-то  ненужное,  хлам,
которого случайно коснулась рука. - Родина и все такое прочее вышло из моды.
     - Но если родина для Макарио...
     - Минуточку: Мак! Мак Хейтан!
     - Макарио, так он зовется! Если родина для Макарио и вышла из моды,  не
может быть, чтобы он забыл наставления того, кто ему оставил деньги, сделав-
шие его человеком... Какого черта!..
     - Поминаете того идиота, которому солнце ударило в затылок? Хм!
     - Сомневаюсь, доктор Лариос, чтобы в другом месте, не  будь  мы  у  вас
дома, я позволил бы говорить так о Лестере Миде.
     - Прошу извинения. Полагал, что вы его презираете так же, как презира