мол, видели подводную лодку. В  понедельник.
А в среду подлодку опять заметили. Потом узнали,  что  она  получила  точные
данные о защитных сооружениях Панамского канала у тихоокеанских берегов.
     - Плохо дело, - сказал лейтенант. - И мне кажется, если  Поло  Камей  в
это влез...
     - Потому и покончил с собой...
     - Нет, я говорю, если Поло Камей в это влез, то  по  собственной  воле,
без ведома правительства.
     - Ну, разве что без ведома правительства, но с остальным я не согласен.
Камей действовал не по собственной воле.
     - А кто же его научил?
     - Вот в этом-то и загвоздка...
     Письмо  самоубийцы  стучало  под  мундиром,   словно   внутри   пакета,
заклеенного и запечатанного большой печатью комендатуры, гремели кости.
     - В общем,  -  продолжал  Лино,  -  наше  правительство  в  прескверном
положении. Случилось же такое именно теперь, когда нам грозят, соседи с  той
стороны границы и когда мы вынуждены обратиться за помощью к этим гринго.  А
они черта с два помогут, узнав, что  мы  даем  сведения  японским  подводным
лодкам.
     - Паршивая история! Верно говорят: бедняку сушить белье - с неба ливень
льет.
     - Кроме того, ходят слухи, что Камей оставил письмо; судья положил  его
в стол, но оно исчезло. Дурак, нашел  время  пустозвонить  на  муниципальных
сходках!
     - А что вы об этом думаете, сеньор Лусеро?
     - То, что все думают:  письмо  прибрал  к  рукам  какой-нибудь  большой
чиновник из "Тропикальтанеры", хотя такое объяснение  для  меня  тоже  имеет
свое "но"...
     И он встал, собираясь отправиться на поиски сына, однако тот  показался
в вагоне. Лусеро снова сел, чтобы закончить мысль,  и  похлопал  ладонью  по
колену военного.
     - ...имеет свое "но". Ведь судья и так у них на жалованье, зачем же  им
красть письмо? Более того. Если письмо не красть, а оставить  у  судьи,  его
можно было бы подменить другим, - так легче замести  следы,  если  текст  не
подходит. Представьте себе, ведь Камей мог написать, что  он,  мол,  получил
кругленькую сумму от "Тропикальтанеры" за свои предательские сообщения...
     - Но ведь они североамериканцы, те, из Компании...
     - Они - ниоткуда... У денег нет отечества... А что, если сообщения были
ложные и отправлены  лишь  для  того,  чтобы  заманить  в  страшную  ловушку
какого-нибудь государственного деятеля?
     Лейтенант Саломэ, на чьей груди лежало письмо, гордо выпрямился, - ведь
это он не допустил, чтобы  такой,  видимо,  важный  документ  попал  в  руки
чиновнику  Компании  и  даже  судье.  По  губам   мазнуло   сладким   ветром
плоскогорья, позади остались соленые дуновения берега;  поезд  погружался  в
душистый воздух гор.
     Пио Аделаидо встал перед отцом и объявил:
     - Папа, я хочу быть летчиком...
     Лино легонько пошлепал его по руке в такт подрагиванью вагона и  ничего
не ответил.
     - Папа...
     - Ладно, посмотрим...
     - По делам едете? - спросил лейтенант.
     - По делам. Нужно купить  кое-какие  сельскохозяйственные  машины.  Вы,
наверное, слышали о Лестере Миде?
     -  Только  то,  что  говорили  о  нем  на  плантациях,  сеньор  Лусеро.
Замечательный был человек.
     - Я в жизни своей еще не видел людей такой большой души. Он ведь мечтал
объединить производителей  бананов  и  с  помощью  кооперативов  и  капитала
защитить наши земли от зверского насилования. Если бы он не  умер,  иные  бы
песни тут пелись.
     - А вы, я вижу, задумали идти по его стопам...
     - Да, и потому я отказался ехать в большие города, как Кохубуль  и  все
Айук Гайтаны.
     - Они-то клюнули на удочку, наслушались всяких бредней.
     - Каждый думает сам за себя.
     - Вас многие должны поддержать. Если бы мне разрешили уйти в  отставку,
я бы с закрытыми глазами пошел с вами работать.
     - Поддержат или не поддержат... Спасибо вам на добром слове.  Просто  я
считаю, что при получении наследства это был  мой  моральный  долг  -  взять
вместе с холодным металлом и огонь, озарявший жизнь  Лестера  Мида  и  доньи
Лиленд.
     Это имя еще звенело на губах: Лиленд... И  он  увидел  вдруг  пряди  ее
волос, золотисто-зеленоватых, когда поезд медленно, почти неслышно плыл мимо
кладбища срубленных банановых листов. Она уже мертва...
     - Папа, сегодня же вечером пойдем в кино...
     - Если успеем...
     - И ты мне купишь велосипед, и еще купишь ролики...
     Жажда,  голод  и  сон  обуревали  пассажиров,  утомленных   дорогой   и
молчаливых. Бесконечно медленно тянулось время.
     - Папа, мы пойдем в кино?
     - А что вы будете смотреть в кино? - поинтересовался лейтенант.
     - Как что? Что покажут.  Картинки.  Рассеянный,  слабый  свет  лампочек
тушевал фигуры
     пассажиров. Друг на друга смотрели тюки. Тюки на скамьях. Кажется,  что
дороге конца не будет. Оттого, что все время смотришь на часы.
     - Папа, мы пойдем в кино?
     - Зачем тебе в кино?  Гляди-ка,  вон  бегут  улицы  и  фонари,  люди  и
автомашины, совсем как в кино...
     И вправду похоже - кинематографическое изображение города, куда  вихрем
ворвался поезд.

     Северный   ветер   подмел   город   -   бухту    мрачных    оледеневших
вожделений,пустынный  город,  отдавшийся  ветру  и  тишине,   заточенный   в
приземистые дома и глубокий сон. Лиловое небо. Лиловые ночи  и  безграничное
сиротство звезд. А на западе - вулканы, горы,  подавленные  величавой  мощью
туч, чуждые всему, чем дышат люди.
     Лейтенант  Саломэ  взял  такси  и  поехал   в   военное   министерство.
Заместитель министра ждал его в своем кабинете и тотчас, едва кивнув, провел
к министру, которому Саломэ вручил пакет с письмом  самоубийцы.  Министр  не
ответил. на приветствие, не удостоил его взглядом и засеменил  прочь,  зажав
пакет в маленькой, сухонькой ручке,  -  выглядывая  из  широкого  манжета  с
генеральскими нашивками, она казалась очень маленькой и  сухонькой,засеменил
мелкими  шажками  индейца,  топорща  свои  седые  моржовые  усики,  по  ярко
освещенным коридорам, по малиново-ковровому пути между портупеями адъютантов
и манишками лакеев.
     Заместитель министра велел Саломэ пойти поискать гостиницу для  ночевки
и затем вернуться для получения распоряжений.
     Первая попавшаяся ночлежка - больше пригодится для  чемодана,  чем  для
него самого: кто знает, в каком часу ночи отпустят!
     - Комната четырнадцатая, - сказал хозяин  "Транзитного  отеля",  хлопая
рукой в поисках очков, - хлоп туда, хлоп сюда - по книгам записей и бумагам,
а  коридорный  с  лоснящимся,  как  смола,  лицом  взял  чемодан  и  саквояж
лейтенанта.
     - На войну идешь? - спросил  парень  тихо.  Лейтенанту  не  понравилась
фамильярность -
     "идешь", и он не ответил. Коридорный улыбнулся.
     Комната номер четырнадцать... Даже лампа не зажигалась.  Сотни,  тысячи
проезжих погружались тут в трухлявый сон, рассыпавшийся под ударами в дверь:
"Не проспите поезд". Искалеченный, бессонный сон не усыплял никого и  скорее
был лишь глубоким, огромным желанием не просыпаться, не открывать  глаз,  не
видеть рассвета.
     Лейтенант подождал, пока коридорный, двигавшийся почти ощупью, неслышно
ступавший босыми ногами, поставил чемодан и саквояж у кровати, и вышел вслед
за коридорным, задержавшись у двери, чтобы повернуть в замке  ключ,  -  надо
соблюсти порядок и отдать дань чувству собственника.
     - Послушайте, начальник, - окликнул  его  у  конторки  старик,  который
только что, по его прибытии, искал свои очки, а теперь нашел их в телефонном
справочнике и был на седьмом небе от счастья. - Вы должны проставить в  этой
анкете имя и фамилию, возраст, национальность,  профессию,  место  рождения,
место отправления и назначения, указать удостоверение личности.
     - Ого... зачем столько?
     - Всегда так было, а теперь, с этой войной  из-за  пограничных  земель,
еще  строже  стало...  Поставил,  а  не  "постановил",  -  обратился  он   к
коридорному, - поставил, надо сказать, а не "постановил". Разве говорят, что
такого-то постановили, а не поставили на место?.. Слава богу, что война, что
перебьют  вот  таких,  как  ты,  и  останутся  одни   академики-языковеды...
Постановили... Поставили... Поставили...
     Северный ветер все дул и дул, налетая ураганом, и  лейтенант  с  трудом
ввинчивался  во  встречную  глыбу  ветра,  не  пускавшую  его,  заставлявшую
отплясывать назад.
     - Эй, лейтенант, смотри не улети! -  донесся  .до  него  женский  голос
из-за какой-то двери.
     Люди, отдавшиеся на волю ветра, метались, как тени. Пыль била в  глаза.
Пыль и бумажки смерчем вздымались в небо, выше крыш, выше дрожащих, трепещу-
щих от страха лампочек на перекрестках. С визгом бежали, прижимаясь к земле,
бездомные собаки.
     И в дома - сквозь стены, двери, окна - врывался ветер, ураган  войны  и
слухов,  распространявшихся  с  быстротою  молнии,  хотя  нередко  разговоры
уступали место молчанью, ибо война несла  с  собой  молчанье  смерти.  Семьи
ложились спать, и тогда отчетливо слышался  вой,  почти  человеческий  вопль
северного ветра, который разметывал в клочья  дневные  газеты,  бубнившие  о
справедливой войне, - словно карал за ложь. Летящий исполин яростно  волочил
их по земле, бил о стены, бросал в помойки, хоронил в канавах. Он прилетел с
севера, с пограничных спорных земель, где не было ни раздоров, ни ненависти.
Там была спокойная земля и небо, земля  и  человек,  мед  жизни  в  трапиче,
мирные дымки над ранчо, жеребцы и кобылы, слезы  на  отпевании,  веселье  на
праздниках, сноровка в труде. Он принесся с  севера,  как  гонец,  и,  устав
метаться по городу в поисках тех, кто  бы  его  выслушал,  стал  рушить  все
подряд, и, если бы смог вырвать с корнем, он  вырвал  бы  его,  этот  город,
глухой, как стены здешних домов, слепой, как здешние ночи.
     Лейтенант Саломэ замедлил шаги - закурить сигарету,  -  но  в  карманах
нащупал только табачные крошки. Надо купить,  если  будет  где,  -  все  уже
заперто. Скорее всего, в центре.  Чертовски  плохо,  когда  нет  курева.  Он
зашагал  торопливее:  раньше  поспеешь  и  быстрее  согреешься.  Приехать  с
побережья и вляпаться в такую ночку! Только и греет что шинель  да  приятная
мысль об украденном из кабинета судьи письме Поло Камея.  Приятная  мысль  о
свершенном преступлении? Да, сеньор, о преступлении во имя родины. На  войне
как на войне, на войне приятно убивать, - а это ведь  тоже  преступление,  и
преступление похуже, чем кража документа.
     Впереди,  на  поперечной  улице,  сверкнул  огонек  открытого  кабачка.
Кабачок "Был я счастлив".
     - Сигареты есть? - спросил он с порога.
     - Вам каких? - откликнулась женщина лет сорока, державшая в каждой руке
по графину водки и наполнявшая рюмку за рюмкой молчаливым посетителям.
     - Дайте "Чапинес" и спички...
     - И спички тоже?
     - И .спички...
     - А слюнки не бегут? -  усмехнулась  женщина.  Бойкая  и  веселая,  она
наполняла рюмки сразу из двух графинов. - Дайте-ка посудинку,  -  обратилась
она к одному из посетителей, который судорожно выдернул руку  из  кармана  и
подвинул к ней свою рюмку. Снова обернувшись к  офицеру,  сказала:  -  Перед
двумя графинами, начальник, никто не устоит!
     Увидев уйму вкусных вещей, разложенных на  стойке  под  марлей,  скорее
учуяв, чем увидев, Саломэ ощутил вдруг голод и сел  за  свободный  столик  в
крытом дворике. Кроме сигарет и спичек, он попросил пива и хлеба с сардинами
и пикулями.
     - Вам больше ничего не надо? - спросила девушка. Она дремала в  углу  и
поднялась обслужить его, грудастая,  смуглая,  ладная.  Принесла,  покачивая
бедрами, пиво, бутерброды с сардинами и маринованные овощи.
     - Возле меня так сладко пахнет, а вы еще спрашиваете?
     - Ох, вы... - она вдруг разозлилась, - в другом месте  я  дала  бы  вам
оплеуху.
     - Вы, красавица, сами знаете, чего мне надо, и не  спрашивайте!  Передо
мной хлеб с сардинами, а она спрашивает. Я и ответил.
     - Ишь, хитрец!
     - Подойдите-ка поближе, я хочу уйти отсюда,  повторяя  название  вашего
заведения: "Был я счастлив", "Был я счастлив"! Все в прошлом...
     - А куда вы идете?
     - Может быть, за своим счастьем.
     - Нет, правда, куда вы спешите? Час-то поздний... И пива не пьете.
     - А ты хочешь выпить?
     - Уже и на "ты"... Ну, половинку... Вот до сих  пор  выпью...  Мною  не
брезгуете? У меня ведь болезни всякие.
     - Как тебя зовут?
     - Угадайте, тогда скажу.
     Она подняла стакан. Лейтенант откинул полу шинели и взглянул  на  часы.
Пора. Едва успеет съесть еще один бутерброд и выпить стакан пива.
     - Хлеба с колбасой? Наконец-то попросили что-то приличное!
     - Для тебя колбаса - приличное, а для меня нет.
     Она удалилась, играя бедрами, с фуражкой на черных  волосах.  Лейтенант
привстал со стула и крикнул: "Не одно, а два пива!" - восхищенный  фанданго,
который она отплясывала при ходьбе. Ну и вихляет, чертовка!
     - Ты мне не сказала, как тебя зовут.
     - Сначала уважьте меня.
     - Ладно, за твое здоровье.
     - Когда вы не будете так спешить, я скажу свое имя. За  ваше  здоровье,
лейтенант, желаю вам успеха.
     - Ладно, пойду и буду повторять: "Был я счастлив"...
     - Для этого двух стаканов маловато. Вернее, одного с половиной,  потому
что половинку я у вас  украла.  Но  когда  вы  придете  в  следующий  раз  и
проглотите стопок двадцать двойных, тогда я  вам  обещаю,  что,  хоть  и  на
четвереньках уйдете, будете пташкой щебетать: "Был я счастлив".

     Десять  наэлектризованных  пальцев  стучали  на   пишущей   машинке   в
министерстве иностранных дел. Копия письма Поло Камея и перевод документа на
английский язык.  Завтра  надо  снять  фотокопии.  В  министерском  кабинете
беседовали  канцлер  -  скелет  мертвой  страны,  американский  посланник  -
типичный carpetbagger {Политический авантюрист (англ.).}, и военный министр,
согбенный годами, не говорящий, а мурлыкающий что-то себе под нос.
     Лицо американского посланника после прочтения письма Камея  и  перевода
на английский стало желтее его желтой рубашки. Американца ознакомили с  этим
документом дружески и конфиденциально, заранее, до официального сообщения.
     - Можно легко установить... - сказал канцлер, задвигав  челюстями;  под
кожей щек ходили желваки, как  пружины  на  черепе  -  школьном  пособии  по
анатомии, -  ...можно  установить  достоверность  версии  о  крупной  сумме,
полученной телеграфистом. У нас на руках его банкноты, и  будет  произведено
расследование, чтобы  проверить,  соответствуют  ли  номера  этих  банкнотов
сериям тех, что недавно внесены Компанией в счет других платежей...

     Светящиеся рекламы, вспыхивая  и  угасая  на  крышах  зданий  в  центре
города, то одевали в цвета радуги, то  раздевали  лейтенанта  Педро  Доминго
Саломэ;  такой  радужный  свет  ему  доводилось  видеть  только   во   время
деревенских фейерверков. Он остановился поглядеть на  сверкающие  приливы  и
отливы света, баталию огней, их отступление, их стычки, - игра отражалась на
лейтенантской шинели, красной, потом бурой, зеленоватой и  вдруг  -  черной,
когда погасла огненная реклама. Он был стерт с лица  земли,  и  все  исчезло
вокруг него, будто один-единственный выстрел вверг его во тьму вечной  ночи.
Саломэ снова зашагал вперед, по площади Армии, к военному министерству.
     На этот раз заместитель  министра  был  более  любезен  и,  поддерживая
разговор, спросил, идут ли уже на побережье дожди.
     - Ливни прошли, но зима еще не установилась.  Когда  там,  внизу,  льет
дождь, дело плохо.
     - Я-то знаю, лейтенант, я ведь всю молодость провел в  тамошнем  пекле.
Ох, что за климат, бог ты мой! Страшно вспомнить; хорошо, что лихорадка меня
не сильно мучила.  Сейчас,  правда,  условия  изменились,  а  раньше  просто
ужас... - и после долгого молчания, изведя почти всю коробку  спичек,  чтобы
зажечь окурок сигары, добавил: - Сеньор министр  еще  не  возвратился...  Вы
завтра не исчезайте... Если он вас не отсылал, придется задержаться...
     "Тик-так"  часов,  нарушаемое  причмокиваньем   заместителя   министра,
сосавшего сигару, сопровождало раздумья офицера. Кабачок "Был я счастлив"...
Он думал о девице,  что  прислуживала  ему,  -  красотка,  скромница,  -  и,
услышав, что его, возможно, сейчас не  отошлют  обратно,  оставят  здесь  на
время, решил сменить отель. Надо поискать  что-нибудь  получше,  -  рот  той
девицы до черта аппетитен, - найти бы гостиницу в центре,  потому  что  там,
где он остановился, говоря по правде, кажется, будто люди едут в  поезде.  И
называется-то отель  соответственно,  а  приглашать  девушку  в  "Транзитный
отель" - все равно что тащить ее в "Абевегедарию", заведение, где каждая  из
комнат имеет выход прямо на улицу. На  каждой  двери  буква,  и  под  каждой
буквой - любовь: одна уходит, другая приходит.
     Появление министра вспугнуло  сон,  в  котором  бодрствовавшие  считали
минуты, а может, и не считали, пребывая вне времени, - заместитель  министра
посасывал обмусоленный окурок сигары,  а  лейтенант  грезил  утехами  с  той
девушкой из кабачка "Был я счастлив"... Звон сабель и шпор адъютантов,  шаги
и голоса прислуги возвестили о прибытии  молчаливого  министра.  Заместитель
министра тотчас прошел в министерский кабинет, едва успев бросить  окурок  в
урну.
     На  цыпочках,  будто  покинув  комнату  больного,   он   вскоре   снова
выскользнул из кабинета.
     - Через минуту министр вас пригласит, - сказал он лейтенанту. -  Стойте
здесь, у двери; у самой двери. Вот здесь... вот здесь...
     Старый  генерал,  военный  министр,  поздравил  лейтенанта  с  успешной
доставкой письма Камея; телеграфиста  он  назвал  "недостойным  служителем",
который, осознав всю тяжесть своего преступления перед  родиной,  постарался
подписать сей документ и убраться на тот свет.
     Лейтенанту было сказано, что он возведен в чин капитана  и  оставлен  в
столице впредь до особого распоряжения. Чрезвычайные заслуги,  оказанные  им
родине в военное время, будут отмечены в специальном приказе.
     Грудь молодого капитана распирало от всяких невидимых регалий -  честь,
достоинство, слава, - и если рука министра дрожала от старости, рука офицера
тряслась от волнения  при  рукопожатии  под  немою  картой  родины,  картой,
похожей  на  высунутый  в  широком  зевке  язык.  Почему  вдруг   вспомнился
комендант? Да, поблагодарив министра, он вспомнил о коменданте: может  быть,
и того наградят...
     Его  поздравлял  заместитель  министра,  его  поздравляли  товарищи  по
оружию, но уже в другом кабинете. Дверь сеньора министра снова закрылась.
     Капитан  еле  дотянул  до  утра  в  "Транзитном  отеле"  и   спозаранку
отправился в поход, на поиски другого прибежища.
     - Номер четырнадцатый освобождается... - крикнул  старик  администратор
и, позвав коридорного, чтобы тот вынес чемодан и саквояжи,  отказался  взять
плату за ночлег.
     - Нет, сеньор офицер, - отвел он руку с деньгами, - нет, ни за  что  на
свете... Если бы я был молод и мог воевать за отечество... Как могу я  брать
деньги с вас!..
     Коридорный тоже не захотел принять чаевые:
     - Думаю пойти добровольцем на этой неделе, и кто знает, может, попаду в
вашу роту. Буду сражаться бок о бок с вами - вот и чаевые...
     И он протянул капитану  руку,  руку  скромного  корневища,  только  что
вырванного из земли.


XV

     - Поздоровайся, не гляди букой!.. - подтолкнул своего сына Лусеро.
     - У него язык  съели  мыши,  -  сеньор  Мейкер  Томпсон  шагнул  к  Пио
Аделаидо, протягивая руку, - и не оставили ни кусочка, чтобы  поздороваться,
да?
     - Как поживаете, мистер Томпсон?
     - Как в те времена, когда я не был акционером, дружище... А что  скажет
нам этот паренек? Боби, наверное, гуляет. У нас все вверх дном. Собаки дома,
дети на улице. Он у меня совсем уличный мальчишка,  не  то  что  ты,  -  ты,
наверное, хорошо себя ведешь.
     - Не слишком-то