носах.  Нагретые
солнцем стаканы, на них - одинокие  мухи.  Впопыхах  вдруг  ворвался  к  ним
мистер Мак Айук Хейтан (Макарио Айук  Гайтан)  вместе  с  одним  из  братьев
Кейджибул (Кохубуль). Они прибежали спросить, продавать ли  им  свои  акции.
Джо Мейкер, не колеблясь, посоветовал продавать.
     - Но ведь вы сами скупаете...
     - Я - да, но вы - продавайте...
     - Мы вам их продадим...
     -  Сомневаюсь,  чтобы  вы  мне  их  отдали  по  нынешней  цене.  Это  -
банкротство.
     - Но еще хуже остаться с ними. Если они совсем ничего не будут стоить.
     - Нет, стоить-то они будут, но не так много...  Улицы  Чикаго  бурлили,
кишели муравьиным людом,
     а над ними, на балконе, Джо Мейкер Томпсон ринулся в  сражение,  -  без
дочери, без друга, один, с пачкой бумаг в руках, карандашом и вечной ручкой.
     Когда ушли Гайтан и Кохубуль, сбыв ему акции по цене, какую он  назвал,
в страхе бежали от него Аурелия и Герберт Крилл. Старик сошел с ума. Если он
приобрел акции этих, то почему отказался купить у братьев  Лусеро,  ведь  на
покупку был уполномочен сам Крилл.
     Акции "Фрутамьель"  поднимались.  За  ними  -  будущее.  Никто  уже  не
сомневался, каков будет приговор арбитров по вопросу  о  границах.  Об  этом
вещала, нью-йоркская биржа.  В  то  время  как  акции  "Фрутамьель  компани"
("Беру! Беру! Беру!" - только и  слышались  выкрики)  повышались  в  цене  -
операция сулила сказочные барыши, -  с  момента  на  момент  ждали  крушения
"Тропикаль платанеры", в которую уже никто не верил, кроме Мейкера Томпсона,
-  вполне  понятное  безумство,  безумство  старых  моряков,  не  покидающих
корабля, чтобы погибнуть вместе с ним. Его руками  было  создано  богатство,
которое разыгрывалось теперь на бирже и в арбитраже. Как грустно становиться
старым! В молодые годы он скрутил бы шею всякому  арбитру,  чтобы  заставить
его вынести решение в пользу своей компании.
     Однако недаром старый черт страшен, - вместо его ослабевших рук  теперь
вмешалась в дело пагубная сила самых мощных существ на свете.
     Котировки... Арбитры... Оружие...
     Аурелия и Крилл покинули "Стивенс отель", - в каком-то  из  трех  тысяч
номеров отеля остался безумец, пират с бредовыми  мыслями,  -  покинули,  не
выходя на улицу: отель был так велик, что можно быть вне отеля, но  все-таки
в нем находиться; они сели за столик одного из кафе, затерявшись среди сотен
тысяч людей, пьющих кофе.
     Крилл, жуя фисташки, сказал:
     - Если бы речь шла только о патронах... но он сказал мне,  что  у  него
просили оружие.
     - Агенты "Фрутамьель", - пояснила Аурелия, размешивая сахар в чашке.
     - А связи у него недурные?
     - Прекрасные...
     - В этом спасение вашего отца: играть на акциях "Тропикаль  платанеры",
если ему так хочется, - каждый волен повеситься,  -  и  закупать  оружие  по
поручению "Фрутамьель компани", у  которой  есть  все  шансы  выиграть  даже
войну, если учесть все, что они затратили и продолжают тратить на оружие.
     - Отец мой и слышать не желает.
     - Потому что вы подошли к делу слишком прямолинейно...
     - Он глядел на меня искоса, глядел, а потом потребовал, чтобы я села  у
его ног. Как в детстве, сказал он. Я послушалась. Покорно свернулась клубоч-
ком на ковре, как ребенок, не знающий  ни  тяжести  лет,  ни  горечи  жизни,
словно и он и я вновь очутились на плантациях. Запахи влажной земли и жарких
бананов. Гулкие, манящие звуки тропической ночи.
     Она отпила кофе. Ее губы отпечатались  на  фарфоре,  как  два  лепестка
трилистника, срезанные краем чашки.
     - И вот, когда я так сидела, он стал рассказывать мне сказку...
     - Невероятно, в такую-то бурю, которая нас треплет...
     - Раскурил трубку, -  все  тем  же  вонючим  матросским  табаком,  -  и
спросил, слыхала ли я про людей, которые могут обернуться шакалами...
     - Человек человеку волк - старо!
     - Я сама подумала об этом, однако нет. Речь шла о "шакалюдях",  о  тех,
кто при лунном свете превращается в шакалов и в шкуре шакалов творит  всякие
гнусности. Народное предание. Пошлое суеверие. То, что  вообще  немыслимо  и
все же существует, якобы не только в деревнях  и  домах,  но  даже  в  самом
Вашингтоне, в Капитолии, где есть люди, которые при свете золота  становятся
тем, что называется чуть иначе: "шакалобби".
     - Сюжет для Чаплина...
     -  Вот-вот.  Представьте  себе  Чарли  в  образе   шакала,   шакалобби,
завывающего за спиной сенаторов в закоулках конгресса.
     - Однако, Аурелия... - Крилл умолк на секунду, во рту истощились запасы
жвачки, и он достал несколько фисташек из кармана. - Я еще не  схватил  сути
его рассказа, разве что некоторые шакалобби интересуются сбытом оружия.
     -  Не  знаю.  Нынешний  президент  Компании  сказал  мне  о   патронах;
по-видимому, у него в руках все заказы на оружие.
     - Тот самый, с глазами цвета клоаки, куда блевало десять тысяч  пьяных?
Аурелия, над притчей о шакалюдях Капитолия стоит  поразмыслить.  Я  пойду  в
свой номер.
     - А я тем временем  просмотрю  письмо  сына.  Наконец-то  прислал  свой
портрет. Бесподобный мальчишка. Без меня растет, а  при  мне  все  такой  же
карапуз.
     Крилл с шутливым раздражением отвернулся от портрета Боби.
     - Он называет меня сплетником.
     - Не сердитесь. Разве попугай бывает  виноват?  Он  повторяет  то,  что
слышит от деда. А деду не откажешь в правоте. Ставлю два против одного,  что
вы идете в номер  для  того,  чтобы  наболтать  кому-нибудь  по  телефону  о
шакалобби, о шакалюдях Капитолия, как вы их только что назвали.
     - Нет времени. Надо дать распоряжение  агентам  немедля  скупать  акции
"Тропикаль платанеры"...
     - Вы такой же безумец, как мой отец!
     - О да-а-а... Безумец,  как  ваш  отец...  -  насмешливо  бросил  он  -
холодные камфарные глаза - и удалился крупными шагами, чуть припадая  на  ту
сторону, где из петлицы выглядывала хризантема, на левую ногу,  хотя  сейчас
ему было не до судорог в икрах и вовсе  не  ощущалась  боль...  -  Хе-хе-хе!
Королевские грамоты; вердикт его величества,  подписанный  в  Вальядолиде...
Хехе-хе!  Шашни  этого  правительства  с   японцами,   используемые   против
демаркационной линии тысяча восемьсот  двадцать  первого  года  в  интересах
"Фрутамьель"... Хе-хе-хе!  Глядеть  надо  в  оба...  Спекулятивная  игра  на
повышение и понижение...
     Он не поднялся в свой номер. Обошел Аурелию, созерцавшую портрет  сына,
забился в телефонную кабинку и звонил,  звонил,  звонил.  Наконец-то  поймал
одного из своих агентов. Задыхается, сучит  ногами,  словно  топчет  что-то.
Вешает трубку. Уф! Скорей! Скорей!.. Аурелия уже ушла. Где бы найти ее?..  В
отеле?..  Ха-ха-ха!..  Опять  свело  судорогой  ногу.  Поклоны   в   сторону
хризантемы. В одном из  зеркал  появилась  старуха.  В  другом  -  удалялась
девица. Возраст. Какой там возраст! Котировка! Возраст людей -  это  простая
биржевая котировка. Ясно, что Зеленый Папа сыграл  на  понижение  с  акциями
"Тропикаль платанеры", чтобы сосредоточить их в своих руках, точнее, большую
их часть, ибо все остальные он всучит вместе  с  купюрами,  бонами,  чеками,
купонами  шакалюдям  Капитолия,  арбитрам,  адвокатам,   хозяевам   газетных
столбцов, - ну и ловок! -  газетных  столбцов,  на  которых  именем  свободы
распинают  свободу...   Аурелия!..   Аурелия!..   Надо   найти   Аурелию   и
поблагодарить. Ведь спасся он из-за нее. Из-за  нее  Герберт  Крилл,  Крилл,
рачок, питающий кашалотов, спасся и плывет на корабле, на котором  рассекают
дивное Карибское  море  короли,  президенты  -  пожизненные  и  нежизненные;
полководцы, участники кровавых - и биржевых  -  сражений;  арбитры  -  члены
суда,  разбирающие  жаркий  спор  о  границах;  великий  секретарь   державы
Буйволиное Сердце... Плывут... Плывут... Плы-вем, и  ничто  не  грозит  нам,
потому что все дельцы-молодцы  едут  вместе...  О,  море  голубых  банановых
листов и золотых бурь, легких гамаков, усыпляющих как сирены; островов,  где
во время резни, когда кровь струится из вен, слышится музыка,  музыка...  Он
перестал жевать... Снова жует. Перестал. Крилл, ты  спасся  из-за  притчи  о
людях, что становятся шакалами при свете луны... Теперь ничего  не  страшно.
Все шакалы на одном  корабле.  Шакалы  и  дельцы-молодцы.  Только  народ  за
бортом, чтобы аплодировать, чтобы работать, ибо ничто так не возвышает,  как
труд. На самой высокой мачте плещет флаг Зеленого  Папы...  ("Green  Pope!",
"Green Pope!") Подумать только, я мальчишкой жил здесь, в Чикаго, и работал,
пока не услыхал магическое слово: "Green Pope", "Зеленый Папа", в мастерской
шлифовщиков с Борнео, не представлял вовсе, что гораздо, гораздо больше, чем
эти камни, стоят бриллианты, выступающие  на  лбу  сборщиков  бананов,  пот,
который стоит и весит больше бриллиантов...  В  наших  руках...  понятно;  в
наших руках, потому что у них он ничего не  стоит.  Зеленое  светлое  знамя,
реющее на самой высокой мачте, знамя пирата, и вместо классических костей  -
две банановые кисти, а череп, убивающий  надежду  народов,  что  работают  и
рукоплещут, этот череп грозит не одной какой-нибудь стране, он грозит  убить
надежду всех тех, кто ее еще  имеет.  Умертвить  надежду...  О  да!..  Убить
надежду... Гигантская затея, ведь каждый человек - это фабрика надежды...
     - Бормочете, плюете, жуете... Что с вами, дон Герберт? -  пробудил  его
голос Аурелии.
     - Не бормочу, не плюю, не жую! Я в трансе!..
     - А!..
     - Я искал вас... - Он промокнул платком свой вспотевший лоб. - Я спасся
от адского огня, Аурелия! Ваша сказка о шакалюдях Капитолия  заставила  меня
решиться  на  скупку  акций  нашей  "Тропикаль  платанеры".  Знайте,  что  в
настоящий момент ее стоимость повышается. Если бы не  вы,  я  разорился  бы,
покончил с собой и - прямо в пекло.
     Аурелии уже не было рядом. Она исчезла. Замурованная в кабине телефона,
кричала:
     - Продавайте... Продавайте... Продавайте все, что  имеете,  "Фрутамьель
компани"... Да, все мои акции "Фрутамьель" продавайте... Аурелия...  Аурелия
Мейкер   Томпсон...   Мейкер   Томпсон...   Мое   имя   -   Аурелия   Мейкер
Томпсон,медленно повторила она. - Ау-ре-лия... Мей-кер... Томп-сон...

     Родные земли. Горы словно гигантские раковины, где навеки  остался  шум
волн. Рудники, лесопильни, стада;  реки,  запруженные  рыбой,  и  бескрайняя
пустыня голубого неба, неба над соснами, неба над кедрами, неба над скалами,
обрызганными  кровью  сумерек.  Бесконечные  шеренги  птичьих  армий,  птиц,
уснувших на телеграфных проводах у этой деревни, больше привыкшей к звездам,
чем к темноте. Что же случилось? Почему вдруг вспорхнули птицы? Кто стреляет
из револьвера? Что значат эти выстрелы? "Зажги, зажги свет, надо прятаться!"
- слышится голос старухи, которая спит до одури, чтобы привыкнуть к  смерти.
Не потому, что ей так нравится. По ней, хоть совсем не спать,  говорит  она,
но ведь надо привыкнуть к вечному сну, а к нему лучше всего  готовит  долгая
дрема в постели. После ружейных и револьверных выстрелов зазвонили колокола.
Можно  все  спутать  на  свете.  Можно  подумать  -   рождественская   ночь.
Рождественская  месса,  дочка!  Какая  там  месса,  не  из-за  господа  бога
трезвонят, совсем  по  другой,  вовсе  не  по  такой  святой  причине  народ
созывают! На улице пронизывает  холод,  влажный  холод  незамощенной  земли.
Только в городах улицы обуты. Здесь  они  разутые.  Землю,  землю  под  ноги
босому народу. Тусклый свет в четырех стенах.  Чад  погашенных  свеч.  Дверь
запирается на засов. Перезвон.  Выстрелы.  Смоляные  факелы  у  комендатуры.
Местный комендант пьет в окружении людей. Вот-вот  будет  обнародован  указ.
Уже построены солдаты. Тот, кто  будет  читать,  встряхнулся.  Пусть  кончат
звонить. Нет конца этому звону. Разбудил всех - и хватит. Человек с фонарем.
Человек с фонарем тоже встряхнулся. Фонарь нужен, чтобы человек с указом мог
прочитать бумагу. За окнами - свет. Перед окнами - ночь, и все люди в  ночи.
Тем лучше, что не будет войны. Демаркационная линия пройдет,  прыгая  козой,
по вершинам гор. Ни к долинам сюда, ни к долинам туда... Ни вашим, ни нашим.
Все обошлось. Могло быть и хуже. Маленькие порты Атлантического побережья на
Карибском море заполнялись народом. Все как белые  знамена.  Негры,  метисы,
европейцы - все в белых костюмах. Чихнешь - и надо  платить.  Так  пусть  же
чихает, чихает муниципальный оркестр, весь день и всю ночь.  Непременно  всю
ночь. Как поздно пришло известие! Вдруг,  неожиданно.  По  телеграфу.  Ну  и
дрыхнут же девки! Словно не спят,  а  все  померли.  Отпирайте,  свиньи,  мы
выиграли границу! Какое там выиграли  -  потеряли!  Мир  выиграли!  Вот  это
правда! Разбудите "Чапину"! "Я не "Чапина", она живет вон там!" - высунулась
из окна рыжеватая  женщина  с  голосом,  самым  хриплым  на  побережье.  "Не
"Чапина", - а у самой груди трясутся  от  радости!  Не  пойму  я  спросонок,
отчего орете!" Оттого, что выиграли вы, колдовские отродья! Не слишком ли вы
богаты, чтобы выигрывать?! Пусть пахнет порохом,  морем,  порохом  ракетниц.
Давайте сюда китайца, пусть зажжет фейерверк! Да здравствует родина,  родина
наших  предков!  Учитель  уже  напился.  На  каждом  шагу  он  кричит:   "Да
здравствует  родина-мать!"  И,  собираясь  совсем  приземлиться,   бормочет,
распуская слюни и всхлипывая: "Да здравствует Америка и мать ее,  королева!"
А там иначе. В Компании знать ничего не знают. Кажется, никто и не слышал  о
решении, вынесенном высочайшим судом истории. Кто-то там  составляет  фразы.
Какие-то люди пишут решения. Трудно, конечно, лить воду и синтезировать ее в
резюме. Только души в чистилище так мучаются, когда  мочатся.  Студент-медик
тоном почтенного доктора читает в толпе лекцию  о  "венервных  болезнях".  И
между прочим объясняет, что решение суда - результат  биржевой  борьбы  двух
мощных банановых компаний. Но его не слушают. Кто-то швырнул  ему  в  голову
пустую коробку из-под сардин. Еще бы немного - и ранило. У студента  хватило
юмора и времени  крикнуть  незнакомцу:  "Я  не  теряю  надежды  сделать  вам
бесплатное вскрытие!" Сонные лягушки  своим  кваканьем:  "это  будет",  "это
будет", "это будет", связывают то, что происходит,  с  тем,  что  продолжает
происходить. Вы понимаете?  Да  кто  же  будет  спорить  с  сеньором  Нимбо,
спиритом, женатом на женщине-медиуме, самой худой на земле, которая, по  его
словам, уже была худой в Египте, худой в Вавилоне, худой в  Галилее,  и  это
наводит на мысль о том, что толстые растолстели не теперь,  а  объевшись  на
банкете у Навуходоносора. Единственный банкет, известный дону Нимбо.  Однако
вернемся к нашему празднеству, сказала змея, глядя  фосфорически  блестящими
глазами на лягушек и рыб, плавающих в  светлых,  мутных,  бурных  и  затхлых
водах. Ибо змея тоже празднует праздник,  и  туча  празднует,  и  ястреб,  и
семерка, сверкающая на так называемой божьей маковке. Английский  натуралист
сэр Бракпэн одарил нас этим своим выводом. Единственное, что приносят в  дар
англичане странам, ставшим их второй родиной, это -  выводы.  Остальное  они
дарят Британскому  музею.  Смеется.  Смеется,  и  сквозь  смех  поблескивает
католическое  золото.  Ему  дали  не  только  облатку.  Ему  дали  также   и
дарохранительницу, чтобы он проглотил ее, оставив во рту коронки.
     Манифестации, крики радости,  всполохи  людей,  кидающихся  на  газеты.
Известие.  Известие.  Решение  арбитража  по  вопросу  о  границах.  Краткое
сообщение  телеграфного  агентства.  Официальной  информации  еще   нет.   В
учреждениях   с   настежь   разверстыми   дверями   чиновники   блистательно
отсутствуют. Последняя новость. Оба правительства  сообщат  о  постановлении
арбитража в течение ближайших двадцати четырех  часов.  Обжалованию  оно  не
подлежит. Делегаты консультировались со своими  адвокатами.  Обжалованию  не
подлежит, и Соединенные Штаты выступят гарантом его немедленного  выполнения
обеими сторонами. Государственные  служащие  ожидают  с  момента  на  момент
сообщения: нерабочий день! Праздник!.. Наплевать, что без обжалования,  зато
день праздничный! Улицы уже заполнены народом, дома  украшены  национальными
флагами, в автомашинах и  повозках  -  радостные  люди,  гирлянды,  знамена,
гитары, бутылки; девочки и мальчики проходят с пением "Марсельезы", а вокруг
- озорники с палками, чтобы тушить петарды и хватать их, пока не взорвались.
Ликование. Ликование едет. Ликование идет. Ликование - на колесах. Ликование
- пешком. Танцы на площадях. "Те Deum" {"Те Dеum" - католическая молитва.} в
соборе.

     Окаменел президент  Компании,  узнав  о  крахе  своей  "фрутамьельской"
политики. Джо Мейкер Томпсон, отныне главный акционер крупнейшего бананового
концерна, был только что избран на его место. Уже  слышались  тяжелые  шаги.
Шаги бананового плантатора. На зеркальном паркете из ценных пород отражался,
снизу вверх, образ Зеленого Папы. Он шел, опираясь на руку Аурелии. Друзья и
недруги следовали сзади. Крилл среди них.  Крилл,  ничтожнейший  из  рачков,
пища кашалотов.


КОММЕНТАРИИ

ЗЕЛЕНЫЙ ПАПА

     Второй роман "банановой трилогии" в сюжетном отношении тесно  связан  с
предыдущим, в котором уже с достаточной ясностью определяется облик Зеленого
Папы  как  олицетворения  власти  зла,  маскирующейся  громкими  фразами   о
прогрессе и благоденствии. Название романа  глубоко  символично.  Совершенно
очевидно, что "его банановое преосвященство" выступает в качестве,  казалось
бы,  антипода  папе  римскому,  традиционно   почитаемому   в   католической
Гватемале. Но Зеленый Папа не только антипод, но и преемник папы римского, с
благословения  которого  началось  истребление   и   нещадная   эксплуатация
индейцев, метисов, негров и  мулатов.  На  место  власти  служителей  Христа
пришла власть служителей Зеленого Доллара. И как сменявшиеся один за  другим
представители  Христа  назывались  Папой  Римским,  так  чередующиеся  слуги
Доллара именовались Зеленым Папой.
     В качестве первого воплощения Зеленого Папы  упоминается  некий  мистер
Андерсон, который "создал этот зеленый мир". Он  скупал  земельные  участки,
придерживал их, изучал обстановку и пришел к выводу о том,  что  выращивание
бананов  принесет  ему  большую  выгоду.   "Тропическим   воплощением   зла,
искусителем,  дьяволом"  называет  его  один  из  героев.  Далее   параллель
определяется  еще  четче:  "Андерсон  или  Зеленый  Искуситель".  Обманутыми
оказываются все - раздавленные непосильным  трудом  рабочие  на  плантациях,
американские   служащие   Компании,   мнящие   себя   обладателями   власти,
"бартоломик" Лестер Мид и  его  жена.  Обмануты  и  неожиданные  миллионеры,
потерявшие из-за оказавшегося  невечным  богатства  душу,  собственное  имя,
родных и родину. Новоявленного предпринимателя Лусеро деньги  превращают  во
врага соотечественников.
     Роман посвящен второму воплощению  Зеленого  Папы  -  деятельности  Джо
Мейкера Томпсона.
     Стр. 195. Трухильянец - житель портового города Трухильо на  территории
соседнего Гондураса.
     ...должен появиться турок. - Турками в Латинской Америке часто называют
выходцев из арабских стран.
     Стр. 196. Илам - вид местной пальмы с тонкими узкими листьями.
     Негры из Омоа, из Белиза,  из  Ливингстона,  из  Нового  Орлеана.  -  В
отличие от многих латиноамериканских стран,  негры  в  Гватемале  составляют
весьма незначительную часть  населения.  Почти  все  они  проживают  в  зоне
Атлантического побережья.
     Низкорослые метисы с рыбьими глазами - не то индейцы, не то ладино... -
Метисы  -  потомки  от  смешанных  браков  индейцев  и  испанцев.  Ладино  -
практически синоним метиса,  но  в  Гватемале  это  слово  приобрело  аспект
социальной характеристики и обозначает метиса или далее индейца, но живущего
непременно в городе и говорящего по-испански.
     ...бежавшие из панамского ада. - Имеются