ы", когда  атаковала,  выманивая
пропуска, говорила "ты".
     - Едва ли. Этот ротик стольких целовал...
     - Да, многих. А теперь не умею, тем более вас: вы целуетесь с открытыми
глазами. Когда целуешься, надо прятаться, скрывать зрачки...
     - Я так и целовался, пока однажды у меня не  стащили  вечную  ручку.  И
никто меня не разуверит, что это было не во время поцелуйного затмения.
     - Подумайте, что он говорит! Называет меня воровкой!
     - Да, воровка, - ты украла мой покой, мое сердце! Подставь мордочку!
     - Ах, оставьте, дон Паскуалито, на нас смотрят. Вы же алькальд.
     - Мордочку...
     - Никакой мордочки, даже если была бы вашей свинкой!
     - Тогда клювик...
     - Я вам не птица... чтоб иметь клювик...
     - Один поцелуй...
     - С удовольствием: один чистый поцелуй на высоком лбу.
     - Чистый не хочу...
     - Потом я сделаю все, как вам захочется, а сейчас идем танцевать. Я  не
люблю по праздникам в углы забиваться, тем более с мужчиной. Этот вальс  вам
по вкусу? Чем целовать, лучше несите меня в объятиях, хотя вы и не выполнили
обещания насчет пропусков в Аютлу.
     - Завтра... -  Они  уже  кружились  в  танце.  Телеграфист  Поло  Камей
довольно долго танцевал
     с другой циркачкой. Он отбил ее у  одного  из  Самуэлей.  Ей  нравилась
гитара, но мало-помалу, с  той  легкостью,  с  какой  женщины  верят  словам
мужчины, говорящего о любви, она очаровалась  другими  струнами,  натянутыми
меж телеграфных столбов над землей, - они ведь почти как гитарные.
     Камей оставил свою подругу на попечение коменданта,  который  пригласил
их выпить по рюмочке.
     - Побудьте с ней, я тотчас вернусь, - сказал телеграфист. В его  голове
созрел план, как сделать шах и мат этой  плутовке,  и  он  пошел  отыскивать
Хувентино Родригеса. Тот говорил с доньей Лупэ, супругой Хуанчо Лусеро.
     Когда Поло Камей вернулся за своей милой, комендант не хотел  отпускать
ее, однако, получив от нее обещание вернуться и  дотанцевать  с  ним  вальс,
который отстукивала маримба,  уступил  и  решил  подождать.  Но  тут  явился
Росалио Кандидо Лусеро и позвал его слушать игру одного из Самуэлей.
     - Ах, ах... - При словах Камея у циркачки разгорелись глазки,  вся  она
так и встрепенулась.  -  Ах,  совсем  как  тот  миллионер,  который  завещал
наследство этим сеньорам...
     - А вы, однако, любите щекотку...
     - Откуда вам знать? Фу, пошляк, не смейте так говорить!
     - Кто любит щекотку, у того всегда пушок  над  губой,  а  у  вас  такой
соблазнительный ротик.
     - Нет, нет, поговорим о другом. Расскажите подробнее об  этом  сеньоре.
Может, он миллионер, а не школьный учитель?
     - Все возможно... Швей, тот и  вовсе  был  бродягой,  когда  шлялся  по
плантациям, продавая портняжный приклад, и хохотал яростно  и  пронзительно,
словно лаял. Издали слышно было.
     - Вы тоже слышали?
     - Я - нет, люди слышали.
     - И оказался таким богачом...
     - Потому-то я думаю, что и этот сеньор... Я, конечно, не беру  на  себя
смелость утверждать, и, если бы не моя профессия... Но...
     - Расскажите, или вы мне не доверяете?..
     - Я получил очень странные послания на его имя, телеграммы,  в  которых
его запрашивают, не собирается ли он продавать ценности  и  акции,  которые,
вне всякого сомнения, ему принадлежат...
     - Откуда его запрашивают?
     - Из Нью-Йорка. А он-то еще и гнусавый...
     - Говорит, будто буквы глотает...
     - Кажется, кубинец. Впрочем, все это  -  одни  предположения,  а  тайна
остается тайной.
     - Почему вы не представите его мне?
     - Как только кончится этот фокс. Как замечательно вы танцуете фокстрот!
Да и вообще вы прекрасно танцуете.
     -  Нет,  лучше  сейчас.  Пойдемте...  Он  там,  в  дверях  залы...  Под
предлогом, что мы идем выпить...  Представьте  мне  его,  и  мы  все  вместе
выпьем, у меня во рту сухо.
     В  то  время,  как  Поло   Камей   знакомил   Хувентино   Родригеса   с
приятельницей, мимо, опираясь на руку алькальда, проплывала вторая циркачка;
она сказала сестре, что уже очень поздно и пора уходить.
     - Очень поздно? Очень рано, хотите вы сказать!..возразил Поло  Камей  с
улыбкой, взглянув на свои ручные часы.
     - Потанцую с сеньором, и уйдем...
     - Ты хочешь танцевать вот с этим?;-  спросила  алькальдова  пассия,  не
скрывая неудовольствия.
     - Моей сестре ни к чему знать, кто  вы...  -  провоцировала  Родригеса,
танцуя с ним, любопытная  подруга  Камея.  Не  получив  ответа,  она  слегка
отстранилась от учителя, чтобы взглянуть на него в упор, словно в чертах его
лица таилась разгадка связанной с ним тайны: Родригес мог быть  кем  угодно,
только не школьным учителем, которого он неизвестно зачем изображал.
     - Это вы и есть?
     - Это я.
     - Скажите, кто вы?
     - А зачем вам знать, кто я?
     - Как только я вас увидела, - я танцевала тогда с  телеграфистом,  -  у
меня сердце так и запрыгало. Предчувствие меня не обманывает,  я  знаю,  кто
вы, ведь в цирке я гадаю на картах. Я дочь цыганки и умею отгадывать прошлое
и будущее. У твоего приятеля, например, на лбу печать скорой смерти...
     - Пойдем, Паскуаль. Мою бедную сестрицу этот человек совсем охмурил. Не
говорила ли я тебе, что от него так и несет школьным  духом?  -  И,  проходя
мимо  другой  пары  -  Гнусавого  с  циркачкой,  -  старшая  сестра,   кисло
улыбнувшись, подала сигнал бедствия - SOS.
     - Мы уходим! Больше нельзя...
     - Ну и уходи, - огрызнулась младшая. - Я остаюсь с моим партнером!
     Наконец вернулся Поло  Камей,  подготовив  в  своей  конторе  все,  что
требовалось: план был смелым, но и женщина не из робких.
     - Не хотите ли пройтись? Здесь так жарко... Правда, на улице тоже жара,
но меньше... - предложил Гнусавый, увидев возвращавшегося Камея.
     - Там дышится легче, как сказано в "Тенорио". Девчонкой я  играла  роль
доньи Инее, моей душеньки... Ну и фамилии же в Испании. Иметь такую фамилию,
как Альмамия! {Альма мия - душа моя (исп,).}
     Они брели по тропке; вокруг  благоухала  зелень,  окропленная  росой  и
первыми лучами солнца. И в доме и тут было одинаково душно.
     - Это правда, что вы загадочная личность? Куда вы меня  ведете?  У  вас
есть потайная хижина? Вы чем торгуете? Всякой всячиной для портных?
     - За нами кто-то идет, - сказал Родригес, обняв ее за талию.
     - Да... - Она прижалась к его плечу.
     - Вон телеграфная контора. Пойдем быстрее. Укроемся там.
     И они скользнули, как две тени, в  маленькую  залу,  скудно  освещенную
керосиновой лампой, где нервный  перестук  аппаратов  Морзе  лишь  усугублял
таинственность обстановки.
     Нож тишины внезапно прикончил шумный праздник,  тишины,  которая  вдруг
снова  наполнилась  страшным  шумом.  Это  заставило  мнимого  миллионера  и
циркачку поспешить обратно, в "Семирамиду".

     В поселке кусуков, где жила Тоба, брат  и  сестра  тоже  услышали,  как
оборвалось веселье,  заглохли  голоса  и  маримба  и  как  затем  разразился
скандал. Тем и должна была кончиться свистопляска, подумал  Хуамбо.  Слишком
много пили пива и водки.
     Прежде чем войти в ранчо, мулаты трижды обошли его слева направо, потом
трижды справа налево. Самбито смотрел вниз, на  чахлые  травинки,  на  комья
тощей земли, рассыпавшиеся под ногами. Тоба глядела в небо.
     - Кто все портит? - спрашивала она бога. - Ты сотворил все так  хорошо,
кто же портит?
     Тоба просунула руку сквозь щель в двери, подняла щеколду и скользнула в
приоткрывшуюся дверь. Перед образом черного Христа теплилась лампадка. В  ее
мерцающем свете трудно было что-нибудь различить, но, освоившись в  пляшущей
тьме, они шагнули вперед. Тоба все тут знала. Здесь, в этом углу,  -  сундук
из белого дерева, разрисованный красными змейками. Там - тележка  каменщика,
прислоненная к тростниковой стене. Две корзины  с  жестким,  накрахмаленным,
неглаженым бельем. Низкий комод. Большой портрет в виде медальона.  И  почти
вровень с комодиком - ворох живой одежды. Одежда и жизнь, и  больше  ничего,
как это бывает у очень старых людей. Белая рубашка, темный череп,  прикрытый
жидкими волосами; щели глаз, смыкавшихся под тяжестью век. У старухи уже  не
было сил поднять веки.
     - Мать, сын...
     - Хуамбо? - спросила она, помолчав и пошевелив четками в руке.
     - Да, я Хуамбо... - Мулат сделал к ней несколько шагов, неловких  шагов
чужака.
     - Мать, сын пришел спросить вас об одном...
     - Тоба! - Хуамбо тревожно оглянулся на сестру.У меня не хватает духу, я
не могу, лучше ты...
     - Мать, сын хочет спросить, правда ли отец и мать бросили его  в  лесу,
чтобы съел ягуар?
     Лоб Хуамбо покрылся испариной. Лоб и руки. Он съеживался, съеживался  в
комок, читая себе приговор в том густом молчанье, которое  разлилось  вокруг
после вопроса сестры. Молчанье, густое, тяжелое, булькающее, как масло.
     Кто менял, кто вдруг сменил масло в машине времени тогда, когда  Хуамбо
хотел, чтобы минуты скользили в нежном масле любви, а не тонули в вязкой пу-
зырчатой смазке молчанья?
     - Отец избитый, мать раненая,  Хуамбо  Самбито  маленький,  "чос,  чос,
мой_о_н, кон!" маленький... Я раненая, отец весь  избитый...  Мистер  Мейкер
Томпсон очень хотеть Самбито... Просит его подарить... Очень  хотеть...  Мы,
отец и мать, уходить с Анастасией... Они убивать... Они  сжигать...  На  том
берегу худо... Здесь получше... На Атлантике много горя...
     Нежное масло уже заливало стучащее сердце сына. Кровь прыгала, скакала,
как веселая заводная игрушка. Грудь распирало. Надо  затаить  дыхание,  дать
сердцу успокоиться.
     - Где твоя голова? Я благословляю ее, сын... Хуамбо присел на корточки.
     - Во имя отца - чос! сына - чос! и святого  духа  -  мой_о_н  кон!  Так
научились мы молиться, Хуамбо, чтобы бог освобождать нас от  этих  проклятых
протестантов, еретиков, евангелистов... Они на том берегу  жечь,  убивать...
На Атлантике много горя, много горя...
     - Тоба, я не хочу говорить матери, но лучше бы меня оставили в лесу  на
съедение ягуару.
     - Они не понимали, Хуамбо...
     - Мейкер Томпсон хуже ягуара, он съел мое нутро, и я предал  их,  Тоба,
предал, а у предателя, хоть и живого, нет нутра. Я предал своих, потому  что
служил ему верно, как пес. Сколько раз я хотел подсыпать ему  в  виски  яду!
"Чос, чос, мой_о_н кон!" - бурлила во мне кровь.
     - А что это значит?
     - Нас бьют! Руки чужеземцев бьют нас! Это клич вечной  войны,  а  я  ее
предал.
     Пот и роса. Тишину разбили крики и шум - со стороны "Семирамиды".
     - Тоба, если у тебя когда-нибудь будет сын, не отдавай его на  съедение
ягуару в лесу...
     - Да, Хуамбо!
     - Не дари его никогда человеку...
     - Да, Хуамбо. Пусть сын ест меня. На то и мать, чтоб сын ее ел.

     Конвой набросил на праздник зловещую тень. Когда народ стал расходиться
по  домам,  комендант  разразился  речью,  приказывая  лейтенанту  и  впредь
охранять с помощью солдатского пикета жизнь и имущество богатых наследников.
     - Лейтенант, солдаты, наш долг - оберегать и защищать этих кабальеро! Я
- человек военный, и знаю" что военные никогда не изменят своему  священному
долгу, даже если нужно жертвовать жизнью! Солдат, вооруженная  рука  родины,
должен идти туда, куда его посылают, даже если он больше не  увидит  дорогих
его сердцу существ, даже если ему придется оставить на поле боя свое бренное
тело, защищая родную землю ("Браво! Браво!" - слышались  голоса).  Мои  люди
будут защищать кабальеро, в доме которых мы пируем. Они  нуждаются  в  нашей
смелой, искренней, доброй, бескорыстной помощи, и вот мы здесь. Ничто нас не
сломит. Ничто не согнет. "Ни шагу дальше!" - крикнем  мы  толпе,  и  она  не
двинется дальше, потому что мы направим на нее дула наших винтовок. Никто не
осмелится тронуть  их,  пока  солдаты  и  мой  лейтенант  будут  держать  на
расстоянии злодея, одного или многих, ибо число  злоумышленников  растет,  к
несчастью, с каждым днем. Все хотят быть богатыми, а это, увы! - невозможно.
Спите спокойно, друзья мои,  под  боком  у  своих  жен,  с  вашими  дорогими
детками; неусыпная стража будет оберегать вас, и вы не бойтесь ничего, - для
того и существуют у нас достойные  воины,  чтобы  защитить  народное  добро,
богатство родины!
     Гремели аплодисменты, собравшиеся поздравляли  и  обнимали  коменданта,
когда вперед вдруг вышел Лино Лусеро, желая что-то сказать. Все смолкли. Он,
конечно, произнесет слова благодарности.
     - Сеньор комендант... Я говорю от своего имени и от  имени  наследников
этого светлого человека, североамериканца, которого звали Лестер Мид,  -  мы
знали его под этим именем, - и его  супруги  Лиленд  Фостер,  о  которой  мы
всегда вспоминаем, когда на небе загорается вечерняя звезда; от  имени  всех
нас приношу сеньору коменданту благодарность за его заботу  о  нас  самих  и
нашем имуществе. Но плохо бы мы поступили, если бы  согласились  на  охрану,
предлагаемую нам от доброго сердца.  Во-первых,  потому,  что  мы  этого  не
стоим. Мы - маленькие  люди,  хоть  и  унаследовали  капитал.  А  во-вторых,
потому, что мы в ней не нуждаемся.
     Комендант  с  таким  остервенением  пригладил  ус,  что  верхняя   губа
подпрыгнула, обнажив ряд лошадиных, желтых от никотина зубов.
     - Не нуждаемся в ней, сеньор комендант,  потому,  что  мы  не  те,  кто
эксплуатирует трудовой люд. Богатство же, которое мы получили, -  дарованное
нам милостивой судьбой и не запятнанное ни с какой стороны, - не говорит еще
о том, что мы перейдем со всем своим добром в лагерь врагов. Пусть войска  и
конвои   охраняют   имущество   монополий,    эти    щупальца    ненасытного
осьминога-златоеда, а не нас. Мы получили от Лестера Мида  и  Лиленд  Фостер
один урок, который не должны забывать, - быть всегда заодно с народом.  Нам,
сеньор комендант, не грозит никакая опасность, никто  не  нарушит  наш  сон,
потому что мы ни у кого ничего не украли, ни от кого не получили,  ни  песо,
омытого чужим потом и кровью... Комендант едва сдерживался.
     - Мы сами из них, мы сродни тому самому сброду, от которого  вы  хотите
нас охранять. Поэтому-то, говоря вам спасибо, сеньор комендант, я хотел  вас
попросить, чтобы вы защитили нас  от  эксплуататоров,  чтоб  повернули  дула
своих винтовок против врагов, засевших в нашем доме и в нашем же собственном
доме спускающих с нас по три шкуры...
     - Неблагодарный! Неблагодарный! - слышались голоса. - Повернуть  оружие
против  североамериканцев,  которые  их  же  осчастливили,  дали  им   такое
богатство!
     Волосатый Айук Гайтан перебил Лусеро:
     - Я так думаю, сеньоры, что Лино не должен говорить "мы", потому что я,
например, не согласен с ним! Моя семья отдает себя под защиту солдат!
     - А я - нет... - крикнул Лино, - и мои братья тоже!
     - Пока мы тут, на побережье, - продолжал Косматый, -  мы  хотим,  чтобы
комендант и стража нас охраняли...
     - От кого? - спросил Лусеро.
     - Как от кого? А разве "Тропикаль платанеру" не охраняют?  От  кого  ее
охраняют?
     - От народа; но ведь мы сами - народ, принадлежим к тем самым, от  кого
в недобрый час нас хотят оградить...
     - Я, что ни говорите, от охраны не откажусь, пока отсюда не уеду. Думаю
отправиться со своей семьей. Макарито уже  подрос,  пора  ему  и  за  учение
браться.
     - Я со своими тоже двинусь... - вмешался Бастиансито Кохубуль.
     Другие братья Айук Гайтан тоже закивали головами.
     - Лейтенант, - приказал комендант, - пусть конвой очистит "Семирамиду",
мы будем охранять дома тех, других сеньоров. А вас, Лино Лусеро, я не  стану
наказывать; то, что  вы  сказали,  просто  бессмысленно.  Все  же  мы  будем
защищать вас, если не от всякой там  сволочи,  то,  скажем,  от  мошенников,
вымогателей, нищих и всех,  кто  будет  клянчить  у  вас  деньги,  взывая  к
милосердию...
     - Послушайте  меня,  комендант...  Послушайте!  Я  требую,  чтобы  меня
выслушали! - вскричал Лино Лусеро. - Мы, я говорю о нас, из "Семирамиды", мы
отвергаем  также  и  это  покровительство  военной  власти.  Лестер  Мид  не
признавал лицемерного милосердия, милосердия денежных  подачек  и  милостыни
нуждающимся. Такое милосердие, с помощью  которого  ныне  прокладывают  себе
путь на небо, должно исчезнуть, быть сметено с лица земли,  если  мы  хотим,
чтобы наш народ уважали. Долой всякую милостыню. Из той суммы, что я  и  мои
братья, Хуан и Росалио Кандидо, унаследовали, никто не  получит  ни  медяка.
Деньги, доставшиеся нам, не подходят для благотворительных целей, потому что
они получены из рук человека с большой и щедрой душой, который  ни  разу  не
позволил себе  оскорбить  нас  подарком,  унизить  милостыней.  Главное  для
Лестера  Мида  было  дать  человеку  возможность  найти  самого  себя,  свой
счастливый случай, свою дорогу. Я не знаю, как это лучше объяснить вам. И мы
будем делать то же, будем помогать людям найти свой случай,  свою  дорогу  в
труде.
     От волненья у него дрожали руки, бледность залила щеки  до  самых  губ.
Хуан Лусеро и Росалио Кандидо встали с ним рядом.
     Хуан Состенес Айук Гайтан, выпятив грудь и расставив кривые ноги, хотел
было разразиться речью, но смог связать лишь несколько слов:
     - Этот Лино всегда был малость тронутый... Не в себе... Помните, как он
влюбился в сирену, в женщинурыбу? Она ему во сне привидится, а он проснется,
облапит куст банановый... Говорил, бананы - все равно что женщины...
     Кто-то загоготал. Надо бы крови бурлить, но бурлил смех.  За  скобками.
Кривые ноги Хуана Состенеса открыли путь веселой насмешке, заключив в скобки
напряженную атмосферу.
     - Во всяком случае, надо, чтоб пришел судья и составил протокол:  "Так,
мол, и так..."
     - Еще один защитник... - сказал Хуан Лусеро, взглянув на коменданта.
     Тот прикинулся глухим и  спустился  с  лейтенантом  вниз  по  лестнице,
понимая, что предстоит большая заваруха, что она уже началась.
     Музыканты, спасая маримбу, выволокли ее  через  заднюю  дверь.  Самуэли
отвязали гитары, а цирковые оркестранты, схватив свои горячие,  охрипшие  от
слюны трубы, бросились искать алькальда, чтобы получить деньги, но тот исчез
с обеими циркачками, - из-за разыгравшегося скандала план телеграфиста  Поло
Камея провалился, и  младшая,  увлекшаяся  было  предполагаемым  миллионером
Хувентино Родригесом, вернулась в "Семирамиду", испугавшись за сестру.
     - Прощай, Хуамбо... - прошептала Тоба у входа в один из больших  домов,
где размещались апартаменты, кабинеты и всякие службы высших чиновников.
     - Прощай, Тоба, сестра...
     - Мать жива, отца здесь похоронили, скажи Анастасии. Ты не погиб,  тебя
не съел ягуар, тебя подарили мистеру...
     Мулат шмыгнул в прихожую за ботинками хозяина. Много слюны набралось во
рту, чтобы их хорошо почистить. Много горькой слюны набралось от  разговоров
с матерью, с сестрою, с самим собой,  потому  что  он  говорил  и  с  собой,
разговаривая с ними. Один ботинок готов. Чистое зеркало. Вот и второй  такой
же. В ванной комнате слышались всплески. Хозяин уже встал. Слишком рано. Что
случилось?
     - Доброе утро, шеф....
     - Доброе утро, Хуамбо... Ты тоже был там?
     - Да, ходил поглядеть, как пляшут в усадьбе, в "Семирамиде".
     - Видно, весело было. Много петард взорвали...
     - Сначала-то весело, но все праздники плохо кончаются.
     - Ликер, Хуамбо, плохой советчик...
     - Нет, не из-за того... Один там стал говорить и послал коменданта к...
вы сами знаете куда...
     Зазвонил  телефон.   Положив   трубку,   опрокинул   в   горло   стакан
апельсинового сока; затем - крутые яйца, чашка черного кофе  со  сливками  и
хрустящий тост.
     Все дышало жаром. Нестерпимым жаром. А ведь  не  было  и  восьми  утра.
Перила лестницы, ведущей в дом, обжигали. Деревянные ступени и ленты  серого
асфальта между домами - тоже  жгли.  На  газонах  трепетали  водяные  веера,
окропляя траву. Самолет,  на  кото