, мистер Томпсон...
     - Вот что, оставим-ка папу здесь и пойдем  поищем  Боби,  моего  внука;
познакомишься с ним.
     - Не утруждайтесь, мистер Томпсон, мы зашли-то ведь, в общем,  на  пять
минут...
     - В моем доме, - да будет он и вашим, дружище Лусеро, -  не  терпят  ни
докторов, ни докторск-их визитов!
     И он скрылся вместе с Пио Аделаидо в глубине залы, которая казалась еще
более просторной оттого, что в ней было мало вещей: с одной стороны - софа и
два кресла, с другой, у огромных  окон,  выходивших  в  сад,длинный  стол  с
газетами, журналами, книгами, коробками сигар и портретами -  Майари,  доньи
Флоры и Аурелии, - теми самыми портретами в серебряных рамках, что во  время
пребывания на плантациях всегда стояли у него на письменном столе и  уцелели
просто чудом; Боби своими мячами разбил все, что можно было разбить, и  даже
на стенах виднелись вмятины от  забитых  голов,  будто  следы  от  снарядных
осколков.
     Утренний свет погружал комнату в светлую глубь прозрачной воды, нет, не
воды, в одну лишь прозрачность, пустую и бездонную. На побережье свет совсем
иной. Там, когда восходит солнце, он заполняет все - от  лазурных  просторов
до  крошечной  каморки.  Вещи  и  люди  становятся  пленниками   искрометных
сверкающих частиц, и надо приложить немало усилий, чтобы пробиться сквозь их
плотный слой. Здесь - нет; здесь, в  городе,  на  высоте  почти  двух  тысяч
метров над уровнем моря, солнце встает и ничего не заполняет;  все  остается
полым, омываясь, как зеркало, солнечным блеском, и  все  будто  сон,  сон  в
пустоте сна, - ничего ощутимого, ничего реального, ничего явно существующего
в этом свете, - не прямом, а отраженном.
     - Я оставил его с  Боби,  пусть  подружатся,  -  говорил,  возвращаясь,
Мейкер Томпсон, - но я так занялся  вашим  сыном,  что  даже  не  подал  вам
руки... Как дела, сеньор Лусеро? Как поживаете? Давайте сядем... Садитесь...
Не знаю, курите ли вы?
     Боби и Пио Аделаидо ворвались в комнату, когда Лусеро и Мейкер Томпсон,
еще не успев сесть,  раскуривали  сигареты,  точнее  сказать,  когда  Мейкер
Томпсон давал гостю прикурить от своей сверкающей золотой зажигалки.
     Боби поздоровался с Лино и тотчас прильнул к уху  деда;  тот,  повторяя
вслух слова внука, не преминул заметить, что некрасиво шептаться в обществе.
     - Он хочет, чтобы я попросил вас отпустить с ним вашего сына, - пояснил
Мейкер Томпсон, хотя Лусеро и так уже знал, о чем  шла  речь,  и  повторение
было излишним.
     - Я в общем-то не против, - сказал Лино, - но мне не придется тут долго
задерживаться, дел всяких много.
     - Если только в этом загвоздка, не стоит беспокоиться. Пусть они пойдут
погулять, а когда вернутся, я велю доставить вашего сына в отель.
     - Слишком много хлопот.
     - Абсолютно никаких. Мой шофер и так весь  день  бездельничает.  А  ты,
Боби, береги приятеля.
     - Платок у тебя есть? - спросил Лусеро у Пио Аделаидо и дал ему носовой
платок и несколько песо.
     - Счастливые годы! - воскликнул Мейкер Томпсон, когда мальчики ушли.Для
них и для нас. Жизнь моя, друг Лусеро, не имела бы для меня никакого  смысла
без внука. Но оставим сантименты и займемся  делом,  которое  побудило  меня
пригласить вас.
     Светлячковыми  искрами  сверкали  седые  волосы  в  рыжеватой  шевелюре
старого Мейкера. Он нагнул  голову,  поднял  правую  руку  с  растопыренными
рогаткой большим и указательным пальцами, дотронулся ими до  закрытых  глаз,
погладил веки и сомкнул пальцы на кончике носа.
     Затем решительно вскинул голову. Его утратившие блеск глаза, подернутые
дымкой времени, доброжелательно смотрели на загорелое лицо  гостя,  которого
он называл сеньор Лусеро, а не дон Лино. "Сеньор Лусеро" звучало  почти  как
"мистер Лусеро", а "дон Лино" - это так провинциально, по-деревенски...
     - Намерение продолжать дело супругов Стонер, или Мид, под  этим  именем
вы  их  знали,  сеньор  Лусеро,  и  принципы,  которыми  вы  и  ваши  братья
руководствуетесь,   достойны   уважения...   Создать    сельскохозяйственные
кооперативы...
     Лино с удовлетворением кивнул, хотя не верил ни  одному  слову  старого
американца.
     -  К  несчастью,  сеньор  Лусеро,  богатство  -  это  сплетение  алчных
мечтаний, отвратительный и грязный жгут, который можно расплести, но  только
так, как, скажем, разделяют гребнем волосы на голове.  Создается  видимость,
что одна прядь отделена от остальных, однако корни ее ни на дюйм не  отходят
от других волос и прядь эта продолжает жить всем тем, чем  ее  питает  кожа,
всем, что есть хорошего и плохого под корнями. Акции,  которыми  вы,  сеньор
Лусеро, и ваши братья владеете в  "Тропикаль  платанере",  вы  стараетесь  в
порыве великодушия распределить, раздать, следуя по стопам Лестера Мида,  но
от этого все равно ничего не изменится, ибо, в сущности, через  корни  свои,
они продолжают питаться тем, что питает все остальные акции.
     Он сделал паузу и продолжал:
     - А под их  корнями,  сеньор  Лусеро,  в  это  самое  время  затевается
сражение не на жизнь, а на смерть, которое может развязать войну между вашей
страной и соседней, легко и просто ввергнуть вас в кровавую бойню.
     - Вы думаете, мистер Мейкер  Томпсон,  что  дело  дойдет  до  этого?  Я
говорил сегодня утром с моими адвокатами, они считают, что вопрос о границах
будет разрешен мирным путем в арбитраже, в Вашингтоне.
     - Я боюсь  другого;  события  ныне  развиваются  так,  что  арбитражное
решение может быть вынесено не в вашу пользу, а если проигрываете вы, то все
мы в "Тропикаль  платанере"  окажемся  под  пятой  у  "Фрутамьель  компани",
которая в Карибском бассейне является самым страшным и прожорливым  дочерним
обществом нашей Компании. Она,  "Фрутамьель  компани",  раздула  пограничный
конфликт не  потому,  что  ее  хоть  скольконибудь  волнуют  территориальные
притязания соседней страны. Намерения ее иные: прижать  к  ногтю  "Тропикаль
платанеру" и стать вершителем судеб всей Компании...
     Карие глаза старого плантатора вновь обрели утраченный огонь  и  блеск,
прощупывая каждую морщинку на лице Лусеро и допытываясь,  какое  впечатление
произвели на гостя его слова. Он продолжал:
     - Весьма  сильная  группа  акционеров  старается  не  допустить  самого
худшего, и они через мою дочь Аурелию просили меня приехать в  Чикаго.  Надо
так сманеврировать, чтобы ваша  страна  не  потеряла  по  решению  арбитража
большую полосу земли и мы не попали бы под  контроль  "Фрутамьель  компани".
Вот и все.
     - Тогда вам надо ехать в Чикаго...
     -  Посмотрим...  там  будет  видно...  -  И  лицо  его,  размякшее  при
воспоминании о родном городе, снова напряглось и отвердело, стало  тем,  чем
было всегда,сгустком энергии.
     - Сеньор Лусеро, - он перешел  в  решительное  наступление,  -  я  имел
смелость просить вас  приехать  срочно  потому,  что  нам  понадобятся  ваши
голоса, как акционеров, для моего избрания президентом Компании; если у меня
будет уверенность в вашей поддержке, я сделаю  все,  чтобы  избежать  войны,
главное ведь - избежать войны, и постараюсь  добиться  решения  арбитража  в
вашу пользу.
     Лусеро поднялся и протянул ему руку; минуту назад он был еще настороже,
но теперь горел воодушевлением.
     - Не надо трубить победу раньше времени,  и  не  говорите  об  этом  со
своими адвокатами, - сказал старый Мейкер, отвечая  на  его  рукопожатие.  -
Любая обмолвка с вашей стороны может оказаться роковой в этой  игре;  страна
ваша потеряет добрый кусок территории, а  мы  полностью  будем  зависеть  от
"Фрутамьель".
     - Отныне рассчитывайте на наши голоса. Черт  знает  что  творится!  Как
только вернусь на побережье, повидаюсь с братьями и расскажу им обо всем.
     - Да, о таких вещах  надо  говорить  с  глазу  на  глаз  и  не  слишком
распространяться о конечной цели, которая в итоге  сводится  к  тому,  чтобы
обставить "Фрутамьель компани"  в  вопросе  о  границах,  -  если  состоится
арбитраж, - и во что бы то ни стало избежать войны. Адвокатам скажите, что я
пригласил вас с целью скупить ваши акции.
     - Они так и полагают.
     - Тем лучше.
     - Когда же вы отправитесь в Чикаго?
     - Я жду лишь телефонного звонка; скажу вам в знак доверия,  которое  вы
мне внушаете, - вижу, вы человек открытый, как ваша ладонь, -  что  нынешний
президент Компании - большая помеха в нашем деле. Он  слишком  симпатизирует
группе "Фрутамьель", и нельзя допустить, чтобы он подложил нам свинью.  Было
бы чудесно, если бы вы поехали со мной в Чикаго, но кто сможет оторвать  вас
от побережья?
     - Нельзя упускать  момента,  мистер  Мейкер,  а  если  господь  бог  не
распорядится иначе, я приеду, коль будет нужно, и брошусь вместе  с  вами  в
этот муравейник,тамошние-то  города  небось  точь-в-точь  как  разворошенные
муравьиные кучи.
     - А что нового на побережье? Что вы мне расскажете?
     - Единственная новость -  о  телеграфисте.  Зарезался.  Говорят,  давал
сведения японским подводным лодкам. По крайней мере, так  хотят  представить
это дело. Он написал письмо, в котором показывает на "Тропикаль  платанеру",
мол, она заплатила ему за грязное дело.
     - Если ему и заплатили, то не кто иной, как агенты "Фрутамьель".
     - Но она же находится в соседнем государстве...
     - Она - повсюду... Эти компании всемогущи и действуют там,  где  меньше
всего  ожидаешь.  Вы  убедитесь,   что   тут   наверняка   замешаны   агенты
"Фрутамьель".
     - Мне надо бросить все  дела  и  ехать  домой...  Словно  не  в  гостях
побывал, а на поле боя... Вы не сказали мне только, как мы  сможем  передать
вам голоса.
     - Простой телеграммой... А о сыне своем не беспокойтесь,  когда  они  с
Боби вернутся, я велю шоферу отвезти его  в  моем  автомобиле...  И  большое
спасибо... Всего наилучшего...
     Другой гость, которого ожидал Мейкер Томпсон этим же утром,  шел  через
сад. Он показался на дорожке, посыпанной белым, искрящимся на солнце песком,
среди живописных кустиков, клумб и  ковров-газонов.  Вблизи  он  стал  виден
яснее. Человек без шляпы. Крупный, плотный, в светло-сером костюме,  ботинки
кофейного  цвета,  голубая  рубашка  с  поперечными  полосками   на   груди;
пристяжной и слишком высокий белый воротничок подпирал мясистые мочки  ушей.
Мозоли заставляли его скользить на подошвах, как на роликовых коньках.
     - Не спешите, дон Герберт,  не  торопитесь...  -  шутливо  крикнул  Джо
Мейкер,  издалека  кивая  ему  и  прикуривая  сигарету  от  пламени  золотой
зажигалки.
     - Приятные новости, - объявил дон Герберт,  приблизившись.  Он  шел  на
полусогнутых  ногах,  стараясь  наступать  на  пятки,  и  махал  руками  для
равновесия.Мой сын Исидор вернулся из долгой поездки на яхте вдоль западного
побережья, и не только он сам, но и  его  друзья,  и  друзья  его  друзей  -
словом, почти все крупнейшие акционеры Калифорнии отдают вам свои голоса. _
     - Великолепно, дон Герберт. Не хотите ли сесть?
     - Ненавижу сидеть.
     В самом деле, его всегда видели порхающим и чтото жующим, -  то  ли  он
все еще грыз твердый орешек недавней партии в бридж, накручивая на  палец  и
раскручивая в такт цепочку от часов,  то  ли  просто  жевал  сухие  ядрышки,
непрерывно скрипя зубами.
     - Вы - подходящий человек,  Джо  Мейкер  Томпсон,  и  мы  поставим  вас
преградой на пути  "Фрутамьель  компани".  Нельзя  уступить  ей  руководство
Компанией. И так мы упустили многое с тех пор, как вы тогда отказались стать
президентом...
     - Столько лет прошло, дон Герберт, не стоит и вспоминать.
     - А для меня - словно вчера все было. И поэтому, хоть прошло много лет,
я не перестаю себя спрашивать: почему вы отступили?  Я  прекрасно  знаю  все
ваши отговорки, но как вам угодно, а мне думается, что была еще  и  какая-то
иная причина. Одним оскорбленным самолюбием все-таки  трудно  объяснить  ваш
уход. Может быть, потому, что для нас не существует самолюбия, а того,говоря
между нами, - кто его имеет, мы требуем распять, и он бывает распят.
     - Тем не менее, единственной причиной...
     - Не твердите мне об этом, Мейкер  Томпсон.  Вы  шли  к  вершине  своей
головокружительной  карьеры  дельца,  вы  были  овеяны  славой  флибустьера,
который предпочел стать банановым плантатором,  вы  завоевали  имя,  которым
газетчики Чикаго оглушили в те дни ваш родной город... Зеленый Папа... Разве
вы могли отказаться от всего этого только из-за оскорбленного  самолюбия!  Я
работал тогда в мастерской у шлифовщиков алмазов  с  Борнео,  людей,  словно
пропахших раскаленным бриллиантом и стеклянной  пылью.  Помню,  как  сейчас.
"Banane King!", "Green Pope!",  "Banane  King!",  "Green  Pope!"  {Банановый
король, Зеленый Папа! (англ.).} - орали продавцы газет, а я ночами ворочался
в холодной постели, засыпая под крики: "Banane King!", "Green  Pope!"  -  не
зная, что это  счастье  зовет  меня  во  весь  голос.  На  все  свои  жалкие
сбережения купил я первые  акции,  и  вы  не  можете  себе  представить  мое
отчаяние, когда я  услышал,  что  легендарный  хозяин  тропиков  удалился  в
частную жизнь. Я проклинал вас, плюнул на ваш портрет и поклялся  узнать,  в
чем дело.
     - После того как провалился мой план аннексии этих земель, я отказался.
Другого пути у меня не было. Однако к чему, дон Герберт, вспоминать вещи, не
заслуживающие даже воспоминания?
     - Нечего скромничать и болтать о забвении! Разве можно  забыть  о  том,
что вы подняли дикие  земли  Атлантического  побережья  и  превратили  их  в
эмпиреи, в настоящие эмпиреи?
     Серой веной змеился табачный дымок по лбу Мейкера Томпсона,  перед  его
глазами маячила потертая временем фигура калеки Джинджера  Кайнда  -  жалкой
марионетки. Он улыбнулся, слегка  раздвинул  толстые  губы,  улыбнулся  едва
заметно, припомнив удачную игру слов в споре  о  том,  как  правильнее  себя
называть: "Эмпиреалисты или империалисты".
     - Разве можем мы забыть, Мейкер Томпсон, вашу  энергию  и  решимость  в
борьбе против местных жителей - этой самой  страшной  для  нас  заразы?  Они
хотели конкурировать с нами в производстве бананов! Только вы могли прибрать
денег и предать забвению национальный флаг.
     Дон Герберт Крилл  вытащил  носовой  платок  из  итальянского  полотна,
скомкал и, погрузив в него большой унылый нос, шумно высморкался, - картечью
выскочили наружу кусочки орехов, которые он жевал,и снова заговорил:
     - Разве можно забыть финансовую политику,  равной  которой  нет  ни  по
смелости, ни по заманчивости. Мир этого  не  забыл,  этой  заманчивости.  Вы
получили у них железные дороги, не уплатив ни сентимо, и обеспечили  быструю
и дешевую доставку наших банановых богатств с плантаций в порт для погрузки,
получили на девяносто девять лет...  И  это  еще  не  все!  Железные  дороги
приобретены  с  тем  условием,  -  невиданным  и  небывалым!  -  что   после
пользования ими  в  течение  девяноста  девяти  лет  местное  правительство,
получая их обратно, уплатит нам их прежнюю стоимость, а ведь они нам  ничего
не стоили, даже благодарности: мы не благодарили и не станем благодарить, не
за что приносить благодарность, так как в конечном  итоге  мы  должны  будем
продать им то, что они нам подарили. Просто сказка...
     Дон Герберт смыкал и размыкал челюсти, жуя  и  разговаривая,  наматывал
массивную золотую цепь на указательный палец и разматывал и ведать не ведал,
какую досаду вызывали в Мейкере Томпсоне его речи. А если бы и  заметил,  не
обратил бы внимания, готовый скорее заработать  пинок,  чем  прикусить  свой
язык,  ворошащий  чужие  воспоминания:  надо,  необходимо  было  угадать  по
выражению глаз Зеленого Папы, по  его  жестам,  дыханию,  волнению  причину,
вынудившую Мейкера Томпсона много лет назад отказаться от  поста  президента
Компании, когда он, Крилл, был еще простым служащим в мастерской шлифовщиков
из Борнео. "Banane King!", "Green Pope!", "Banane King!", "Green Pope!"
     Что  толкало  гостя  на  расспросы?  Страсть  к  сплетням?   Старческое
любопытство?
     Нет, холодный расчет. Знать, сколько стоит - сегодня или завтра  -  Джо
Мейкер Томпсон, - значит держать его в руках. На той  бирже,  где  падают  и
поднимаются акции преступлений, где особенно дороги военные акции, ибо война
- самое страшное преступление, и где  самоубийцы  дешевы,  как  обесцененная
валюта (недавний пример тому - телеграфист!), - на той бирже должен играть и
этот любящий дедушка. Он должен иметь свои акции и скупать чужие, и все  это
стремился узнать  дон  Герберт  Крилл,  чья  фамилия,  как  уже  говорилось,
созвучна названию рачков, которыми питаются кашалоты.
     Нет, тут  не  простое  преступление...  Пират  и  банановый  плантатор;
все-таки и то  и  другое  вместе...  Нет,  что-то  более  загадочное,  более
серьезное, - старый мошенник носом чуял это, а сам  жевал  и  жевал  орешки,
вертел золотую цепь да бил  языком-молоточком  по  разным  струнам  души,  -
что-то более серьезное должно было заставить Мейкера  Томпсона  удалиться  в
частную жизнь, запереться с внуком в этом тихом  доме,  где  все,  казалось,
спит,
     - Мы уже сделали свое грязное дело.  И  нечего  вспоминать!  -  повысил
голос Джо Мейкер, теряя терпение. - Я  ничего  не  помню  и  не  имею  охоты
копаться в прошлом. Нет такого сита, которое  отделило  бы  в  воспоминаниях
золото от песка, доблесть от подлости, великое от низкого, да и  к  тому  же
мне не нравится, когда меня припирают к стенке и вынуждают вспоминать о том,
чего я не мог избежать.
     Крилл -  этот  корм  кашалотов  -  стал  жевать,  быстро-быстро  двигая
челюстями, не глотая слюны, а его зрачки цвета камфары замерли, заледенели.
     - Чего же вы не могли избежать? -  спросил  он,  остановив  на  секунду
пляшущую челюсть: не спугнуть - бы ответа.
     -- Много есть вещей,  которых  трудно  избежать,вяло  выдавил  из  себя
старый Мейкер и подумал: да, если и есть такое, что причиняет  боль,  мучает
всю жизнь и, кто знает, может быть, и всю смерть, то это  шутки  судьбы  над
людьми, когда они всемогущи. Именно так было в тот день,  когда  он  входил,
гремя башмаками, в здание Компании в Чикаго, откуда вышел  пришибленный,  от
всего отказавшийся, вышел и затерялся в улицах родного города.
     Он бродил дни и ночи, засунув руки в карманы брюк, или, лучше  сказать,
заполнив карманы своими руками, бессильными,  непригодными  даже  для  того,
чтобы распутать узел, вслепую завязанный роком. Он  оброс  бородой,  у  него
кончились сигареты, истрепались ботинки. Ни есть не хотелось,  ни  пить.  Ни
пить, ни спать. Лица,  пустыри,  грязные  улицы.  Ходить  и  ходить.  Ричард
Уоттон...  Обезьяний  поворот...  Идеальное  преступление...  Следовало   бы
поставить ему памятник в Чикаго за умение, с каким  свершено  это  идеальное
преступление,  -  воздвигли  же  пирату  Фрэнсису  Дрейку,  с   которым   он
соперничал, памятник в Англии... Но вся его гордость за свершение идеального
преступления  рассыпалась  в   прах,   когда   обнаружилось,   что   судьба,
издевательски хихикнув, подменила объект, подсунула Чарльза  Пейфера  вместо
Ричарда Уоттона... С ума сойдешь, но на этом  дело  не  кончилось...  Судьба
продолжала  смеяться...  Человек,  оставшийся  в  живых,  становится   отцом
ребенка, которого носила его дочь во чреве... Шевелятся руки, как  пойманные
раки, в карманах брюк; он идет большими шагами среди мусорных ям и рушащихся
зданий, обрызгивая смехом  -  или  слюной  -  губу,  отвисшую  под  тяжестью
сигареты,  потухшей,  влажной,  сникшей...  Быть  всемогущим,   иметь   горы
долларов, слышать эхо криков: "Banane King!" "Green Pope!" - возвещающих  на
улицах о его триумфе, и не сметь приблизиться к воротам кладбища и попросить
смерть вернуть Чарльза Пейфера за любую сумму. Вернула бы она  его  живым  и
получила бы столько-то, а если не взяла бы денег, что ж, куда ни шло,  можно
предложить обмен, тело за тело, и пообещать  доставить  Рич