тверже. - Постарайся тоже глотнуть, Раскон,  потому  что  не  в  себе
ты... Зажми нос и не почуешь, пройдет как по маслу.
     - Напугался я... Напугался, вот и все...
     - Брось, не кисни! Опохмелиться надо получше, как рукой все и снимет!
     - Пожил бы сам здесь, тогда бы узнал, что за дом у Сарахобальды.  Чудес
тут не оберешься. Потому я так и струхнул. Один  раз  тоже  болтали,  что  я
нализался, а я, ей-ей, видел, как тебя сейчас  вижу,  чудо:  воздух  в  доме
обратился в воду и плавают в нем рыбки речные, как зебры полосатые. И хочешь
верь,  хочешь  -  нет,  когда  видение  кончилось,  у  меня  вся  кожа  была
исцарапана.
     Свет  уже  ощипывал  перья  мертвой  ночи,  когда  в  дверях  курятника
показался Видаль Мота. Он не ходил на праздник в "Семирамиду" и не  играл  с
гринго в покер, а сидел с коллегой  за  шахматной  доской.  Воспользовавшись
тем, что  судья  задремал  на  рассвете,  лиценциат  отправился  разыскивать
Сарахобальду, самую знаменитую колдунью на побережье.
     Корунко тотчас узнал Видаля Моту.
     - Входите, лиценциат... - Он узнал его, приметив на церемонии оглашения
завещания, и представил ему Раскона: - Мой друг, Браулио Раскон...
     - Очень рад. Вы здесь живете?
     - Нет, не я, а Браулио.
     - Да, - сказал Раскон. - Я здесь живу, но, видите ли, вчера вечером она
выскочила  из  дому,  узнав,  что  ее  крестник,  Лино  Лусеро,  унаследовал
миллионы, а сегодня утром мой приятель нашел ее на полу. Без сознания.
     - Ну, значит, и говорить больше не о чем. Я хотел с ней посоветоваться.
Вы не знаете случайно, где тут неподалеку живет какой-нибудь другой колдун?
     - Есть один, но мы не знаем где, - ответил Раскон.
     - Хотя, постойте, вы можете сходить  к  Почоте  Пуаку,  он  -  знахарь,
ворожей и кудесник. Если вы от какой болезни избавиться хотите, он, гляди, и
поможет... - Корунко так и сыпал словами: водка кровь  подогрела.  -  Почоте
Пуак или Рито Перрах...
     Сарахобальда  визгливо  застонала,  расслышав  имя  Рито   Перраха,   и
заметалась в постели.
     - Тише, дурень, не произноси имен! - испуганно толкнул его Раскон.
     - Ты вот не подкрепился глоточком, сидишь тут, тебе  и  мерещутся  одни
чудеса!
     С Сарахобальдой было покончено  -  врачи  констатировали  односторонний
паралич, и Видаль Мота, последовав совету Корунко, отправился искать  Почоте
Пуака, обитавшего где-то за старыми плантациями. Небо служило кровлей хижине
вещуна - ранчо почти не было крыто. Не дом, а круглая плетеная изгородь  вся
в зелени, окруженная смоковницами, кустами коррончочо  с  розовыми  ягодами,
похожими на виноградинки, и зарослями кактуса.
     - Меня рыжий прислал... - сказал Видаль  Мота  знахарю,  который  лечил
словом, как сказал Корунко, и  Пуак  приветствовал  его,  еще  не  слыша,  и
предложил ему сесть на новую циновку, теплую от тепла земли и тепла воздуха.
     Слышалось лишь "жу-жу-жу-жу" толстых  мух,  над  растянутой  на  кольях
шкурой.
     Видаль Мота отдувался, отирал пот с лица и  шеи,  расстегнув  рубаху  и
закатав рукава выше локтя; обмахивался, чтобы  не  задохнуться,  и  старался
поудобнее усесться на полу.
     "Жу-жу" -  жужжали  мухи,  а  он  рассказывал,  признавался  в  половом
бессилии, вынуждавшем его вести  жизнь  холостяка,  заключенного  в  четырех
стенах дома, - чистилища с одной душой неприкаянной, Сабиной Хиль.
     Пуак вперил в него глаза цвета кофейной гущи.
     "Жу-жу" - жужжали мухи, а Видаль Мота слышал свой голос, повествующий о
том, о чем он никогда - ни спьяну, ни во сне - вслух не говорил. Его дом на-
против  "Льяно-дель-Куадро".  Мальчики,  играющие  в  бейсбол.  Их   голоса.
Наслаждение, с каким он, лежа по воскресеньям в постели,  слушал  их  крики:
руки зажаты меж ног, глаза полуприкрыты, сердце стучит.  А  теперь  ему  уже
мало только слышать их. Он подглядывал  за  ними  из  двери,  следил  за  их
движениями шустрых зверьков. Некоторые переодевались прямо на поле -  меняли
рубашки, штанишки, - и у него начинали вдруг трястись губы,  кидало  в  жар.
"Жу-жу" - жужжали мухи...

     Охотник целил в голубку;
     напрасно порох истрачен,
     хоть трижды стрелял картечью.
     Ему не поймать удачи:
     то мимо, то просто осечка...

     Видаль Мота почувствовал, как мушиное "жу-жужу-жу" уносит его, ставшего
легким, как пух,  уносит  с  этой  песенкой,  звучащей  в  ушах,  к  ледяной
поверхности большого зеркала в той парикмахерской, где он еще ребенком видел
однажды отражение голых чресел одной пахнувшей салом нищенки,  этой  вонючей
приманки для мух; глядя на нее, цирюльник распустил  слюни,  совсем  потерял
голову и, подстригая его, чуть не отхватил ему машинкой ухо.

     Голубка всласть посмеялась:
     ха-ха, ружье сплоховало,
     на вашу беду!
     И с неба громко кричала: "
     Пойди поучись сначала,
     иначе я не паду..."

     "Жу-жу-жу. Жу-жу-жу".
     Видаль Мота ничего не понимал из того, что говорил ему Почоте Пуак, но,
не понимая, знал, о чем тот говорил, погружая его в поток слов  и  заставляя
впитывать  всеми  порами  холодный  огонь,  студеное  испарение  чего-то  не
существующего, но ощутимого, отчего кожу словно щекотала белая пыль, чешуйки
лунных рыб...
     Пуак шептал, касаясь его лба кончиками пальцев, дурманящих,  как  корни
молочая:
     - Черная сейба насылает тяжелые сны. Ее надо рубить топором.  Где  этот
топор? На луне. Луна шлет на землю сны черной сейбы, страшные сны, свисающие
с ее ветвей. (Лиценциат  услышал,  как  внутри  него,  в  его  ушах  лопнуло
огромное зеркало.) Я овею ночь твоих волос  колдовским  дыханием  и  прогоню
дурные сны... Я овею ночь твоих волос своим дыханием вещуна...
     Белая сейба насылает чистые  сны  ребенка,  ее  надо  поливать  молоком
женщины. Где белая грудь женщины? На сожженной солнцем горе,  под  облаками.
Надо ходить за сейбой светлого  дня,  чтобы  не  опала  солнечная  листва  и
появились мысли, радостные как дети, в твоей  голове...  Я  овею  колдовским
дыханием твой лоб, твои веки; веки твои не тонут во  сне,  они  плывут,  они
легки, как пемза в речной воде.
     Красная сейба шлет сны любовной войны. Ее поливают кровью. Надо разжечь
огонь сладостного сражения, борьбы,  в  которой  исчезают  те,  что  выходят
наружу в несметном количестве. За ту  дань,  которую  приносят  ему,  дереву
цветущего тела, жидким рубином разольется девственное  вино,  все  несчастия
сокроет пуп, утихнет строптивый живот,  а  коралловая  пыль  окрасит  соски,
веера ушей, кончики пальцев и трепещущего мотылька во мхе красной сейбы.
     Сказав это, Пуак подул в грудь Видалю  Мота,  на  кружочки  вокруг  его
сосков цвета пробки.
     -  Зеленая  сейба  насылает  сны  жизни.  Ее   надо   поливать,   чтобы
поддерживать вечную жизнь. Для нее нет запада. Солнце встает в ней  со  всех
сторон. В кроне ее затаился дождь. Вместо листьев на дереве - птицы. Великое
трепетанье крыльев. Гимн надежде. Живые и мертвые - в труде.  Молния  ломает
зубы об  округлое  спокойствие  сейбы.  Плоды  крепкого  сна  -  в  костяном
безмолвии ее ветвей.  Земля  ложится  отдохнуть  у  ее  ствола,  который  не
обхватят и десять человек со  всеми  своими  сыновьями,  прильнувшими  к  ее
груди.
     Умолк вещун и положил тяжелые руки на плечи Видалю Мота, потом  стиснул
плечи пальцами и стал громко читать заклинания:
     - Красная сейба, сейба любовной борьбы, я, человек с желтыми  чреслами,
наполнил тебя красной кровью!
     Зеленая сейба, сейба жизни, я, человек с  темными  ягодицами,  наполнил
тебя зеленой кровью!
     Белая сейба, я, человек с розовыми пятками, наполнил тебя белой кровью.
Да будут у тебя сыновья, вскормленные молоком  женщин,  и  да  оросится  ими
женщина, найдя в их телах белый  сок,  каким  и  ты  создан,  когда  в  тебе
смешалось молоко твоей матери с молоком, которым твоя бабушка кормила твоего
отца!
     Пусть падет черная сейба, мучение, немощь, под лунными топорами!
     Сеньор Бастиан Кохубуль выпустил из ноздрей и изо рта - трех  курящихся
жерл - дым, благовонный дым жгучей, как перец, сигары. Его  лицо,  окутанное
дымным облаком, сияло от блаженства,  даже  будто  морщины  разгладились.  А
стоит ли вообще вспоминать о морщинах  и  годах!  Хотя  правый  глаз  уже  и
катарактой затягивало.
     -  В  последний  раз,  Гауделия,  -  сказал  он   жене,смолю   в   свое
удовольствие. За границей ведь курят другие табаки, слабые да надушенные.
     - Со многим тебе придется распроститься, Бастиансито...
     - С тобой тоже, Гауделия: сначала, говорят, туда отправят мужчин, чтобы
мы для вас жилье присмотрели...
     - И школы  для  мальчишек  приглядите...  -  Наступила  долгая  тишина,
прерываемая лишь попыхиванием Бастиана,  с  наслаждением  сосавшего  тусовую
сигару. Затем Гауделия прибавила:  -  А  ты  помнишь,  Бастиансито,  как  мы
приехали с гор на побережье? Все было иначе, чем теперь, когда уезжаем!
     - Моложе были, хочешь сказать?
     -  Все  иначе,  Бастиан,  все...  И  взаправду  деньги  -   дьявольское
наваждение. Они и тебя, и меня, и детей - всех  нас  изменили.  Так  бывает,
наверно, когда дьяволу душу запродашь. Да хранит нас бог! Не знаю, приходило
ли тебе в голову, что стоит нам только захотеть чего-нибудь, а  оно  уж  тут
как тут. Раньше, Бастиан, бывало, как трудно нам доставались  самые  простые
вещи, как мы  думали,  говорили  о  них,  как  мечтали  зажить  когда-нибудь
по-человечески,  чтобы  у  сыновей  была  своя  земля,  засаженная   добрыми
бананами.
     - Лучше не вспоминать обо всем этом, жена.
     - Если бы можно было не вспоминать, Бастиан... Раньше, когда моя  мать,
царство ей небесное, рассказывала про запроданные души, я не верила, думала,
это сказки суеверной старушки, старческое слабоумие... Но со временем  я  на
собственном опыте убедилась, что была то самая настоящая  правда,  чистейшая
истина. Стоит только душепродавцу сказать: "Хочу этого, сатана!" -  ив  один
миг, откуда ни возьмись, желаемое у него уже в руках. С  той  поры  как  вам
сообщили о благословенном наследстве, нет такой вещи, какой бы я захотела  и
не получила... "Того-то хочу", - говорят мои дети и тут же получают.  И  сам
ты уже не знаешь, чего просить, ломаешься,  капризничаешь...  Самое  плохое,
что богатым ничего не хочется, у них умирает желание...
     - Вот потому-то, Гауделия, я и не возьму в толк, ,  не  могу  объяснить
себе  поведение  братьев  Лусеро.  Гнут  спину,  как  бедняки,  будто  и  не
унаследовали ничего; милостыню не подают и злятся, злятся  на  нас,  что  мы
едем за границу и дети наши будут учиться в тамошних школах.
     - Да, странно они себя ведут. Разве что сила чудесная их хранит, - есть
ведь силы волшебные, а ты  не  забывай,  что  Сарахобальда  приходится  Лино
крестной, - вот и не  попали  они  в  сети  дьявола,  а  мы  одни  поддались
колдовству.
     - Никакого тут нет колдовства, Гауделия, просто они никчемные люди. Так
же кобенились и твои братья,  когда  мы  перебирались  сюда,  на  побережье.
Столько лет прошло, а я помню. У молодых-то не бывает воспоминаний,  значит,
мы уже стары, очень стары. И по гроб жизни должны мы благодарить сеньора Ку-
чо, моего крестного; как сейчас слышу его хриплый голос, когда он  советовал
нам податься на берег. "Не будь дураком, Бастиансито! - говорил мне  бедняга
чахоточный, мир праху его. - Зачем трудиться тут, где земля не  родит?  Ваше
будущее на побережье". Он как в воду смотрел.  Говорят,  у  чахоточных  слух
хороший, но у них, наверное, и зрение острее нашего... Эх, если бы  крестный
увидел нас теперь миллионерами!
     - Ты верно говоришь. В ту пору и мои родители, и братья,  и  вся  родня
смотрели на сеньора Кучо, твоего крестного, как на самого дьявола, а на  эти
тучные земли как на нечистое место.
     - Твои братья и разговаривать со мной перестали, а Хуан Состенес  хотел
даже пристукнуть меня,  чтобы,  мол,  не  подбивал  на  всякие  глупости.  И
подумай, Гауделия, теперь на них тоже, - из-за того, что потащились сюда  за
нами, - на них тоже свалились с неба миллионы.
     - Не говори слово "миллионы", так и слышится: "дьявольские миллионы", и
дрожь пробирает.
     - Так вот, сейчас эти самые Лусеро как  братцы  твои  тогда.  Не  хотят
сниматься с места, не желают себе добра, лучшей жизни...
     - Ты другую сигару куришь или все ту же?
     - Другую. Кто знает, сколько времени  придется  обходиться  без  своего
курева. Ты уж постарайся выслать  мне  мой  табачок,  а  то  пропаду.  Когда
поедешь, не  забудь  взять  кремень  и  несколько  хороших"  тусовых  сигар.
Крошеный табак можно насыпать в бутыль. Купишь его у Домингаса, смотри, чтоб
был сухой, крепкий и духовитый. Мне нравится пропитанный сотовым медом.
     - Потом и ты привыкнешь курить их курево.
     - Привыкать к тому, к чему душа  не  лежит,удел  бедняков.  Никак  тебе
этого не вдолбить, рабская твоя душонка!
     - Знаешь, Бастиан... Я тебе уже вчера об этом говорила и сегодня  утром
тоже:  с  тех  пор  как  тебя  богачом  сделали,  ты  стал  грубо  со   мной
разговаривать, а это мне нисколечко  не  нравится.  Обращения  скотского  не
потерплю! Все богатые над женами измываются, потому что те им хороших  денег
стоят да для забавы служат. А у нас такого сроду не было, я  всегда  тебе  в
работе помогала, и если будешь со мной так обращаться, ничего хорошего у нас
не выйдет. Узнала я тебя бедным и люблю таким, каким ты  был,  уважительным,
разумным и степенным. А если я тебе не по вкусу,  я  не  буду  сидеть  около
тебя, как те богачки, которые за деньги мужьям пятки лижут. У меня есть свои
руки, и, хоть не молода я, меня никто еще задаром не кормил.
     - Прости, Гауделия... - Муж подошел и погладил по  голове  всхлипнувшую
жену. - Не в себе я сейчас, голова делами забита, а тут ты ни с  того  ни  с
сего придираешься...
     - Требовать к себе уважения  -  это  называется  "придираешься".  Я  не
позволю тебе оскорблять себя, а раз  ты  называешь  меня  рабской  душонкой,
ты...
     -  Чего  вы  там  шепчетесь,  будто  молитвы  читаете  или   в   грехах
исповедуетесь! - во всю силу своего голоса рявкнул  с  порога  Макарио  Айук
Гайтан.
     - Если мы всегда так говорим, зачем  же  орать?  -  ответила  Гауделия,
смахивая слезы голой ворсистой рукой.
     - Придется, Гауделия, - заметил Бастиан, ее муж. -  Все  богатые  люди,
даже наши, местные, стараются говорить, как гринго, громким голосом...
     - Пора кончать с нашим шепотком - сюсюкаем,  как  вшей  прикусываем,  -
сказал Макарио. - Гринго кричат друг на друга, будто все у них там глухие, и
мы тоже так будем говорить... Только темные люди говорят как мы, со  страхом
да с оглядкой, по углам шушукаются...
     - Уж не знаю, что и сказать тебе, Макарио, - возразила Гауделия. - Ведь
образованные люди тоже никогда голоса не поднимают...
     - Так раньше было, когда мы пешком под стол ходили. А теперь, Гауделия,
говорить  -  значит  приказывать  и  заставлять  повиноваться,  а  это  дело
нетрудное, благо есть чем...
     - Когда в путь трогаешься, Макарио?
     - Еще не знаю, Бастиансито, сначала  надо  коекакие  дела  устроить,  а
главное, решить вопрос с землей. За тем я  и  пришел.  Давайте  соберемся  у
меня, если ты не против, и решим, вместе с алькальдом и судьей,  что  станем
делать с нашими землями. С теми, которые  нам  еще  раньше  принадлежали,  с
нашей "собственной" собственностью, и с теми, которые унаследовали, - теперь
тоже нашей собственной собственностью.
     - В котором часу хотите собраться?
     - Думали, часов в шесть вечера, но ты пришел бы пораньше, да и Гауделия
жену бы мою навестила, совсем она расклеилась.
     - Что с ней стряслось, с Короной?
     - Она, Бастиан, с глазами,  бедняжка,  все  мается,  как  ты  со  своим
бельмом...
     - Ну, теперь об этом нечего беспокоиться. В Соединенных Штатах  глазные
врачи хоть куда. Я решил удалять бельмо, хватит мучиться.
     - Да ехать-то жена не очень хочет. Поглядели бы вы на  нее.  Больше  от
слез разболелась, чем от недуга. Плачет и плачет...
     - Ничего, пусть  поплачет,  -  сказала  Гауделия.Кто  не  плачет,  тому
тяжелее, кошки на сердце так и скребут.
     - Воротить нос от того, что судьба посылает,грех тяжкий!  -  воскликнул
Макарио.
     - Не о том речь, тут другое...
     - Мы придем, Макарио. Ровно в шесть. А Гауделия уж постарается  утешить
твою половину. Просто она  не  представляет  себе,  как  там  будет,  вот  и
расстраивается... Я говорю своей жене, давай лучше не думать, что нас  ждет.
Надо делать, как те,  кто  на  тот  свет  отправляется:  закрой  глаза  и...
"счастливо оставаться".
     - Ехать - это ничего, - сказал Макарио, - жаль только, староваты мы уже
и малость изношены!
     - Ах ты, паскудник! - воскликнула донья Гауделия.
     Все рассмеялись. Макарио подошел к буфету, взял стакан  и  налил  воды.
Выпив до дна, сказал:
     - Ладно, я вас жду.

     В доме Макарио, в столовой, длинной,  как  туннель  -  конец  стоявшего
посредине стола терялся гдето вдали, -  собрались  решить  вопрос  о  землях
братья Айук Гайтан, алькальд,  судья  и  сеньор  Бастиан  Кохубуль,  который
пришел последним. Он задержался в  комнате  супруги  Макарио,  где  осталась
Гауделия, которая была родной сестрой Айук  Гайтанов  и  приходилась  Короне
свояченицей.
     - Как у тебя темно, Корона!
     - Так лучше.
     - Бедняжка.
     - Глаза мои, Гауделия, совсем меня замучили. Огнем горят, а веки дерет,
как от перца...
     - Надо бы водой холодной примочить, Корона, а еще лучше  -  настоем  из
мальвы. И не плачь. Слезы-то, они ведь  соленые,  еще  больше  разъедают  да
растравляют. Слезами горю не поможешь. Только  хуже  сделаешь,  -  кому  ты,
больная, будешь нужна?
     - На то божья воля, Гауделия, божья воля.
     - Душу  всю  выплачешь.  Потому  и  болеешь,  что  много  плачешь.  Ну,
всплакнула бы разок, и довольно... Разве так  можно?  К  глазам-то  из  души
фитилек тянется. Горе душу сжигает,  а  с  фитилька  из  глаз  жгучие  капли
капают, как со свечи горящей. Видела ты пресвятую деву Долорес? Видела,  как
у нее вслед за слезами восковые бороздки тянутся?
     - Все эти дни я места себе не нахожу, Гауделия. Все-то  меня  тревожит,
все-то из себя выводит, я и плачу... плачу, и вроде легче становится, не так
тяжко... - Она помолчала немного и продолжала почти  шепотом:-  Гляжу  я  на
Макарио,и сердце разрывается: такой был рассудительный, а тут совсем  голову
потерял. Не в том беда, что он хозяйство по ветру пускает-я всегда говорила:
на тот свет с собой добра не унесешь, - а в том беда, что глумится он теперь
над всем нашим, над скромностью нашей, над любовью к труду и даже над нашими
верованиями...
     - То же самое и я говорила своему мужу, только другими словами.  Совсем
ошалели, будто их кто околдовал.
     - А самое страшное - только не надо никому говорить об этом,  Гауделия,
- самое страшное то, что жены Хуана Состенеса и Лисандро почище мужей  своих
штучки откалывают, с ума посходили. Шляпы на себя напялить хотят.
     - Что ты говоришь, Корона! Я их редко вижу и  ничего  не  знаю!  Уже  и
шляпы! Чтобы, значит, за жен шляпника принимали. А мне казалось,  что  Мария
Игнасия, жена Лисандро, разумная женщина.
     - Она-то как раз и мутит воду. Арсения, жена этого  Хуансоса,  говорит,
что наденет на себя шляпу, если потребуют, если уж необходимо будет,  как  в
церкви, где хочешь не хочешь голову покрывать надо.
     - Арсения... Вчера я встретила  Пьедрасанту,  кабатчика,  который  свою
таверну за лавочку выдает... Остановил  он  меня  и  рассказал,  что  Лусеро
болтают, будто мы подыскиваем себе благородные имена, потому как наши,  мол,
слишком простые, даже неприличные, и что Лусеро нам не назло такое  говорят,
а по глупости. Арсения, мол, кличка собаки, Гауделия - имя лошади.
     - А Корона, мое-то имя, для чего же годится?
     - Для головки, милая... - и обе заулыбались, довольны