к
только окончила курс наук, родители, слишком  занятые  светской  жизнью  и
политической деятельностью, не желая заниматься  этой  скрытной  девочкой,
выдали ее за первого попавшегося жениха. Ничего больше  я  не  знаю  о  ее
молодости, которая ничуть не оправдывает нашу молодость.  Отец  мой  любил
подругу юности, молоденькую протестантку, но академик Рене  Резо  бдел,  и
отец женился на большом приданом, которое позволило ему  жить  по-княжески
до того дня,  когда  господин  Пуанкаре  произвел  девальвацию.  От  этого
супружеского союза, ставшего  для  Резо  необходимым  ввиду  их  бедности,
родились один за другим три сына: Фердинан, которого называйте  Фреди  или
Рохля, Жан, то есть я сам - меня именуйте как угодно, но если кто  посмеет
воскресить мое прозвище Хватай-Глотай,  тот  получит  по  морде;  наконец,
Марсель по кличке Кропетт. За сим, как мне говорили, последовало несколько
выкидышей, я думаю об этих недоношенных Резо с некоторой завистью, ибо  им
посчастливилось остаться в стадии зародышей.
   В лето от Рождества Христова 1922-е, когда  я  задушил  гадюку,  нас  с
Фреди доверили попечению нашей бабушки. "Доверили" - тут скорее  эвфемизм.
Энергичное вмешательство  старухи  бабушки,  которую  нам  не  разрешалось
называть  "бабуся",  хотя  сердце  ее  было  достойно  этого   плебейского
ласково-уменьшительного имени, спасло нас от мучений, оставшихся  для  нас
неведомыми, но, несомненно,  жестоких.  Я  представляю  себе  бутылочки  с
молоком, разбавленным грязной водой, сопревшие мокрые тюфячки  и  истошные
вопли младенцев, которых никто не укачивает...  Ничего  в  точности  я  не
знаю. Но у молодой матери не отнимают детей без серьезных оснований.
   Наш младший брат Марсель не входил в число питомцев бабушки. Он родился
в китайском городе Шанхае, куда мсье Резо  по  его  ходатайству  назначили
профессором международного  права  в  Католическом  университете  общества
"Аврора".
   В разлуке с родителями мы познали недолгое счастье,  иногда  нарушаемое
карами  в  виде  лишения  сладкого,  шлепков  и  приобщением   к   суровым
мистическим порывам.


   Да, должен откровенно признаться, что с четырехлетнего до восьмилетнего
возраста я был святым. Нельзя  безнаказанно  жить  в  преддверии  неба,  в
обществе чахоточного  аббата,  освобожденного  по  состоянию  здоровья  от
обязанностей священнослужителя, в соседстве с  писателем,  понаторевшим  в
душеспасительных сочинениях, и бабушки, старухи,  умилительно  строгой  по
части Священного писания, да еще целой кучи кузенов и тетушек,  более  или
менее причастных к какому-нибудь монашескому ордену, ничего не смыслящих в
математике, но чрезвычайно сведущих в двойной бухгалтерии отпущения грехов
(откроем кредит душам, пребывающим в чистилище, дабы сии  вновь  избранные
занесли моления наши в свой дебет и заплатили нам предстательством за  нас
перед богом).
   Я был святым! Мне крепко запомнилась некая тесемочка...  Что  ж,  я  не
побоюсь выставить себя в смешном виде. Надо же  вам  вдохнуть  благоухание
моей святости, которой, однако, мне  не  довелось  сохранить  до  гробовой
доски.
   Этой  тесемочкой  была  перевязана  коробка  шоколада.  Шоколад,   надо
полагать, не был отравлен, хотя его прислала мадам  Плювиньек  -  кажется,
следовало сказать "бабушка", - все еще красивая дама, супруга сенатора  из
Морбиана. Шоколад посылался по этикету родственных чувств трижды в год: на
Новый год, на Пасху и каждому из нас на именины. Мне  разрешалось  съедать
по две шоколадки в день - одну утром,  другую  вечером,  и  предварительно
полагалось перекреститься.
   Не помню в точности, какое я совершил  прегрешение:  может  быть,  съел
лишнюю конфетку, воспользовавшись рассеянностью мадемуазель  Эрнестины,  а
возможно, в спешке перекрестился небрежно - помахал рукой, словно  отгоняя
мух, за что меня всегда с негодованием распекали:
   - Это ведь не крестное знамение, а кривляние, Хватай-Глотай!..
   ...Не  помню  точно,  помню  лишь,  какое  меня  охватило  раскаяние  и
сокрушение. И вечером, у себя в спальне ("Хвалебное" было  столь  обширно,
что у каждого из детей с самого нежного возраста была  своя  спальня.  Это
полезно во многих отношениях. И потом, это  приучает  малышей  не  бояться
темноты)... так вот, вечером в спальне я решил, что должен  действовать  в
полном согласии с Иоанном Крестителем (святой, именем коего меня  нарекли,
состоял моим ангелом-хранителем и  до  некоторой  степени  слугой,  как  и
подобает ангелу-хранителю  юного  отпрыска  семейства  Резо,  которому  не
пристало одному нести малое бремя своих грехов)... Итак, вечером, в  своей
спальне, я решил наложить на себя епитимью. Тесемочка от коробки  шоколада
"Маркиза", плоская и довольно жесткая тесемочка, вдохновила меня на  муки,
несомненно угодные господу богу. Я препоясался ею и затянул так туго,  что
мне стало действительно больно.  Я  стягивал  ее  так  же,  как  стискивал
гадюку: сперва весьма решительно,  затем,  минуты  через  три,  с  меньшим
энтузиазмом, а в конце концов с сожалением. Я  никогда  не  был  неженкой:
меня просто не научили им быть. Но есть предел терпению ребенка, и  он  не
очень велик, в особенности когда за плечами у него только шестилетний опыт
страданий. Я перестал стягивать тесемочку под тем предлогом, что она может
лопнуть. Нельзя же было свести на нет свою жертву.
   А главное, не следовало уничтожать ее следов - ведь  утром  мадемуазель
Эрнестина,  несомненно,  придет  меня  будить,  приговаривая,  как  каждую
субботу:
   -  Ну  скорей,  скорей  вставайте,  лентяй!..  Возблагодарим   господа,
ниспославшего нам еще один день,  дабы  мы  послужили  Всевышнему...  Пора
менять белье. "Во имя отца и сына..." Постарайтесь рубашку не  пачкать,  в
клозете ведите себя поаккуратнее. "Отче наш, иже еси на небеси..."
   Достославная суббота! Мадемуазель Эрнестина сразу заметит тесемочку.  Я
заснул, не подозревая, что в простоте душевной совершил тяжкий грех,  впав
в сатанинскую гордыню.
   Но на следующее утро мадемуазель Эрнестина об этом даже не догадалась.
   - Ах, - воскликнула она, - какой несносный мальчишка!
   Затем, спохватившись,  посмотрела  на  меня  с  некоторым  уважением  и
добавила:
   - Жан, господь бог не позволяет человеку шутить со своим  здоровьем.  Я
обязана немедленно обо всем доложить вашей бабушке.
   Я  упивался  ее  словами,  но,  разумеется,  разыгрывал   целомудренное
отчаяние поруганной души. Пять минут спустя бабушка  в  старинной  шали  с
бахромой, накинутой на капот, склонилась надо мной, осыпая меня  упреками.
Но тон ее совсем не был строгим, да и взгляд светился боязливой гордостью.
Своими длинными тонкими пальцами детской романистки (ведь она тоже  писала
нравоучительные романы) бабушка с нежностью провела по красной  полоске  -
этому красноречивому стигмату моего мученичества,  все  еще  опоясывающему
меня.
   -  Обещай,  миленький  Жан,  что  не  будешь  больше  подвергать   себя
истязаниям, не сказавшись мне.
   В то утро она не назвала меня Хватай-Глотай. Я обещал. Бабушка вышла из
комнаты, покачивая головой так же, как и мадемуазель  Эрнестина;  обе  они
были неспособны покарать маленького святого. Слух у меня довольно хороший,
и я расслышал, какие наставления давала за дверью бабушка:
   -  Следите  повнимательнее  за  мальчиком,  мадемуазель.  Я   за   него
тревожусь, по должна сознаться, что он внушает мне и большие надежды.



3

   Протонотарий, гувернантка, старые слуги, осень в  "Хвалебном",  зима  в
Анже, бабушкин шиньон, двадцать четыре различные молитвы  в  течение  дня,
торжественные визиты академика, школьники,  почтительно  снимавшие  береты
при встрече с нами, кюре, являвшийся к нам  домой  за  пожертвованиями  на
благолепие  храма  и  к  празднику  св.Петра  и   за   взносами   в   фонд
распространения христианского вероучения, бабушкино серое платье,  сладкие
пироги со сливами, песенки Ботреля под аккомпанемент разбитого фортепьяно,
дожди, живые изгороди и птичьи гнезда в  живых  изгородях,  праздник  Тела
господня,  первое  причастие  в  домовой  часовне,  первое   торжественное
причастие Фреди, молитвенник в его руках, тот  самый,  по  которому  читал
молитвы наш отец, а до него  -  дед  Фердинан,  а  до  него  прадед,  тоже
носивший имя Фердинан; каштаны в цвету...
   Потом бабушка вдруг умерла.
   В  три  дня  ее  унесла  уремия  -  фамильный  недуг,   болезнь   людей
образованных, как будто природа мстит  тем,  кто  не  изгоняет  из  своего
организма мочевину трудовым потом. Эта знатная дама, и вместе с тем добрая
женщина  (мое  сердце  не  забыло  ее),  сумела  умереть  с  достоинством.
Решительно отказавшись от зондов и прочего отвратительного ухода,  который
продлил бы на несколько дней ее жизнь, она потребовала к себе сына-аббата,
дочь, графиню Бартоломи, проживавшую в Сегре, и сказала им:
   - Я хочу умереть прилично. Я знаю, что пришел мой конец. Не возражайте.
Велите горничной достать пару вышитых простынь с четвертой полки бельевого
шкафа - того, что стоит в передней. Когда она оправит  постель,  приведите
ко мне внуков.
   Так и было сделано. Бабушка сидела, опершись на подушки. Казалось,  что
она не страдает, хотя впоследствии я узнал, что  смерть  от  этого  недуга
одна из самых мучительных. Ни тяжких вздохов,  ни  стонов.  Нельзя,  чтобы
перед  детьми  предстало  плачевное  зрелище:  пусть   у   них   останется
неизгладимое воспоминание о благородной агонии, изображаемой  на  лубочных
картинках. Бабушка приказала  нам  стать  на  колени,  с  огромным  трудом
подняла правую руку и по очереди возложила ее на голову  каждому  из  нас,
начиная со старшего внука.
   - Да хранит вас бог, дети мои!
   Вот и все. Она больше не надеялась  на  свои  силы.  Мы  вышли,  пятясь
спиной, как с королевской  аудиенции.  И  ныне,  когда  прошло  уже  более
двадцати лет, я с глубоким душевным волнением думаю, что она была достойна
этой чести. Бабушка! О, конечно,  она  не  походила  на  обычных  баловниц
бабушек, щедрых на поцелуи  и  конфеты.  Но  никогда  я  не  слышал  более
выразительного покашливания, которым она старалась сдержать свое умиление,
когда мы бросались к ней на шею с ласками. Ни у  кого  не  видел  я  такой
величественной  осанки,  но,  когда  у  кого-нибудь  из  нас   температура
повышалась до 37,5o, ее гордая голова  поникала.  Для  той  незнакомки,  о
которой в нашем доме никогда не говорили, но за которую молились два  раза
в день, наша седовласая бабушка, закалывавшая высокий  шиньон  черепаховым
гребнем, всегда была  и  останется  _предшественницей_,  заклятым  врагом,
легендарным существом, которого нельзя ни  в  чем  упрекнуть,  у  которого
ничего нельзя отнять, и главное - его кончины.
   Бабушка умерла. Появилась наша мать.
   И вот идиллия становится драмой.



4

   "Мама" - кое-кто из наших маленьких  родичей  говорил  "мама"  с  таким
видом, будто сосал сладкий леденец, да и  точно  так  же  произносили  это
слово, говоря о бабушке, протонотарий и тетушка Тереза, и,  хотя  в  устах
мадемуазель Эрнестины оно превращалось в тяжеловесное  "ваша  матушка",  а
некоторые наши близкие произносили его весьма сдержанно, все же это  слово
ласкало наш слух.
   - Почемуй-то она никогда не напишет?
   - Во-первых,  следует  говорить  -  почему  она  никогда  не  пишет.  А
во-вторых, вы несправедливы, Фреди. Ваша матушка  прислала  вам  письмо  к
Рождеству. Да и не забудьте, Китай - это очень далеко.
   Нет, "наша матушка" не писала нам. Они, я хочу сказать - мои  родители,
мсье и мадам Резо, прислали  просто-напросто  поздравительную  открытку  с
готовым  текстом,  напечатанным  по-английски:  "We  wish  you   a   merry
Christmas" [Желаем вам счастливого Рождества (англ.)]. Ниже  две  подписи.
Первая - каракулями: Резо (наследник родового имени и герба ставит  только
фамилию). А вторая - клинообразная подпись  гласила:  Резо-Плювиньек.  Обе
подписи были подчеркнуты жирной чертой. Адрес был  напечатан  на  машинке;
вероятно, печатал Ли Фа Хонг, секретарь, которого мы представляли  себе  с
длинной прекрасной косой, извивающейся по спине, и с семью языками во рту,
дабы уметь хранить молчание.
   Китай - это очень далеко. Но кажется, я в детском возрасте и  мысли  не
допускал, что материнское сердце может быть  еще  дальше,  нежели  Шанхай.
Мама! Мадам Ладур, наша соседка, мать шестерых детей, понятия не имевшая о
положении дел, еще подогрела наше воображение:
   - Мама! Это даже лучше, чем бабушка!
   Ну еще бы! Мы сразу в этом убедимся!
   Супругов Резо вызвали телеграммой, но они приехали только через  восемь
месяцев. Отряд наших дядюшек и  тетушек,  поредевший  по  причине  брачных
союзов или  вступления  на  духовное  поприще,  не  мог  заменить  умершую
бабушку. Протонотарий выпросил себе назначение в  Тунис,  где  климат  мог
доконать последние палочки Коха в его легких. Мадемуазель  Эрнестина  Лион
не желала брать на себя тяжелую  ответственность  за  наше  воспитание.  А
кроме того, было еще "Хвалебное", прежнее майоратное владение, и надо было
спасать его от налогового ведомства, претензий по закладным и от  разделов
по республиканским порядкам наследования.
   Как-то к вечеру нас выстроили на  перроне  вокзала  в  Сегре.  Мы  были
чрезвычайно возбуждены, верховная жрица, тетушка Бартоломи, и  гувернантка
с трудом нас сдерживали. Я прекрасно  помню,  как  они  перешептывались  и
тревожно вздыхали.
   Поезд с громко пыхтевшим паровозом, похожим на большого тюленя -  такие
паровозы можно видеть только на узкоколейках, - опоздал на  десять  минут;
ожидание казалось нам невыносимым, но  вскоре  мы  пожалели,  что  оно  не
продлилось целую вечность. Волей всемогущего случая вагон, в котором ехали
наши родители, остановился как раз перед нами. Появившиеся в  окне  густые
усы, а по соседству с ними шляпка в форме колпака для сыра  (модный  в  те
годы фасон) побудили  мадемуазель  Эрнестину  подвергнуть  нас  последнему
осмотру:
   - Фреди, выньте руки из карманов! Хватай-Глотай, держитесь прямо!
   Но окно опустилось. Из-под шляпки в форме  колпака  для  сыра  раздался
голос:
   - Возьмите багаж, мадемуазель!
   Эрнестина  Лион  покраснела  и  возмущенно  зашептала  на  ухо  графине
Бартоломи:
   - Мадам Резо принимает меня за горничную.
   И  все  же  она  выполнила   приказание.   Наша   мать   удовлетворенно
ухмыльнулась, обнажив два золотых зуба, и мы, в простоте  душевной  приняв
эту усмешку за материнскую улыбку, в восторге бросились к вагонной дверце.
   - Дайте же мне сойти, слышите?
   Оторваться от нее в эту минуту было в наших глазах  просто  кощунством.
Мадам Резо, вероятно, поняла наши  чувства  и,  желая  пресечь  дальнейшие
излияния, взмахнула своими руками в черных перчатках - направо, налево,  и
мы очутились на земле, получив по оплеухе, причем сила  и  точность  удара
свидетельствовали о долгой тренировке.
   - Ох! - вырвалось у тетушки Терезы.
   - Что вы говорите, дорогая? - осведомилась наша матушка.
   Никто и бровью не повел. Мы с Фреди рыдали.
   - Так вот как вы радуетесь моему возвращению! - заговорила мадам  Резо.
- Что ж, прекрасное начало! Какое, хотела бы я знать, представление о  нас
внушила детям ваша покойная матушка?
   Конец этой тирады был  обращен  к  мужчине  скучающего  вида,  и  таким
образом мы узнали, что это наш отец. У него был длинный нос и  ботинки  на
пуговицах. Тяжелая шуба с воротником из выдры сковывала его движения, и он
с трудом тащил два больших желтых чемодана с пестрыми наклейками - лестным
свидетельством путешествий во многие страны.
   - Ну что же вы,  поднимайтесь,  -  сказал  он  глухим  голосом,  словно
процеживая слова сквозь густые усы. - Вы даже не поздоровались с Марселем.
   Где же он, наш младший братишка? Пока взрослые, уже не обращая  на  нас
внимания, учтиво приветствовали друг друга (о,  не  слишком  горячо!),  мы
отправились на поиски Марселя и  обнаружили  его  за  чемоданом  какого-то
пассажира.
   - Вы мои братья? - осторожно справился сей молодой человек,  уже  в  те
годы не отличавшийся словоохотливостью.
   Фреди протянул ему руку, но Марсель  не  пожал  ее.  Косясь  в  сторону
мамаши, он заметил, что она за  ним  наблюдает.  В  то  же  мгновение  она
крикнула:
   - Дети, возьмите по чемодану!
   Мне достался чемодан слишком тяжелый для  восьмилетнего  ребенка.  Удар
маминого каблука по моей ноге придал мне силы.
   - Ну, вот видишь, ты же можешь его нести, Хватай-Глотай!
   Мое прозвище прозвучало  в  ее  устах  нестерпимой  насмешкой.  Шествие
тронулось. Фреди покосился на меня и потрогал пальцем кончик своего  носа,
что  означало  сигнал  бедствия.  Я  хорошо  расслышал,  как   мадемуазель
Эрнестина Лион тут же доложила тетушке Терезе:
   - Без конца подают друг другу знаки!
   Это, во-первых, доказывало, что смысл этого сверхсекретного сигнала  ей
давно известен, а во-вторых, что она знает, какую  загадку  нам  предстоит
еще долго разгадывать в пронзительном взгляде  женщины,  которую  нам  уже
расхотелось называть мамой.



5

   Итак, мы собрались все вместе, все пятеро, - собрались для того,  чтобы
сыграть первый эпизод фильма с претензиями на трагедию, его можно было  бы
назвать "Атриды во фланелевых жилетах".
   Нас пятеро, мы главные действующие лица, и надо сказать, что мы  хорошо
сыграли свои роли - ведь  половинчатых  характеров  в  семействе  Резо  не
бывает. Пять главных персонажей  и  несколько  статистов,  обычно  тут  же
отпадавших из-за недостатка кислорода человеческих  чувств,  в  силу  чего
посторонние люди задыхались в атмосфере нашего клана.
   Перечислим действующих лиц.
   Во-первых, глава семьи, мало подходящий для этого положения, наш  отец,
Жак Резо. Если вам угодно будет перелистать "Определение характеров  людей
по их именам" (книжку, выпущенную каким-то "магом"), вы сможете убедиться,
что в данном случае в ней дано совершенно правильное  определение.  "Люди,
носящие имя Жак, - сказано  там,  -  слабохарактерны,  вялы,  мечтательны,
непрактичны, обычно несчастны в семейной  жизни  и  не  умеют  вести  свои
дела".
   Сущность моего отца можно определить  в  двух  словах  -  бездеятельный
Резо. Остроумия больше, чем ума. Больше  тонкости,  чем  глубины.  Большая
начитанность и поверхностные размышления. Большие познания,  мало  мыслей.
Фанатичность убогих суждений иной раз заменяла ему волю. Короче,  один  из
тех людей, которые никогда не бывают  сами  собой  и  всецело  зависят  от
обстоятельств, - людей, сущность которых меняется на глазах,  лишь  только
меняется окружающая обстановка, и которые, зная это, отчаянно цепляются за
привычную обстановку. Внешне папа был неказист - низкорослый,  узкогрудый,
немножко сутулый, как будто его тянула к земле тяжесть  собственных  усов.
Ко времени нашей с ним встречи у него еще не было седины, но он уже  начал
лысеть. Он вечно жаловался, страдал мигренями и постоянно глотал аспирин.
   В то время мадам Резо исполнилось тридцать пять лет, она была на десять
лет моложе отца и на два сантиметра выше его. Напоминаю,  что  происходила
она из рода Плювиньеков, весьма богатого, но не старинного... Выйдя замуж,
она стала настоящей Резо и держала себя высокомерно. Сто раз я слышал, что
она была красива. Хотите - верьте, хотите - нет, но  у  нее  были  большие
уши, сухие, рассыпающиеся волосы, тонкие  поджатые  губы,  тяжелая  нижняя
челюсть, по поводу которой наш острослов Фреди говорил:
   - Как только она откроет рот, мне сразу кажется, что она дает мне пинка
в зад. Не удивительно при этаком-то подбородочке!
   Кроме нашего воспитания, у  мадам  Резо  оказалась  еще  одна  страсть:
собирание марок. А кроме собственных детей, у нее было только два врага  -
моль и шпинат. Больше ничего к этому портрету  не  могу  прибавить,  разве
только что у нее были большие ноги и большие руки, которыми она  прекрасно
умела  пользоваться.  Количество  килограммометров,   из