огрудости, ключ от комнаты Фреди и протянула мне:
   - Я  предпочитаю,  Хватай-Глотай,  чтобы  именно  ты  освободил  своего
верного помощника.
   Эта простая фраза указывала на перемену курса.  Отныне  она  ополчилась
против меня, я стал главным врагом, против которого хороши любые средства.
   И впрямь, наша мегера до сих пор довольствовалась тем, что превращала в
преступления малейший мой  промах,  изобретала  тысячу  сложнейших  правил
поведения, денно и нощно следила за их строгим выполнением.  Но  она  пока
еще не осмеливалась прибегать ко лжи и клевете, ибо оружие это ненадежно и
легко  может  обратиться  против  того,  кто  его  применяет.  А  главное,
Психимора не забывала, что ее власть  над  нами  проистекает  из  ее  роли
матери  семейства,  на  которую  сам  господь  бог  и  общество  возложили
обязанность воспитывать нас согласно высочайшим нравственным Принципам  (с
большой буквы), а посему она окружена в глазах людей ореолом, как и всякая
другая мать.  Она  избегала  прямой  мести,  соблюдала  внешние  приличия,
выдвигала на первый  план  принципы  христианской  религии,  законности  и
общественного порядка; одним словом, ее жестокость  опиралась  на  костыли
правосудия. Теперь все пошло по-другому. Время не ждет. Первому  сыну  шел
шестнадцатый год, второму - пятнадцатый,  третьему  -  четырнадцатый.  Эти
цифры росли с каждым  днем,  с  каждой  неделей,  с  каждым  месяцем;  они
обращались против нее, как угроза; равно как угрозой казался ей наш  рост,
разворот наших плеч. Мегеру ждало неизбежное поражение  -  мы  становились
взрослыми, недаром же Фреди  время  от  времени  требовал  себе  отцовскую
бритву. Наши юные мускулы, пушок над  губой,  ломающиеся  голоса  казались
Психиморе покушением на  ее  власть,  безмолвным  оскорблением,  требующим
кары. Мы все еще были ее детьми, и всегда останемся  ее  детьми,  имеющими
только одно право - повиноваться и служить подопытными  кроликами  для  ее
прихотей  и  произвола  (измывательства  над  нами   стали   своего   рода
гимнастикой для ее деспотизма). Ни о каких договорах не могло быть и речи.
В нашем доме гражданская война отныне не прекращалась.
   Последующая неделя после именин  отца  была  одной  из  самых  ужасных.
Разъяренная, как паук, у которого взмахом метлы сорвали паутину, Психимора
принялась протягивать во все стороны новые тенета.  Поднимала  крик  из-за
малейшего пустяка. Даже Кропетта за оторванную пуговицу на три дня заперла
в комнате. Ведь этот трус, терроризированный обеими враждующими сторонами,
не смел никого предавать. Я нечаянно опрокинул чернильницу на свою тетрадь
по географии, и за это меня тоже заперли на три дня в  спальне.  Психимора
требовала, чтобы меня в наказание высекли. Но аббат, при  поддержке  отца,
отказался.
   -  Не  будем  нервничать.  Наказание  должно  соответствовать   тяжести
проступка.
   Психимора, уязвленная до глубины души,  следовала  за  мной  по  пятам.
Стоило мне подойти к двери, как она отталкивала меня и вопила:
   - Ты что, не хочешь уступить матери дорогу?
   И даже умудрялась стукнуться о мой локоть:
   - Скотина ты этакая! Ты нарочно меня толкнул. Сейчас же проси прощение!
   Я с усмешкой подчинялся:
   - Извиняюсь, мама.
   Такой неделикатный оборот речи, как вам  известно,  мало  подходит  для
извинения, но он  показывает,  насколько  обострилась  наша  ненависть.  В
сущности, этим выражением я совсем не приносил повинной, скорее  наоборот,
но ведь так говорит множество людей, не замечая своей невежливости. К тому
же Психимора, не слишком разбиравшаяся в тонкостях французского языка,  не
усматривала здесь никакого подвоха.
   Аббат N_7, тот самый изверг, который  явился  к  нам  в  "Хвалебное"  с
людоедскими намерениями, вдруг взял курс к берегам нейтралитета. Между ним
и  Психиморой   возникло   враждебное   недоверие.   Я   продолжал   самым
благожелательным  образом   истолковывать   все   его   распоряжения,   во
всеуслышание расхваливал нашего наставника и всяческими способами старался
поссорить его с матерью. Вот один пример. Запас вина,  употребляемого  при
богослужении, кончился. Психимора без всякой задней  мысли  выразила  свое
удивление.
   - А я думала, что вина хватит надолго.
   Замечание, в сущности, безобидное, но, поскольку его слышали  все,  мне
удалось благодаря ему окончательно рассорить аббата с хозяйкой дома.
   Два дня аббату приходилось за мессой наливать в чашу обыкновенное белое
вино. Он не очень-то был  уверен,  что  употребление  этой  кислятины  при
богослужении  допускалось  церковными  правилами.   Ведь   винная   бочка,
возможно, была обработана парами серы.  На  уроке  я  высказал  эту  мысль
аббату.
   - Ну, - сказал аббат, - нельзя быть слишком придирчивым. Вино ваш  отец
покупает прямо у винодела. Во всяком случае, вино для мессы мы  получим  в
ближайшие дни.
   Я с невинным видом обратился к Фреди:
   - Я слышал, как мама говорила, что за последние два месяца у нас  вышло
вдвое больше вина. Уж не потягиваешь ли ты случайно из бутылочки?
   - Болван! - ответил брат. - Ты же знаешь, что бутылка заперта в шкафу.
   Действительно, бутылку запирали, даже больше, ключ от шкафа находился у
аббата. Аббат N_7,  считая,  что  его,  священнослужителя,  подозревают  в
кощунственном  пьянстве,  побледнел  и  с  такой  силой  потер  руки,  что
захрустели суставы, но не сказал ни  слова.  Эта  капля  вина  переполнила
чашу. Он отстранился от всего, ограничиваясь только ролью наставника.  Для
завершения дел я  написал  его  предшественнику,  аббату  Вадебонкеру,  и,
заверив его в нашей вечной признательности,  выразил  сожаление,  что  ему
пришлось добровольно уйти из-за нас, о чем мы глубоко сожалеем,  хотя  его
преемник - человек преданный своему делу и мы его  очень,  очень  любим  и
т.д. и т.д. Это патетическое послание  было  переправлено  миссионеру  его
общиной. Он без обиняков сообщил нам в ответном письме,  что  ушел  не  по
собственному желанию, а лишь потому,  что  наша  мать  предложила  ему  не
возвращаться после отпуска, он же не счел возможным  настаивать;  что  мое
письмо очень его порадовало, так как он все время мучился мыслью, в чем же
он погрешил против своих обязанностей.
   Обычно  папа  контролировал  нашу  переписку  и,   просмотрев   письмо,
передавал его  для  цензуры  Психиморе.  На  сей  раз  он  передал  письмо
непосредственно мне и добавил:
   - Незачем говорить о нем матери. А то будут неприятности.
   Но я показал письмо братьям и аббату, и он таким образом  узнал,  какую
участь готовит ему Психимора. Он сблизился  с  отцом,  подружился  с  этим
великим знатоком двукрылых и совсем перестал  помогать  матери  изобретать
ежедневные подлости. В сущности, он, как и все  прежние  наши  наставники,
был бедняк, нанятый по дешевке на  рынке  духовных  лиц,  оказавшихся  без
должности.
   Гражданская война продолжалась. Если суп оказывался  пересолен,  нечего
было обвинять в этом  Фину,  потому  что  она  всегда  в  меру  клала  все
приправы. Впрочем, чтобы подчеркнуть  свою  причастность  к  злодеянию,  в
столовую врывалась возмущенная Психимора и начинала орать:
   - Подумаешь, какие разборчивые! Суп превосходный.  Извольте  сейчас  же
все съесть.
   Чтобы заставить нас проглотить эту гадость, она сама  съедала  в  нашем
присутствии две-три ложки.
   Не раз она вбегала в  классную  комнату,  размахивая  рваной  рубашкой,
которую я отдал в стирку совершенно целой. Она нарочно ножницами делала  в
ней прорехи, за которые я отсиживал два дня под замком и прослыл  неряхой,
а под этим удобным предлогом отказывала мне в новой  сорочке  и  приличном
костюме. У меня уже вошло в привычку, сдавая через каждые  две  недели  по
субботам грязное белье (мы имели право сменять белье летом  через  две,  а
зимой - через три недели), показывать  Психиморе,  что  носки  у  меня  не
рваные и на кальсонах нет дыр. Случалось, я сам  иногда  все  чинил  перед
сдачей.
   Не беспокойтесь, за свои милые выходки  ей  приходилось  расплачиваться
сторицей. Вовсе не сами  ласточки  оставляли  каждый  день  свои  визитные
карточки на пледе мадам Резо, позабытом ею на шезлонге. Это я  собирал  их
беловатый помет и возлагал на плед  Психиморы  в  знак  признательности  и
уважения.  Марки  из  ее  коллекции  рвались   не   сами   собой:   легкое
прикосновение ножа во много раз снижало их ценность. А знаете ли  вы,  как
можно испортить замок, всунув в скважину  крошечный  обломок  булавки?  Не
удивляйтесь  также,  что  цветочные  семена,  посеянные   в   клумбы,   не
прорастали. Ведь им не шло на пользу регулярное орошение  мочой.  Вскользь
упомяну о гибели гортензий, подаренных графиней Бартоломи нашей  Психиморе
в день ее именин и пересаженных на лучший участок цветника в  великолепный
чернозем, к которому примешали толченого шиферу, для  того  чтобы  придать
лепесткам гортензий  голубую  окраску...  Они  поголубели,  даже  чересчур
поголубели.  Недаром  же  Фреди   добросовестно   поливал   их   раствором
каустической соды.
   Бедный папа! Он уже и сам  не  знал,  что  ему  делать,  как  успокоить
разъяренных детей и жену. Они отнюдь не старались облегчить  его  мигрени,
ибо вряд ли злобные крики были такой уж мягкой подушкой  для  его  больной
головы. Напрасно  старался  он  вырвать  домочадцев  из  этой  отравленной
атмосферы. Дух злобы вселился в нас. Если мы  еще  и  сопровождали  его  с
удовольствием в генеалогических  экспедициях,  то  лишь  для  того,  чтобы
"устроить  заваруху".  Сейчас  поясню,  о  чем  идет  речь...  Приехав   в
какое-нибудь селение, мы оставляли отца в мэрии просматривать  метрические
книги,  а  сами  отправлялись  "прогуляться  в  сторону  церкви".   И   мы
действительно шли туда, но не для того, чтобы осмотреть храм, - мы хватали
требник, молитвенники, часословы и швыряли их в чашу со святой водой или в
купель для крещения. Обычно в деревенских церквах в середине дня никого не
бывает. И  мы  могли  действовать  спокойно.  Испортить  механизм  больших
стенных  часов,  засунув  камешек  между  зубцами  шестерни;  нагадить   в
исповедальне как раз на то самое кресло, в которое садится духовник, перед
тем как отворить окошечко и выслушать кающуюся грешницу; погасить  огонек,
мерцающий над  алтарем  в  прозрачной  глубине  лампады  цветного  стекла;
раскачать, как маятник  часов,  паникадило,  свисающее  на  длинной  цепи;
взобраться на колокольню и отвязать веревки от колоколов;  запереть  дверь
на ключ и забросить его куда-нибудь (если только мы не оставляли его  себе
для коллекции); сделать углем на стенах церкви оскорбительные надписи  или
подправить вечным пером объявления о предстоящих свадьбах  -  таковы  были
наши забавы, признаюсь, довольно пакостные.
   В сущности, ради чего мы все это делали?  Назло  Психиморе.  Мы  хотели
посмеяться над тем, что казалось мадам Резо главной основой ее власти  над
нами. Обыкновенно веру перенимают от своих матерей. Мы же ненавидели  свою
мать, и кощунство было естественным следствием нашего бунта против нее.  В
детских наших  умах  инстинктивно  совершался  тот  же  самый  процесс,  в
результате   которого   республиканцы   уже   более   столетия    являются
антиклерикалами  именно  потому,  что  королевская  власть  опиралась   на
христианскую церковь. Еще и по сей день, когда я задаюсь вопросом,  откуда
идет моя безотчетная антипатия к чему-либо, мне обычно нетрудно установить
причину:  все,  что  было  любезно  сердцу  моей  матери,   навеки   стало
ненавистным для меня. Еще и по сей день,  если  мне  попадается  на  глаза
аптечная склянка с надписью на этикетке "Яд"  или  "Только  для  наружного
употребления",  я  смотрю  на  нее  с  каким-то   жгучим   ретроспективным
любопытством; мне вспоминается наша первая неудачная попытка  убийства,  я
думаю об этом без малейших укоров  совести  и  сожалею  лишь  о  неудачном
выборе средств.


   Ибо мы дошли и до этого.
   Быть может, мы сами никогда бы не вступили на такой путь, если  бы  нас
не толкнула на него Психимора. Психимора... и морской скат. Вонючий  кусок
ската, купленный по дешевке на рыбном рынке в Сегре и отдававший аммиаком.
Отца за столом не было, он уехал куда-то на два дня. Мать приказала подать
себе яичницу из двух яиц. Аббату N_7 предоставлялось право, так же  как  и
нам, угощаться разварной дрянью, плавающей в соусе  с  какими-то  белесыми
сгустками. "Кто не со мной - тот против меня". С аббатом Траке  теперь  не
церемонились. Так  как  мы  не  решались  притронуться  к  столь  лакомому
кушанью, Психимора накинулась на нас:
   - Ну, в чем дело?! Моим привередливым сыночкам не  нравится  скат?  Вам
подавай в постные дни отварную форель?
   - Мне кажется, рыба немного попахивает, - заметил Кропетт.
   - Довольно! - завопила Психимора. - Рыба превосходная. Если  вы  ее  не
съедите, я вам покажу. Я вовсе не собираюсь вас травить, как  вы  отравили
лошадей!
   Опять двадцать пять! Вытащила на свет божий  старую  басню!  Рыба  была
съедена, только аббат N_7 оставил на тарелке свою порцию почти нетронутой.
Психимора, пронзив его взглядом, тотчас удалилась  в  свою  комнату  после
благодарственной молитвы, а Кропетт, едва добежав  до  цветника,  изрыгнул
съеденного  ската  на  куст  бенгальских  роз.  Не  помню  уж,  кем   было
произнесено слово "белладонна". Но лишь только  Фина  кончила  убирать  со
стола, мы  все  трое  очутились  около  шкафа  вишневого  дерева.  Там  на
четвертой полке занимала почетное место склянка  с  белладонной:  двадцать
капель этой настойки мадам Резо принимала за каждой едой со времени своего
пресловутого приступа печени.
   - Сто капель, наверное, хватит, - прошептал я еле слышно.
   - Ага, мы "лошадей отравили"? Ладно! Этакой  порцией  и  в  самом  деле
можно лошадь отравить! - хихикнул Фреди.
   Кропетт   побелел   как   полотно   (бедняга   братец   был    навсегда
скомпрометирован!). Я принес пузырек, отсчитал каплю за каплей лекарство -
операция длилась долго, - насчитал сто капель  и  долил  в  склянку  воды,
чтобы уровень оставался прежним.
   - Но при вскрытии обнаружат отравление! - прошептал любимец Психиморы.
   - Не выдумывай! Никакого вскрытия не будет. В худшем случае решат,  что
она по ошибке приняла слишком большую дозу.
   - А куда же ты подольешь?
   - Завтра утром подолью в кофе. Фреди отвлечет на минутку Фину,  а  я  в
это время вылью белладонну в чашку.
   Все  прошло  благополучно!  Но  увы!   Мы   не   предусмотрели   одного
обстоятельства: Психимора так долго и в таких  больших  дозах  употребляла
это зелье, что приобрела против него иммунитет. Огромная  доза  белладонны
вызвала у нее лишь сильные колики. Сидя за уроками в классной комнате,  мы
ожидали трагической развязки. Ничего не произошло. Ничего,  только  десять
раз кряду с жалобным скрипом открывалась и  закрывалась  дверь  в  клозете
угловой башенки.  Фреди,  посланный  на  разведку,  установил,  что  пачка
туалетной  бумаги,  предназначенная  для  личного  пользования  Психиморы,
сильно уменьшилась в объеме. Нам же разрешалось употреблять только  газету
"Круа", и лишь после того, как Фина обрежет ножницами напечатанные в левом
углу сей благочестивой газеты ее название и клише с изображением  Голгофы.
Нельзя же для столь низменных нужд пользоваться столь  высокой  эмблемой.)
Мегера вышла к завтраку, съела три листочка салата  и  без  единой  жалобы
поднялась к себе в комнату.
   - Нужно было взять цианистый калий, которым отец морит жуков, -  заявил
Фердинан.
   - Да что ты! Цианистый калий оставляет характерные следы!  -  испуганно
забормотал Кропетт.
   - Не волнуйтесь! Мы еще доберемся до нее. Очень скоро  может  произойти
несчастный случай, - заметил я в заключение.
   В течение нескольких недель я ломал себе  голову.  Что  ни  говори,  но
подготовить несчастный случай не так-то легко. Я не задумывался над  самой
сутью дела, над чудовищностью такого преступления - в моих глазах оно было
столь  же  естественным,  как  уничтожение  кротов  или  крыс.  Но,   если
отказаться от яда, этого оружия слабых, который  при  наличии  современных
токсикологических лабораторий является средством не слишком надежным,  как
сделать так, чтобы все поверили в естественную смерть Психиморы? Право же,
не так-то это легко. Убийцы и их подручные, которым  попадет  в  руки  моя
книга, отлично меня поймут.


   Случай наконец  представился!  Представился  во  время  нашей  лодочной
прогулки по речке Омэ. Однажды в воскресный  день  мы  с  братьями  решили
подняться  вверх  по  течению  вплоть  до  плотины,  находившейся  в  двух
километрах от нашего парка. В принципе мы  не  имели  права  уплывать  так
далеко, но прогулка была столь заманчива,  что  мы  забыли,  чем  это  нам
грозит. Надо сказать, что Омэ  за  пределами  парка,  где  ее  русло  было
искусственно расширено, превращалась в  ручей,  протекавший  под  нависшим
сводом  зеленых  ветвей  и  колючих  кустарников.  В  довершение  иллюзии,
любезной сердцу пятнадцатилетних, в нашей Амазонии (как мы  называли  этот
дикий уголок) речка на поворотах была  перегорожена  затонувшими  стволами
деревьев, которые увязали в тине; и как увлекательно было перетаскивать на
руках лодку через эти препятствия.
   В начале наша экспедиция шла успешно. Погода стояла прекрасная.  Словно
сапфировые стрелы, проносились над водой зимородки и с такой поразительной
точностью влетали в свои гнезда, вырытые  в  берегах  реки,  что  казались
шариками бильбоке. Я увидел, что до одного гнезда можно добраться, чуть не
полчаса упорно раскапывал норку и наконец схватил самку, которая сидела на
яйцах в самой глубине норки.
   - Задуши ее, - предложил Фреди.
   Душат только змей, молодых  голубков  и  подстреленных  куропаток...  Я
вынул одну из многочисленных булавок, воткнутых в лацкан куртки, и  вонзил
ее под крыло птицы. Я  не  сразу  нашел  сердце,  пришлось  несколько  раз
втыкать булавку под теплые перышки. Кропетт отвернулся  -  экая  девчонка!
Наконец зимородок все-таки умер, теперь он больше не будет хватать уклеек,
проносясь над самой водой. Я положил птицу в карман. Возможно, я сделаю из
нее чучело, как учил меня отец.  Вспарывают  на  брюшке  шкурку,  отделяют
ножки и крылья, отрезают их кривыми ножницами,  обсыпают  шкурку  порошком
сухих квасцов (квасцы украду с чердака,  где  отец  держит  свои  музейные
экспонаты), и трофей хранится до тех пор, пока его не съест моль.
   Едва я закончил  это  мелкое  преступление,  готовясь  совершить  более
страшное, как раздались  хорошо  знакомые  вопли  Психиморы,  вышедшей  на
военную тропу:
   - Дети! Дети! Где вы? Куда вы девались?
   - Только этого еще не хватало! Поди ты к чертовой бабушке! -  пробурчал
Фреди, считая это выражение крепким мужским ругательством.
   - Ну и попадет же нам! - простонал Кропетт.
   Мы живо повернули обратно. На мостике (предел дозволенных прогулок) нас
поджидала Психимора. Она еще издали крикнула нам:
   - Немедленно вылезайте из лодки и отправляйтесь домой.
   - Молчите, - сказал я тихо, - молчите и предоставьте  действовать  мне.
Мы проедем под мостом. Фреди, дай-ка весло.
   Решив, что она угадала мои намерения,  Психимора  уселась  на  балку  -
главную опору мостика, твердо решив спрыгнуть  в  лодку,  когда  та  будет
проплывать под мостом. По воле течения и благодаря  моим  стараниям  лодка
подплыла к балке, но в то мгновение, когда  Психимора  прыгнула,  я  круто
повернул направо, и наша матушка упала в воду. Я крутанул руль в  обратную
сторону, и лодка проплыла над самой ее головой, даже царапнула ее  днищем,
обшитым листовым железом. Мне удалось отплыть на такое  расстояние,  чтобы
она не могла ухватиться за борт. Делая вид, что я  растерялся,  я  нарочно
выронил  весло  -  у  меня   теперь   было,   так   сказать,   официальное
доказательство, что я не мог прийти ей на помощь. Кропетт издавал жалобные
крики, а Фреди в экстазе потирал нос справа нале