Центральный рынок.
   Сначала она сухо сказала:
   - Нужно же было, чтобы твоя мать приехала умирать сюда!
   Потом, противореча самой себе, ахнула, что я до сих пор не  предупредил
всех Дару: семья цементируется - я вечно забываю об этом - солью  крестин,
сахаром варенья и содой сожалений. Я  дал  ей  возможность  исправить  эту
ошибку, благодаря чему новость распространилась, и телефон  трезвонил  всю
ночь: один раз, правда, мадам Биони, колеблясь между скорбью и ликованием,
сообщила мне, что у Мари уже отошли воды и что Жаннэ увозит ее в клинику.
   - Жан! - услышал я справа от себя шепот.
   Я подскочил. Нет, это не матушка, она не просыпается. Она  очень  редко
звала меня по имени. Так же как  я  сам  называл  ее  то  "Психимора",  то
"старуха", то "сова", то  "мадам  мамаша",  то  "мадам  Резо",  то  просто
"мадам", произнося слово "мама" только в насмешку, она тоже, в зависимости
от того, с кем говорила, называла меня то "мой сын", то  "твой  брат",  то
"ваш муж", то "он", то "этот парень", то "второй", то "другой",  а  иногда
даже (dixit [сказала (лат.)] мадам Ломбер) "гурнеец"  или  "писака".  Нет,
это Бертиль встала с постели, чтобы сменить меня.
   - Пойди приляг немного.


   Она же и расталкивает меня. Зяблики, гнездящиеся в декоративной сливе у
самого дома, щебечут напропалую. Уже совсем рассвело. Значит, я заспался.
   - Нет, она все еще держится,  -  отвечает  Бертиль  на  мой  безмолвный
вопрос. - Я разбудила тебя потому, что звонили Бландина и Жаннэ.
   Голова ее падает мне на плечо.
   - У тебя  родилась  внучка  Моника.  Я  не  осмеливаюсь  посылать  тебя
взглянуть на нее. Твоя мать все же очень плоха. Ты слышишь?
   Я встряхиваюсь, одергиваю куртку, ибо спал я одетый и в обуви, прямо на
покрывале. Иду по коридору, оглашаемому прерывистым хрипом агонии.
   - Мне придется ехать  за  Бландиной  в  аэропорт  Бурже,  -  продолжает
Бертиль. - Не знаю уж, как ей это удалось, но она  прилетает  через  сорок
минут самолетом британской авиакомпании. Времени у меня в обрез.  Уборщица
должна быть здесь с минуты на минуту, и мама моя  обещала  вчера  вечером,
что она тоже придет. Попробуй все-таки что-нибудь проглотить.
   Она уезжает. Я приближаюсь к кровати, покусывая  губы.  В  самом  деле,
живые, чтобы оставаться живыми, нуждаются в пище. Во время  войны  однажды
мне пришлось есть неподалеку от нескольких трупов. Помню, друг  одного  из
убитых, ковыряя ножом  в  консервной  банке,  сказал:  "Рубленая  свинина!
Бедняга Альбер обожал ее - он ведь был из Мана". В Кранэ не тушат мясо  до
бесконечности, там любят свиные шкварки и, когда колют свинью, обязательно
угощают тарелочкой этого кушанья соседа, землевладельца, кюре. Мадам  Резо
обычно считала куски: если ей  приносили  меньше  шести,  она  благодарила
сухо, в особенности когда жирная часть, окаймленная кожей с плохо  обритой
щетиной, преобладала над постной. Мадам  Резо  не  будет  больше  есть  ни
шкварок, ни других приношений своих фермеров.  Став  прабабушкой  неведомо
для себя, она теперь лежит с  открытым  ртом  -  обнажив  золотые  зубы  и
старые, стершиеся клыки, трогательные в своем бессилии и бесполезности.  В
горле у нее словно надуваются и  лопаются  большие  пузыри,  выталкиваемые
слабеющим хрипом агонии. Время от времени выдыхаемый  воздух  не  в  силах
одолеть препятствие - он задерживается и выходит  икотой.  Восковое  лицо,
обрамленное слипшимися прядями волос, уже ничего не выражает; рот -  всего
лишь отверстие  автомата,  посредством  которого  поддерживается  действие
мехов, некогда запущенных в ход для новорожденной  Поль  Плювиньек,  когда
она в начале жизни отрыгнула первое молоко, которое сегодня сменила  белая
пена конца.
   Но вот зазвонил телефон. Он зазвонил как раз в тот момент,  когда  вдох
надолго задержался. Могу ли я шевельнуться? Тишина простирается по крайней
мере на четыре такта паузы. Наконец с бульканьем  выходит  слабая  струйка
воздуха, мехи снова начинают работать, ребра поднимаются: она  еще  дышит.
Раз, два...  Третий  выдох  прерывается  на  несколько  секунд  как  бы  в
нерешительности; потом слышится легкий шум, будто лопнул баллон; грудь  ее
оседает, тихо освобождая несколько кубических сантиметров воздуха, которые
уже не будут возмещены. Торчащий подбородок  отваливается,  зеленые  глаза
гаснут в щели сомкнутых век...


   Звонки прекратились, но на другом конце линии, видимо, проверили  номер
и набрали еще раз. Теперь я могу взять трубку. Впрочем, пусть подождут.  В
ту минуту, когда вы, мадам, ушли из жизни, не пора ли  мне  почувствовать,
что вам я обязан своею собственной жизнью, и  подумать  о  своем  сыновнем
долге. Хоть вы и не были для меня тем, чего  сын  вправе  искать  в  своей
жизнедательнице, без вас, такой, какой вы были, я бы не появился на  свет.
А это не пустяк, и поражает меня сейчас то, что в конечном  счете  мы  так
плохо знали друг друга; всего несколько лет моего отрочества после  вашего
возвращения из Китая; несколько недель после  того,  как  вы  вернулись  с
Антильских островов, - мне тогда было лет двадцать; и потом, четверть века
спустя, каких-нибудь несколько дней в течение этого последнего года. Роль,
которую мы играли  друг  для  друга,  никак  не  соизмерима  со  временем,
проведенным нами вместе, и если нежность при этом отсутствовала, взаимного
интереса было хоть отбавляй. Вы представляли собой исключение... Тем лучше
для других, но,  быть  может,  и  для  вашего  сына  это  было  не  только
несчастьем. Хорошо, что именно он, своими руками, закрывает вам глаза.  Мы
не любили друг друга, матушка, но  я  присутствовал  при  вашем  последнем
вздохе, как вы присутствовали при моем первом.



32

   Марсель позвонил из роскошного отеля в Биаррице, Фред -  из  кабачка  в
Лонпоне, и оба выказали  не  больше  волнения,  чем  выказал  бы  человек,
живущий в пятнадцатом округе, узнав об исчезновении Эйфелевой башни; мадам
Дару подоспела как раз вовремя, чтобы  подвязать  подбородок  покойной,  а
мадам Глэ явилась  вслед  за  мадам  Дару,  и  обе  занялись  погребальным
туалетом; Батист прибежал запыхавшись  и  помчался  за  своим  мольбертом,
чтобы, поставив его возле усопшей, закончить ее  портрет;  Бландина,  чуть
бледная, чуть испуганная тем, что ей предстояло спать потом в  этой  самой
комнате,  все-таки  немедленно  вытащила  из  чемодана  фотоаппарат,  дабы
заснять бабушку на смертном  одре;  Бертиль  методично,  холодно  отвечала
всем: "Мадам Резо скончалась сегодня утром в девять часов", причем ни разу
не сказала: "Моя свекровь"; тем не менее  она  достала  вышитые  простыни,
зажгла  обычно  не  зажигавшиеся  канделябры,   трижды   пересчитала   при
свидетелях пятьдесят тысяч  франков,  купюрами  по  пятьсот,  найденные  в
сумочке мадам Резо вместе с билетом  на  самолет;  потом,  ни  у  кого  не
спрашивая, она вложила в  руки  покойной  драгоценные  четки  с  ангелами,
которые  оказались  на  дне  сумки;  Жаннэ  держался  принужденно;   Обэн,
прибывший последним, против обыкновения почти не открывал рта; у  супругов
Биони были потные руки; соседи стояли ссутулившись; пришли также несколько
друзей, и среди них Арно Маклсон - он  не  мог  удержаться  и  процедил  с
иронией: "Такая  исключительная  личность!  И  ее  не  пощадила  смерть!";
Флормонтэн потирал лысину, стоя возле своего коллеги, который  должен  был
подписать разрешение  на  похороны...  Зрительные  образы,  обряды,  слова
формальности - все перемешалось. Вокруг того, кто  стал  недвижим,  всегда
много суеты; запомнился мне и типичный представитель  похоронного  бюро  -
классический персонаж лет  сорока,  в  трауре,  который  он  носил  словно
мундир, гробовщик и торговец памятниками,  достаточно  опытный,  чтобы  не
показать  своего  разочарования,  когда  выяснилось,  что  семейный  склеп
находится в Соледо, департаменте Мэн-и-Луара; но зато, после того как  был
выбран гроб модели 8: светлого дуба, с серебряными  ручками  и  распятием,
обитый  атласом  и  обшитый  кружевами,  -  он  мгновенно   ухватился   за
транспортировку, которая, если "расстояние до места  погребения  превышает
триста километров - таков уж закон, мсье",  -  требовала  наличия  второго
металлического гроба, запаянного в присутствии полицейского комиссара.
   Впрочем, сильнее всего меня поразила не суета вокруг покойницы, не этот
пышный  и  печальный   ритуал,   не   эти   освященные   временем   обряды
(единственное, что остается  неизменным,  до  такой  степени  люди  боятся
всего,  что  связано  со  смертью).  Меня  не  поразила   и   закостенелая
неподвижность мадам Резо, которую в течение двух дней до  похорон  кропили
посетители, взмахивая над  ней  веточкой  букса.  Меня  не  взволновала  и
церемония запаивания  гроба,  хотя  после  того,  как  покойную  осторожно
положили в этот ящик, незаметно подсыпали  сбоку  соль  и  загнули  внутрь
кружева, вступил в действие автогенный аппарат: на гроб с лязгом  опустили
крышку, из трубок с силой вырвались  струи  горячего  воздуха  -  все  это
весьма напоминало работу кровельщика, сваривающего листы  цинковой  крыши.
Нет, если уж говорить о том, что меня действительно поразило, так это  вид
моей внучки через  несколько  часов  после  ее  рождения.  Младенцы  часто
рождаются  сморщенными,  как  маленькие  старички,  и   морщины   на   них
разглаживаются  только  лишь  на  второй  или  на  третий  день.  Когда  я
наклонился  над  ребенком,  я  был  так  поражен,  что  не  мог   сдержать
удивленного возгласа.
   - Да, - сказал Жаннэ, - это меня немного  огорчает.  Надо  же  было  ей
выбрать именно эту восьмую часть крови.
   Ничего корсиканского. Ничего от Арбэнов или Резо  -  пепельно-белокурые
волосы, зеленые глаза, выступающий подбородок с ямочкой посредине...  Гены
Плювиньеков, так ярко выраженные во мне, перескочив через Жаннэ,  еще  раз
доказывали  свою  живучесть.  Моника   была   уменьшенной   копией   своей
прабабушки, которая, не успев умереть, тут же и воскресла.


   Прабабушку в буквальном смысле слова снесли в могилу  на  третий  день,
снесли на руках четыре фермера. Фургон  уехал  накануне:  гроб  надо  было
доставить в Соледо и установить под балдахином в центре  бокового  придела
местной церкви. Мы выехали из Гурнэ  в  шесть  часов  и  как  раз  вовремя
прибыли на площадь, обсаженную липами.  Там  на  солнцепеке  стояло  около
десятка машин, не больше.  Погребальный  звон  рассеял  в  воздухе  вокруг
колокольни большую стаю  испуганных  галок,  но  внизу  было  мало  людей,
принарядившихся к заупокойной мессе. Слишком хороша была погода:  со  всех
сторон доносилось жужжание молотилок. Подумаешь, Резо: уже многие годы  их
роль в округе была не настолько велика, чтобы ради них люди отрывались  от
полевых работ, да еще в самую страдную  пору.  Нотариус,  ждавший  нас  на
паперти, шепнул мне:
   - Я имею распоряжения. Мадам Резо оставила мне записку по поводу  своих
похорон: "Ни  цветов,  ни  венков,  ни  драпировок,  ни  похоронных  дрог.
Короткая месса, носилки и - хоп! - в яму". Простите, но это ее собственное
выражение. Она даже пояснила на словах: "Раз уж ты  превратился  в  ничто,
пусть все дальнейшее будет по желанию, а не по необходимости". Мадемуазель
Саломея не приехала?
   Не ответив ему, я вошел в церковь. Какие-то  старухи  (одна  из  них  в
старинном чепце с крыльями), монахини из больницы или из школы, чета Жобо,
супруги Гюо, Аржье, мэр, он же виконт, член  ЮДР  -  деголлевской  партии,
сидящий в ложе владельца замка и почетных гостей;  помощник  мэра,  он  же
владелец гаража, по своей  партийной  принадлежности  центрист;  несколько
городских торговцев  и  два-три  фермера  с  седыми  усами  -  они  стоят,
ухватившись рукой за спинки массивных  деревянных  скамей,  -  вот  и  все
присутствующие, если не считать двух мальчиков,  прислуживающих  во  время
мессы, и астматика кюре в черном облачении. Не успели мы  встать  на  свое
место, как зазвонил колокольчик. Я взглянул на витражи - мазня  по  стеклу
еще прошлого века, оплаченная нашей  семьей  в  пору  ее  величия:  святой
Иаков, покровитель старших сыновей нескольких поколений нашего рода,  стал
неузнаваем, до того обезобразили его мальчишки, бросавшие в него камни; но
архангел Михаил все так же  лихо  поражал  дракона  с  крылышками,  как  у
летучей мыши, и с хвостом, обвившим его сапоги. Колокольчик звенел...  Мне
казалось, что служба идет очень быстро - настолько быстро, что  Фред  (без
жены) явился уже к чтению Евангелия, а Марсель (с женой) к дароприношению.
В момент  отпущения  грехов,  когда  священник  обходил  гроб,  позвякивая
кадилом, стук каблуков-шпилек по плитам  заставил  обернуться  весь  клан:
слегка пошатываясь, с опухшими глазами, вошла Саломея.
   Когда все стали выходить из  церкви,  берришонка  взяла  ее  под  руку,
бросив многозначительный взгляд на гроб, который носильщики с  лямками  на
шее несли по главному проходу. Я слышал, как Саломея  шептала:  "Я  просто
без  сил,  совсем  не  спала  -  разница  во  времени..."  Снова  раздался
колокольный звон, видимо производимый с помощью электричества  -  вряд  ли
звонарь мог звонить столь размеренно, - и мадам Резо  вновь  двинулась  по
дороге на Берн, по пыльной  проселочной  дороге,  по  которой  она  ходила
тысячу раз, возвращаясь  после  воскресной  мессы  в  "Хвалебное"  и  лишь
изредка останавливаясь у кладбищенских ворот, чтобы посетить могилу своего
супруга. Завидев нас, люди  выходили  на  порог  домов,  некоторые  еще  с
салфеткой вокруг  шеи,  дожевывая  последний  кусок.  Из  окна  секретаря,
жившего над мэрией, на стене  которой  болтался  отклеившийся  голлистский
плакат, долетали сообщения о запуске ракеты "Титан III". Мы все шли, как и
полагается в подобных  случаях,  понурив  голову,  но  я  чувствовал  себя
униженным - как, впрочем, чувствовал всю  жизнь,  -  словно  на  мне  были
лохмотья. Похороны  с  изобилием  траурного  крепа,  когда  у  провожающих
заплаканные глаза, а женщин ведут под руку близкие, порой  бывают  смешны.
Но в похоронах без слез есть что-то непереносимое.
   От яркого, почти южного солнца все становилось еще суше. В  воздухе  ни
малейшего дуновения, и ни одного барашка в  ярко-синем  небе  цвета  пояса
Пресвятой девы. Желтая, с беловатыми  прожилками,  смешанная  с  кусочками
слюды глина,  наваленная  рядом  с  другой,  еще  не  засыпанной  могилой,
казалась буквально обожженной.  Красные  и  потные  носильщики  быстро  на
веревках опустили гроб, и мадам Резо очутилась вдруг рядом с мсье Резо для
гораздо более долгой совместной жизни, чем предыдущая.  Теперь  она  будет
наслаждаться покоем, который редко удается изведать живым, считающим,  что
на два метра под землей они будут им обеспечены.  Присутствующие  окропили
гроб святой водой, причем фермеры аккуратно чертили  в  воздухе  крест,  а
горожане делали такой жест, словно отгоняли назойливых мух. "Общество"  не
явилось (и я знал, кто за это ответствен)  -  пришли  только  крестьяне  в
галстуках на резинке, завязанных вечным узлом,  с  трудовыми  мозолями  на
руках, которые замечаешь при рукопожатии (я  подумал:  какая  безграничная
доброта! Покойница, которая всю жизнь ничего не  делала,  жила  вот  этими
мозолями, трудом этих самых крестьян).  Кюре  уже  ушел,  когда  нотариус,
замыкавший шествие, перешел от соболезнований к делу:
   - Я не приглашаю вас к себе в контору:  завещание  мадам  Резо  еще  не
зарегистрировано. Но я сразу же могу  сказать  вам,  в  чем  оно  состоит.
Содержание  его  неожиданно:  мадам  Резо  назначила  главной  наследницей
мадемуазель Жозефину Форю, именуемую Саломеей, свою сводную внучку.
   - Что?! - изумился Фред. - Она лишает нас наследства? Это незаконно.
   - Нет, - сказал нотариус. - Поскольку есть три прямых наследника,  доля
мадемуазель Форю сводится к той части состояния, которой мадам Резо  имела
право располагать, то есть к одной четвертой. Мадам Резо,  впрочем,  могла
бы просто оставить мадемуазель Саломее эту часть - сумма  была  бы  та  же
самая. Сделав ее главной наследницей, она, конечно, хотела выразить что-то
другое.
   - Как же она, наверное, сейчас забавляется, - сказала Соланж. - Здорово
она подшутила над вами!
   - Надо признаться, - сказал Марсель, - что это похоже  на  пинок  ногой
напоследок.
   - Да, на пинок в зад, - сказал Фред.
   Покраснев, оба злобно смотрели на белую как полотно Саломею.
   - Во всяком случае, - сказала она, - я отказываюсь.
   - Вы не можете этого сделать, - возразил мэтр Дибон, - и ваши  родители
не имеют права сделать это за вас - вы ведь несовершеннолетняя.
   - Но я юридически дееспособна, - протестовала Саломея.
   - Вы можете приобретать, но не имеете права отчуждать. Сейчас  как  раз
дебатируется вопрос о  том,  чтобы  изменить  статью  семьдесят  шестую  и
предоставить  несовершеннолетним,  но   юридически   дееспособным   полные
гражданские права, однако эта поправка еще  не  утверждена.  Вы  являетесь
наследницей мадам Резо, угодно вам это или нет; впрочем, только на словах,
ибо, поскольку вы не связаны с ней узами  родства,  вам  придется  платить
большой налог.
   - Мы нашли пятьдесят тысяч франков в  сумочке  мадам  Резо,  -  сказала
Бертиль; она чувствовала себя крайне неловко и торопилась этим благородным
поступком искупить наследство, оставленное дочери.
   - Я буду вам признателен, если вы передадите их мне, - сказал нотариус.
- Но боюсь, - продолжал он, обращаясь ко мне, - что мадам Резо собрала эту
сумму в ущерб вам. Мне известно это от супругов Жобо:  три  недели  назад,
вскоре  после  того,  как  я  позвонил  вам  по  поводу  утечки  воды   из
водопровода, мадам Резо неожиданно прибыла в "Хвалебное"  и  продала  все,
что там оставалось от резных панелей и ценной мебели.
   - Это еще нужно доказать, - сказал верный себе Фред.
   - Когда вы предполагаете произвести опись имущества? - спросил Марсель.
   - Вы ведь продали "Хвалебное" вместе с обстановкой, - уточнил нотариус.
- Отныне новый владелец, хоть он и  не  пользуется  своей  собственностью,
может делать с ней все, что захочет. Для вас важнее всего вскрыть  сейф  в
Парижском национальном банке.
   -   Я   подумал   о   парижской   квартире,   -   сказал    генеральный
президент-директор.
   - О какой квартире? - спросил нотариус. - В Париже мадам Резо не  имела
никакой собственности. Она останавливалась там у мадемуазель Форю.
   - Это чистая видимость  -  сказал  Фред.  -  Ясно  же,  кто  платил  за
квартиру.
   - На сей раз, мсье, доказывать придется вам.
   - С меня довольно!  Надеюсь,  ты  быстро  со  всем  этим  покончишь!  -
воскликнул  вдруг  Жаннэ,  который  приехал  только  по  настоянию   Мари,
оставшейся в клинике.
   Широкими шагами он пошел в сторону городка. Я попрощался  и  последовал
за ним вместе со всей своей семьей.


   Однако  необходимо  было  заехать  в  "Хвалебное"  и  выяснить,   каков
причиненный ущерб.
   Повреждения  оказались  немалыми.  Потрескавшиеся  потолки,  слинявшие,
заплесневелые  и  отклеившиеся  обои,  вздувшийся  паркет  -  только   что
отремонтированные комнаты нужно было заново приводить  в  порядок.  Сильно
пострадали расписные кессоны первого этажа. В  гостиной  и  столовой  были
оторваны резные панели и обнажилась старая штукатурка, местами  исписанная
арифметическими  выкладками  подрядчиков.  Антиквары  разорили   все:   не
пощадили ни часовни, ни спальни мамаши,  откуда  исчезли  зеркала,  комод,
даже стулья - кроме одного. Огромные стенные шкафы  тоже  были  опустошены
старьевщиком. Английский шкаф и стол, не представлявшие ценности,  старое,
засаленное кресло, кровать, печь,  набитая  пеплом  от  сожженной  бумаги,
которая добавила копоти на потолке и стенах, - вот  все,  что  мадам  Резо
согласилась оставить. Но на каминной полке - без  часов  и  канделябров  -
лежала тетрадь и на этой тетради - маленькая золотая ручка. Что это - знак
уважения? Вызов? Просто