ко раз намекал на это обстоятельство:  "Бедный
Кропетт,  я  хотел  дать  ему  имя  одного  из  тех  святых,  что   обычно
покровительствуют нашему семейству. А твоя  мама  потребовала,  чтобы  его
назвали Марселем. Странная идея! Почему тогда не Теодюлем? Ни  по  прямой,
ни по боковой линии я не знаю ни одного Резо по имени Марсель".
   Возможно, что среди Резо действительно никогда не бывало Марселей.  Эта
мысль буквально меня ошеломила - до этого я ни за что бы не додумался. Вот
почему я сказал "возможно". Сказал из чувства стыда. То есть стыда за свое
долгое  и  скандальное  неведение.  Скажем  осторожности  ради:  очевидно,
Марселю дали это  имя  потому,  что  имелся  другой  Марсель,  атташе  при
Генеральном консульстве в Шанхае, которого мы обнаружили в  письмах  нашей
матушки. Этот Марсель писал нашей матери двадцать восемь раз, и письма его
делятся на три серии: серия "Дорогая мадам Резо", серия "Дорогой  друг"  и
серия "Моя крошка Поль". Я позволил себе сделать сопоставление  этих  двух
Марселей. Такое сопоставление мог бы вполне сделать и мсье Резо: оно  было
у него, что называется, под рукой. Для этого достаточно было пройти  шесть
шагов от медной кровати до  английского  шифоньера,  куда  он,  однако,  в
течение двадцати лет ни разу не сунул носа. Но такая  женщина,  как  мадам
Резо, знала, каков характер у мсье Резо: его слабости были надежнее  любых
сейфов.
   - Проклятый Кропетт!  Ублюдок  несчастный!  -  ликовал  Фред,  законный
первенец, но подлинный ублюдок духом.
   Мы вернулись  домой  и  склонились  над  письмами  нашей  матушки,  как
склоняется аптекарь над пузырьком с мочой, сданной на анализ.
   - Хорошо съездили? - бросила  нам  Моника,  удостоившая  меня  холодным
поцелуем.
   Я услышал, что на кухне готовится яичница, но Моника против обыкновения
не мурлыкала песенку. Через каждые пять минут она появлялась в  комнате  и
бросала  на  нас  издали  любопытный  взгляд  -  ведь   она   женщина,   и
встревоженный взгляд - ведь она моя жена.
   - Прочтите-ка это письмо, невестушка! - предложил Фред, потирая руки.
   - Большое спасибо!  -  отрезала  Моника  и  ускользнула,  неестественно
прямая, что не вязалось с ее положением.
   Я не разделял ее отвращения. По крайней мере, испытывал  его  по-иному,
чем  Моника,  потому  что  к  нему  примешивалось  какое-то   сомнительное
удовольствие. Жалкий разиня отец, недостойная  и,  как  теперь  оказалось,
безнравственная мать, ни на что не способный первенец, младший брат - брат
только наполовину... Вот  она  во  всем  своем  блеске  -  наша  бесценная
семейка, вся слава которой мертва, а все имущество перешло - о,  поэма  из
поэм! - Марселю, этому приблудному кукушонку.  Однако  радость  моя  скоро
померкла. Прежде всего у нас  не  было  прямых  доказательств:  письма  не
снабдили нас таковыми, ибо написаны были в достаточно туманных  выражениях
- так сказать, на полдороге между намеком  и  сдержанным  умолчанием.  "Не
знаю,  радоваться  ли  мне  сообщенной  вами  новости",  -  гласило  самое
откровенное, предпоследнее письмо,  написанное  почти  холодно.  Последнее
письмо, которое, видимо, долженствовало открыть собой  четвертую  серию  -
"серию молчания", можно было истолковать самым невинным образом: "Я охотно
согласился бы быть его или ее восприемником от купели, но, как вы  знаете,
меня отправляют в Вальпараисо". Доказательство, откровенно говоря, не  бог
весть какое. Оно имело ценность лишь для меня,  оно  становилось  решающим
фактором,  как  капсюль  для  взрыва  бомбы.  Оно  стягивало  вокруг  себя
второстепенные аргументы, его  подтверждающие:  это  имя,  эти  каштановые
волосы, так непохожие на наши черные гривы, это характерное строение лица,
весь внешний облик, все повадки Марселя свидетельствовали,  что  наш  брат
типичный полукровка. А главное, вспомним предпочтение, которое ему  всегда
выказывала  мать.  Предпочтение  неустойчивое,  хорошо  закамуфлированное,
ставшее более открытым только с годами и  постепенно  дошедшее  до  своего
теперешнего состояния: предпочтение исключительное,  отнюдь  не  тайное  и
которое слабо пытается  найти  для  себя  законное  оправдание  -  ну  там
отличные отметки, треуголка, эполеты.
   Самое мучительное во всей этой истории было то, что в  ней  заключалось
искомое объяснение. Я не сетую на то, что оно слишком  куцее;  в  подобных
случаях, как гласит пословица: "От худого семени не жди доброго  племени",
и надо было иметь темперамент мадам Резо,  чтобы  в  прямой  обход  обычая
обокрасть законных детей в пользу приблудного. Я не сетую, что эта великая
грешница  заставила  закон  служить  своему  беззаконию,   и   далеко   не
единственному, и всю энергию, которую полагалось бы вложить  в  раскаяние,
вложила  в  пощечины  нам.  Я  отлично  понимаю,  что   эта   властолюбица
привязалась к самому маленькому, слабенькому своему детищу,  к  тому,  кто
был обязан ей всем, и только ей одной. Я сетую на это объяснение, ибо  оно
объяснение; а всякое объяснение (особенно запоздалое) разрушает образ  той
матери, какую я себе выбрал. Мне досталось чудовище, чудовище неповторимое
в своем  роде,  и  оно  дало  мне  жизнь.  И  вот  вместо  этого  чудовища
подсовывают мне согрешившую женщину, самую обыкновенную,  движимую  самыми
обыкновенными, почти человеческими чувствами, - возможно, даже  еще  более
человеческими, чем я  мог  себе  вообразить.  Десятки  раз  я  отказывался
слушать  всяческие  призывы  к  снисходительности,  ссылки   на   пагубные
последствия овариотомии, удаления  желчного  пузыря,  отказывался  слушать
тех,  кто  пытался  извинить  ее  поведение   печальной   юностью,   когда
закоренелые эгоисты Плювиньеки,  продержав  дочь  до  восемнадцати  лет  в
пансионе, наспех сбыли ее первому попавшемуся жениху. Все  эти  толкования
бесили меня, вызывали во мне точно такое же  чувство,  которое  испытывает
верующий, когда в его присутствии скептики всячески стараются свести любое
чудо к какому-нибудь физико-химическому явлению. Ах,  я  бы  еще  мог  без
особого труда переварить чувство унижения за  собственную  недогадливость:
можно ли, в конце концов, требовать от  ребенка  особой  проницательности?
Внешняя видимость для него вроде как бы  щит,  который  не  могут  пробить
копья его взглядов - невинное оружие поединка. Но я не  могу  смириться  с
тем, что сверзился с такой высоты в банальщину, я  судорожно  цепляюсь  за
мой миф, я чудовищно ревную.
   Конечно, я не ревную из-за вашей любви к нему, мамочка!  Я  досадую  на
ваше внимание к нему. Не соглашусь с тем, что вы мне в нем отказывали;  вы
сами сказали как-то: "Из вас троих  ты  больше  всех  похож  на  меня".  Я
гордился этим, я был признателен вам за это сходство и  за  свою  гордость
этим сходством - только за это. Я отлично знаю, что с  тех  пор  я  сильно
переменился. Тем не менее мне удалось перемениться, только отталкиваясь от
вас, что, в конце концов, тоже один из способов воздавать вам должное.  Но
вы-то, вы вели нечестную игру,  вы  меня  обманывали.  Да  я  и  сам  себя
обманывал, принимая вас чуть ли не за богиню Кали, а  оказывается,  передо
мной  разгуливала  на  низких  каблуках  просто  злобствующая  мещанка!  Я
посвятил  вам  свое  великолепное   отвращение   и   надеялся,   что   ему
соответствует столь же страшный пламень. О наивность!  Теперь  я  понимаю,
почему вам не требовалось моего присутствия, почему вы сделали  все,  чтоб
меня устранить, убрать с вашего пути и из вашей жизни. Вы ненавидели  меня
рассудочно: вы питали ко мне неприязнь, отвращение,  антипатию,  вражду...
Впрочем, слова тут не играют никакой роли, предоставляю вам самой  выбрать
подходящее в нескончаемом списке злых чувств. Но  вы  не  ненавидели  меня
по-настоящему в силу жизненной необходимости. Вы ненавидели меня  холодно,
бесстрастно.  Для  вас  это  была  поза,  привычка,  даже  развлечение  от
безделья... Вы, вдова моего отца, вы, пожалуй,  не  более  живая,  чем  он
теперь. Сказать ли вам? Хоть я сильно изменился, я помню  все.  Без  вашей
ненависти Хватай-Глотай чувствует себя отчасти сиротой.


   Мы продолжаем копаться в этих бумажках, благо еще не готов обед.
   Тетрадь в молескиновом переплете оказалась обвинительным документом: на
ее страницах грациозно смешивался почерк отца, похожий на мушиные следы, и
клинопись  матери.  Одна  треть  перечня  ценностей  (как  будто  случайно
перечислялись ценности только номинальные,  которых  нельзя  было  скрыть)
была подчеркнута красным карандашом: она как раз фигурировала в завещании.
Остальное в нем не было упомянуто: речь шла о документах на  предъявителя.
Но  это  еще  не  все.  Если  нам  не  посчастливилось   найти   документ,
аннулирующий продажу, или  фиктивную  расписку  -  возможно,  всего  этого
просто не существовало, - зато  нам  попалась  переписка  Марселя  с  мсье
Гийаром де Кервадек.
   - Ну, теперь они в наших руках! - каждые пять минут восклицал Фред.
   Письма и в самом деле были на редкость красноречивы.  Они  подтверждали
черным по  белому  то,  что  было  нам  уже  известно,  таким  образом  мы
восстановили генезис этой истории, письма помогли  нам  стать  свидетелями
споров, сделок, заключенных матерью еще при жизни ее мужа. Если эти письма
будут представлены на рассмотрение суда, все сомнения отпадут, а фотокопии
этих писем чрезвычайно заинтересуют налоговое управление. Одновременно  из
этих писем мы узнали и  нечто  иное:  каждая  из  заинтересованных  сторон
старается урвать себе кусок пожирнее. Самые последние  письма,  написанные
уже после продажи "Хвалебного" и смерти  мсье  Резо,  свидетельствовали  о
серьезных "расхождениях в толковании"  (слова,  заимствованные  из  письма
мсье де Кервадека). Мадам Вдова  предлагала  разрешить  проблему  обратной
передачи  имения  самым  простым  способом:  покупатель  выдаст  на   него
дарственную Марселю, который будет, таким образом, единственным владельцем
"Хвалебного",  а  право  пожизненного  пользования  имением  останется  за
матерью. Усадьба, проданная с обстановкой, будет  возвращена  Марселю  без
мебели или, вернее, якобы без мебели: мадам Резо, таким  образом,  подарит
себе мебель ipso facto [в силу самого факта  (лат.)],  Марсель,  напротив,
настаивал на том, чтобы в дарственную включили и обстановку: ясно, боялся,
что матушка все распродаст, чтобы пополнить  свою  мошну.  Его  аргументы,
густо сдобренные медом,  подчеркивали  то  обстоятельство,  что  в  случае
смерти матери "есть определенный риск: обстановка будет поделена",  причем
напоминалось,  что  она  -  неделимая  часть  владения  "этого  морального
майората".  Что  касается  Кервадека,  то  он  считал  "более  нормальным"
уступить "Хвалебное", включая обстановку будущей чете Марсель -  Соланж...
Ну  и  настряпали!  Я  не  говорю  уже  о  второстепенных  документах,   о
законниках, которые самым серьезным тоном обсуждали все эти  проблемы,  не
говорю об  этой  банде  горе-стряпчих,  которые  нижут  витиеватые  фразы,
наперебой  предлагая  вам  наилучший  и  наизаконнейший  рецепт.  Вся  эта
переписка имела для меня еще одну  ценность:  я  понял,  что  вдовствующая
императрица боится  за  свое  наследство,  что  она  не  слишком  уверенно
огрызается, хитрит и не решается перейти в наступление. Похоже  даже,  что
после сцены с завещанием она немножко запаниковала, если  верить  Марселю,
посмевшему написать ей: "Не теряйте хладнокровия.  Для  того  чтобы  вести
такой процесс, потребуются не только доказательства,  но  и  деньги.  А  я
уверен: денег у них нет".
   - И правда, у вас  их  нет!  -  вставила  Моника,  которая  по-прежнему
сновала по квартире и не упускала случая  бросить  на  наши  раны  щепотку
соли.
   - Как нет! Это у нас-то нет? А это что? - возмутился Фред и,  порывшись
в карманах, извлек оттуда платиновую змейку  и  любовно  подбросил  ее  на
ладони.
   На этот раз моя жена приросла к полу.
   - Воровство против воровства? - с силой воскликнула  она,  положив  обе
руки на свой  выпуклый  живот.  -  Продав  эту  штучку,  вы  сами  станете
участниками преступления, против которого вы будто бы боретесь... В общем,
оба вы хороши! Первым результатом процесса будет то, что казна обложит это
сомнительное наследство огромными налогами и от него ничего не  останется.
Но главное то, что ваш брат и ваша матушка уступили  вам  свою  далеко  не
завидную роль. Вот отчего вы беситесь!  Вы  не  знаете,  что  бы  вам  еще
сделать, лишь бы превзойти их славу в этом состязании в гнусности.
   Фред засунул браслет в карман, вытянул губы трубочкой вместе с  зажатой
в них сигаретой, пять-шесть раз выпустил из ноздрей клубы дыма  и  наконец
выплюнул скользкий окурок.
   - Гнусность! Гнусность! - проворчал он. - Это  вы  уж  слишком!  Каждый
защищается, как может! Впрочем, мы не отказываемся идти на мировую.
   Он зашагал враскачку по комнате, искоса поглядывая в мою сторону. Потом
вдруг выпрямился, принял важный вид, а я не мог сдержать улыбки, вспомнив,
как наш отец становился именно в эту величественную  позу,  дабы  передать
нам  решение  своего   суфлера   (все-таки   отцовские   усы   были   куда
декоративнее).
   - Лучше будет, если я один займусь этим делом.  Кстати,  у  меня  много
свободного времени,  а  ты  перегружен  работой.  Если  ты  не  против,  я
распоряжусь  нашим  трофеем  по  своему  усмотрению,   конечно   в   общих
интересах...
   -  Распоряжайтесь,  распоряжайтесь!  -  живо  отозвалась  Моника  и   с
облегчением вздохнула.
   Не дожидаясь моего ответа, Фред схватил бумаги  и  сунул  их  в  карман
рядом с банковыми билетами и браслетом. Его не удивило  мое  молчание,  он
привык, что командуют женщины. За исключением последнего,  я  был  с  ним,
впрочем, согласен: и на сей раз я предпочел переложить на него это грязное
дело.
   - Дорогая, - начал Фред (и я  содрогнулся  от  этой  фамильярности),  -
поскольку у нас есть кое-какие деньги, я попытаюсь  найти  себе  приличное
жилье. Меня немного утомила эта бивуачная жизнь.
   - Я вас отлично понимаю! - ответила ликующая Моника.



33

   Сняв  себе  весьма  комфортабельную  меблированную  комнату  на   авеню
Гобелен, Фред первое время  приходил  к  нам  каждые  два-три  дня,  чтобы
держать в курсе дел, которые,  по  его  словам,  продвигались  удачно.  Он
пополнил свой гардероб, чтобы "иметь представительный вид", и  купил  себе
велосипед, чтобы "дешевле обходились разъезды". И  у  него  даже  появился
известный шик, а глаза свежо заблестели, как у сытой овчарки.
   Потом он стал заходить реже. Мой воспрянувший духом братец соблаговолил
сообщить нам, что мужчина не создан для одинокой жизни. С каждым разом  он
становился все великолепней и все озабоченней, ибо на него свалилась  куча
дел, от которых он меня великодушно  избавил,  однако  теперь  он  уже  не
считал  необходимым  надоедать  нам  своими  рассказами.  Дела  шли  своим
чередом, и всякому известно, что юридические разбирательства меньше  всего
похожи  на  стремительный  поток.  Не  думаю,  чтобы  обстоятельства   нам
благоприятствовали, так как  я  получил  классическую  повестку  из  суда,
предвестницу завершения раздела, чего как ни в  чем  не  бывало  требовала
противная сторона. Запах сигарет  "Кэмел",  который  как-то  облагораживал
физиономию  моего  братца,  его  галстуки  (не  считавшиеся  с   трауром),
роскошный аромат выдержанных вин, долетавший до  меня  вместе  с  брызгами
слюны, - все это свидетельствовало о том, что материальная  часть  трофеев
нашла удачное применение "в  наших  общих  интересах".  Фред,  как  всегда
трусливый и как всегда виляющий хвостом, утопал в  блаженстве  и  беспечно
упускал реальную добычу ради призрачной.
   Я остерегался  протестовать,  требовать  свою  долю.  Я  считал  вполне
законным, что он транжирит деньги Резо. Деньги Резо были мне противны. Для
меня лично существует два вида денег: деньги из состояния, доставшегося по
наследству, огромный  перезрелый  плод,  плод  генеалогического  древа,  и
деньги нажитые, у которых чуть кисловатый вкус, как  у  дикой  вишни.  Мой
союзник был мне еще противнее, чем деньги. Я уже не мог видеть его  кривой
нос, его бегающие глазки, его плоские челюсти. Я не сердился  на  него  за
то, что он такой, так получалось еще унизительнее для нашего семейства.  Я
сердился на него за то, что он упускал главное, что во всей  этой  истории
он видел лишь предлог для шантажа, источник грязной  выгоды.  Особенно  же
сердился я на него за то, что он как свидетель был  бесполезен,  был  лишь
случайным сообщником, полубратом, чуть больше братом, чем тот,  третий.  Я
сердился на него за то, что сердился на самого себя, ибо он в конце концов
оставался самим собой, мелочно алчным, до предела трусливым, не  способным
выстоять один на  один  в  решающем  бою,  так  как  немедленно  размякал,
соблазнившись преходящими усладами. Но я-то, я перестал быть самим  собой,
я бил отбой при первом же успехе под тем предлогом, что  неприятель,  мол,
недостоин моих ударов.
   Одним словом, я переживал кризис приспособления. Если новая ситуация не
занимала больше Фреда и оставляла его равнодушным, то для меня  она  была,
может, и не самой существенной, но,  во  всяком  случае,  очень  волнующей
проблемой. На сей раз прошлое стало больше, чем просто прошлое:  оно  жило
жизнью, непохожей  на  мои  воспоминания.  Требовалось  воскресить,  вновь
пустить в ход эту бесполезную теперь жизненную силу, которая меня душила.


   Вопреки курсу на платину ресурсы Фреда быстро иссякли. В октябре, после
долгого отсутствия, он вдруг снова явился к нам. Фред несколько потускнел.
Он продал велосипед, "эту мерзкую рухлядь", снова полюбил дешевые сигареты
"Капораль". Пришел он к нам  ровно  в  полдень  и  любезно  ждал,  что  мы
пригласим его пообедать. Его энтузиазм поостыл, и он жаловался на какие-то
таинственные затруднения, не объясняя, впрочем, какие. В течение недели он
аккуратно являлся к обеду  в  качестве  нашего  прихлебателя.  Наконец  он
набрался духу и, прибегнув к мудреным и высокопарным  ораторским  приемам,
попросил меня "внести свою долю в кассу защиты нашего общего дела,  потому
что ему в течение долгого времени приходилось одному нести  все  расходы".
Моя улыбка его не обескуражила; подобно всем неудачливым  вымогателям,  он
заговорил с подкупающей наивностью, пуская слюни:
   - Ты пойми, процесс нам будет стоить гораздо дороже, чем мы думали. Нам
предстоит  бороться  с  людьми,  которые  защищаются  с  помощью  тысячных
кредиток.  Денежки,  что  мы  взяли  в  "Хвалебном",  уже  ухнули,  и  мне
приходится оплачивать все расходы из собственного кармана.  Надо  изыскать
средства, чтобы продержаться.  А  иначе  нам  останется  одно  -  идти  на
полюбовную сделку.
   Вряд ли стоило допытываться у Фреда,  каково  действительное  положение
дел! Он явно считал меня дураком, ведь я не собирался  контролировать  его
деятельность, и как раз это  меня  бесило,  хотя  подобное  умозаключение,
созревшее в таком мозгу,  было  в  известной  мере  даже  утешительным.  Я
отказал ему в деньгах, сославшись на расходы в  связи  с  близкими  родами
Моники. Нос Фреда вытянулся. Он вскинул глаза к  потолку,  совсем  как  те
военные,  которым  родина-мать  отказала  в  кредитах,   необходимых   для
поддержания чести армии, то бишь чести их мундиров.
   - Черт! - хмуро буркнул он. - А я-то думал, что ты  более  щедр,  когда
речь идет о твоих собственных интересах. Тем хуже, как-нибудь выкручусь.
   Я имел нескромность спросить, как же он выкрутится.
   - Выкручусь, -  уклончиво  повторил  Фред,  старательно  избегая  моего
взгляда.
   Он и на этот раз пообедал, выдул  свой  литр  вина  и  исчез  -  чистое
совпадение, конечно, - одновременно с кошельком Моники.
   - Двести восемьдесят восемь франков, - сказала Моника,  -  удовольствие
отделаться от твоего братца обошлось нам всего в двести восемьдесят восемь
франков. Надеюсь, что новый или новая