опустишь  десять  су.
Господи, прости им, ибо не ведают они, что читают!  Мсье  Резо  знал,  что
читать,  недаром  его  предки  двести  лет  не  дотрагивались   до   книг,
находившихся под  запретом.  Он  вновь  углубился  в  чтение  "Очерков  по
лингвистической географии". Поезд тронулся, а я  делал  отчаянные  усилия,
чтобы определить, составляют ли цифры в номере нашего  вагона  АН  1459457
простое число.


   Появление  контролера  вернуло  отца  к   обыденной   действительности.
Коммунист предъявил бесплатный билет  железнодорожника.  Все  пассажиры  в
купе смотрели на него с обычной в таких случаях  неодобрительной  улыбкой.
Мсье Резо протянул контролеру два обыкновенных платных билета. Старушка из
богадельни с крестиком на тощей шее принялась лихорадочно рыться  в  своей
сумочке, вывернула все карманчики, извлекла из них  четки,  зубную  щетку,
половину гребенки, номер "Лизетты" и наконец нашла билет в уголке носового
платка с меткой "М.М." и с пятнами крови - у нее, должно быть,  шла  кровь
из носа.
   - Ребенку еще нет трех лет, - заявила ее соседка, дама  с  замысловатой
прической, и торопливо посадила себе на колени мальчишку, про которого она
только что сообщила нам, что он "очень развитой для своих пяти лет".
   Пассажир, который дремал в углу напротив меня, прислонившись головой  к
полотняному  чехлу  спинки  диванчика,  проснулся  и  подал  представителю
железнодорожной компании длинную  полоску  бумаги,  испещренную  надписями
жирным карандашом, такие билеты обычно  выдаются  при  сложных  маршрутах.
Контролер повертел бумажку в руках, рассмотрел  ее  с  оборотной  стороны,
высказал предположение, что тут вкралась ошибка, так  как  этот  поезд  не
предназначен для тех, кто пользуется льготами во время отпуска, но не стал
придираться и  милостиво  пустил  в  ход  свои  щипцы;  однако,  привыкнув
пробивать твердый картон, они только мяли бумагу.
   - Какие строгости пошли, - слабо запротестовал пассажир, когда скрылась
фуражка с красным околышем, - видно, и последние  наши  права  им  поперек
горла встали.
   - Совершенно правильно говорите,  -  поддержал  его  человек,  читавший
"Юманите".
   Вдруг мсье Резо ринулся в бой:
   - Что вы жалуетесь, господа! Я вот плачу за свои  билеты,  и  налоги  я
плачу, а  мне  налоговое  управление  делает  скидку  только  на  тридцать
процентов - ввиду того, что у меня трое детей.
   - И этой маленькой льготой вы обязаны  рабочему  классу,  -  насмешливо
сказал коммунист, определив с первого взгляда, к какому классу принадлежит
его противник.
   Но тот уже закусил удила.
   -  О!  -  воскликнул  он.   -   Я   охотно   отказался   бы   от   этой
тридцатипроцентной скидки, если бы государство соблаговолило  вернуть  мне
то золото, которое я дал ему в долг, а получил за это бумажки.
   - Делать сбережения - ошибка, согласен с вами, - сказал коммунист.
   Сбережения? Кто их будет делать? Носитель имени Резо? За кого же  здесь
принимают моего отца? Обдумывая ответ, он соглашался  лишь  на  то,  чтобы
заменить слово  "предки",  обидное  для  тех,  кто  их  не  имеет,  словом
"поколения".
   - Когда многие поколения, - сказал он, - терпеливо создавали  состояние
и на твоих глаза оно рушится за несколько лет из-за финансовой  демагогии,
которая систематически подкапывается под  обладателей  ренты,  тут  уж  не
приходится гордиться своей страной!
   Коммунист перешел в нападение:
   - Обладатели ренты! Ну, милостивый государь, хорошо еще,  что  им  дают
эти облигации! Я вот,  например,  имею  бесплатный  билет,  потому  что  я
железнодорожник, помощник начальника станции, но никаких рент у меня нету,
и это нисколько не вредит моему здоровью. Я работаю.  Если  бы  и  господа
буржуа работали, вместо того чтобы жить бездельниками, то есть паразитами,
страна не дошла бы до теперешнего положения.
   И тогда мсье Резо, воинственно ощетинив усы, воскликнул:
   -  Не  клевещите  на  буржуа,  мсье!   Буржуа   -   это   олицетворение
благоразумия, рассудка и традиций Франции.
   - Не Франции, а франка. Так будет вернее.
   Отец на лету перехватил эту парфянскую стрелу и, чтобы она не вонзилась
слишком глубоко в его грудь, пустил ее обратно в нападающего:
   - Правда, ведь нам, буржуа, не известен курс рубля.
   После  такого  обмена  любезностями  противники   умолкли.   За   окном
бесконечной лентой проносились пейзажи, и я (который никогда  не  бывал  в
кино),  позевывая,  смотрел  на  этот  документальный  фильм.  Старуха  из
богадельни улыбнулась мне, так как я оказался сыном защитника общественных
устоев. В Сабле поезд перевели на местную линию, и вагон наполнился белыми
чепцами крестьянок и корзинками, из которых высовывались  головы  уток.  В
Грез-ан-Буэр железнодорожник сошел,  посмотрев  на  попутчиков  с  ехидной
улыбкой. На перроне его ждали приятели, или, говоря его языком,  товарищи,
и, несомненно, он пересказал им свой разговор в вагоне,  так  как  до  нас
долетел обрывок фразы:
   - ...Ну и отщелкал я его!
   Раздраженный мсье Резо вдруг  обнаружил,  что  ему  мешает  солнце,  и,
дернув шнурок, спустил шторку,  закрыв  этим  голубым  веком  око  Москвы.
Заметив на лицах новых пассажиров  одобрительные  улыбки,  он  с  показным
отвращением схватил "Юманите", забытую на скамье коммунистом,  и,  скомкав
газету, швырнул ее под скамью. Поезд двинулся  дальше,  в  Кранэ,  в  край
кочанной капусты, коснеющих шуанов, кроликов, круглоглазых сов и каркающих
ворон,  кружащих  над  колокольнями:  "Веррую,  вер-р-рую,  вер-р-рую!"  В
Шато-Гонтье поезд опустел: крестьяне отправились по другой ветке  в  Кранэ
на  ярмарку.  Мы  остались  одни.  Наконец-то  появился  и  Сегре,   центр
супрефектуры,  произвольно  зачисленной  членами  Конвента  в  департамент
Мен-и-Луара, край, богатый железной  рудой,  которую,  однако,  так  и  не
смогут разрабатывать на полную мощность, пока к шахтерам  будут  проникать
крамольные идеи смутьянов железнодорожников и прочих читателей  "Юманите".
Выйдя из вагона, отец смущенно пробормотал скороговоркой:
   - Матери скажем, что я простил тебя по случаю твоих именин.
   Я резко остановился:
   - Нет, папа. Вы просто отменили несправедливое наказание.
   С трудом удерживая в руках свои ящики с двукрылыми, отец, заметив,  что
я шагнул в сторону, испугался.
   - Ну хорошо, хорошо, - сказал он, - ведь я только так, надо же  уладить
дело. И когда ты наконец станешь благоразумным!



20

   Я ставлю точку.
   Впервые ставлю точку. Я где-то  читал,  что  иногда  необходимо  бывает
сосредоточиться и, подобно капитану, вооруженному  секстантом,  определить
свое положение среди течений, ветров, идей и голосов сего мира.
   Вернувшись из Парижа, я был  встречен  прекрасно  разыгранным  всеобщим
равнодушием и бойкотом братьев... лишь на несколько дней, так  по  крайней
мере считала мать, которой пришлось немало потрудиться, чтобы запугать  их
до такой степени. А может быть, и на всю жизнь. Ибо слишком  далеко  уплыл
от них мой корабль. В моих глазах они просто юнги. Психимора оставила меня
в относительном покое. Она поняла, что придется еще раз изменить  тактику.
Я - одержимый, и меня ничем не приведешь к повиновению,  а  уж  тем  более
побоями. Взять меня можно только измором, подвергнуть карантину  молчания.
Мегера прекрасно знала, что при своем боевом характере я  недолго  выдержу
оскорбительное перемирие и скоро сам полезу  под  огонь  ее  батарей.  Она
приняла твердое решение: изгнать меня из семьи любыми средствами.  Любыми,
даже самыми вероломными средствами. Усыпим настороженность этого  мерзавца
обманчивой  безопасностью,  и  тогда  он  выкинет  какой-нибудь  идиотский
фортель.
   Я ставлю точку. Иначе говоря, я утверждаю  свою  личность.  Это  первое
испытание, не имеющее ничего общего с  покаянием,  ибо  я  вполне  доволен
собой таким, каков я есть, и хочу лишь одного - с каждым днем  все  больше
становиться самим собой; это  первое  испытание  произошло  в  полдень  на
большой перемене на верхушке тиса, который поистине стал для  меня  местом
уединения, моей дозорной башней,  куда  братья  не  решались  карабкаться,
потому  что  можно  было  легко  сломать  себе  шею  (несомненно,  поэтому
Психимора никогда не запрещала мне лазить на мой тис). Я ставлю точку.  Не
знаю  почему,  но,  взобравшись  на  вершину  своего  любимого  дерева,  я
чувствовал себя совсем другим.  Я  поднимался  выше  голубых  крыш  нашего
"Хвалебного"; выше меня проносился только западный ветер да подолгу летали
вокруг своих гнезд потревоженные вяхири. И на этой высоте я  отрешался  от
своей жизни. Множество неприятностей,  множество  обидных  мелочей,  из-за
которых мы страдаем гораздо  больше,  чем  от  глубокой  раны,  вдруг  все
исчезали, падали куда-то вниз, как коричневые, засохшие иголки, устилающие
землю под елями. Что я здесь такое? И почему я здесь? Что за ветер, веющий
в часы ненужных мечтаний, раскачивает меня в одном ритме и наравне с  этой
веткой, которая держит меня как чужеродный плод и  скоро  отбросит  прочь?
Отбросит в мое будущее, теперь уже близкое будущее, отбросит туда,  где  я
смогу  один-одинешенек  пустить  корни  в  почве,  избранной  мною  самим,
удобренной по моему выбору, укорениться в избранной мною самим духовной  и
плотской жизни. Мне предстоит выбрать, каким способом гнить, ибо  зрелость
уже несет в себе зачатки гниения, следовательно, жить - это... Я на пороге
жизни и созревания, найду ли я его в ненависти  или  в  любви.  И  как  же
хорошо сейчас меня овевает ветер! Какой бесконечной чистотой исполнено все
мое существо!
   Я ставлю точку. Сейчас я не тот, кем хотел бы быть, но  буду  тем,  кем
захочу стать. Ты родился в семье Резо, в том веке, когда родиться в  семье
Резо - значит дать сто очков вперед соперникам, состязающимся с  тобой  на
ристалище жизни. Ты  родился  Резо,  но  ты  им  не  останешься.  Тебя  не
остановят препятствия, которые ты угадываешь впереди,  хотя  и  не  знаешь
еще, в чем они состоят. Ты родился Резо, но, к счастью,  тебе  не  привили
любви к этому роду. Ты нашел у своего семейного очага не мать, а чудовище,
груди которого источали яд. Ты не знал материнской ласки,  которая  служит
укрепляющей закваской в естестве счастливых детей.  Всю  жизнь  ты  будешь
изрыгать воспоминания о своем детстве, будешь изрыгать их в  лицо  господу
богу, который посмел совершить над тобой такой эксперимент. Созреешь ли ты
в ненависти или в любви?  Нет!  Пусть  будет  ненависть!  Ненависть  более
сильный, более мощный  рычаг,  нежели  любовь.  Конечно,  ты  постараешься
забыть. Конечно, тебе хотелось бы испробовать  всяких  сладостей,  приятно
слащавых нежностей, которые тают на язычках юных сентиментальных кузин. Ты
с жадностью набросишься на лакомства любви. Но ты их изрыгнешь.  Изрыгнешь
вместе со всем прочим.
   Я ставлю точку. Я не отличаюсь скромностью. Это  черта,  унаследованная
от Резо, навсегда сохранится во мне. Я сила природы. Я выбираю путь бунта.
Я живу всем тем, что мешает им жить, этим господам Резо.  Я  отрицание  их
унылого согласия с общепринятыми  взглядами,  я  их  противоположность,  я
презираю их пресловутое терпение, я охотник за совами, я заклинатель змей,
я будущий подписчик "Юманите"!
   - Дети, пора за уроки!
   Я ваше бесчестье, я мститель, посланный нынешним веком в ваше  семейное
болото.
   - Дети, пора!
   Молчи, Психимора. Я нарочно  опоздаю,  и  ты  не  посмеешь  мне  ничего
сказать, потому что ты боишься меня, потому что  я  хочу,  чтобы  ты  меня
боялась. Я сильнее тебя. Ты идешь к упадку, а я расту. И  вытянусь  вверх,
как пугало, которое в час заката отбрасывает огромную тень через все поле.
Я справедливая кара за твое преступление, небывалое в истории  матерей.  Я
олицетворенное возмездие и даю  обещание,  небывалое  в  истории  сыновней
любви, покарать тебя в твоей старости.
   - Дети!
   Заткнись, Психимора, я тебе не сын.


   Крайне довольный этой первой своей бравадой (внутренней), я спускаюсь с
ветки на ветку, оставляя на кончике острого сучка лоскут моей куртки, и не
спеша направляюсь в классную комнату, где оба моих брата  уже  корпят  над
тетрадями.
   Но Психимору я не видел, она не  стала  меня  дожидаться.  Отметим  эту
поблажку, эту учтивость палачихи. И вложим в  ножны  зря  отточенный  меч.
Меня ждет нежный Шелли, честь и слава английского языка, на котором мы уже
не говорим за столом, с тех пор как мадам  Резо  заметила,  что  мы  знаем
английский лучше, чем она.



21

   Прошло два месяца.  Моя  вылазка  не  была  забыта.  Психимора  не  раз
сдержанно намекала на нее. Тлеет огонь  скрытой  гражданской  войны.  Быть
может, меня собираются отдать в  коллеж.  По  словам  Фреди,  мегера  даже
предлагала засадить меня  в  исправительную  колонию,  но,  так  как  дело
происходило в пору летних каникул, план отпал сам собой. Возможно, к  нему
вернутся в  конце  сентября,  если  курс  ценных  бумаг  поднимется,  что,
впрочем, маловероятно. Аббат Траке в отпуске. Мы одни под непосредственным
командованием Психиморы.  Я  все  еще  ношу  парижский  костюмчик  черного
бархата, мать быстро смекнула, что короткие штанишки унизительны для  моих
пятнадцати лет.
   Для отца настали счастливые дни: мириады мошек жужжат в заливных  лугах
над осокой и кардамоном. Однако сейчас  для  мсье  Резо  важнее  всего  не
вопросы энтомологии:  он  хлопочет  о  предстоящем  праздновании,  которое
должно отметить четверть века пребывания восьмидесятилетнего Рене Резо  во
Французской академии. Хотя этот  ученый  старец  является  лишь  блестящим
представителем одной  из  боковых  ветвей  семейства  Резо  (о  чем  умеет
напомнить наш отец, глава старшей ветви), усадьба "Хвалебное", служившая в
течение двух веков столицей для  всего  клана  Резо,  естественно,  должна
стать  рамкой  столь  лестной  церемонии.  Папа  разрывается   на   части,
интригует, пишет множество писем на почтовой бумаге с изображением  нашего
старинного замка, опровергает возражения тех, кто находит,  что  до  Кранэ
слишком трудно добираться, нанимает местные  автобусы,  нарушив  на  сорок
восемь часов регулярные рейсы  между  Анже  и  Сегре,  нанимает  прислугу,
составляет список приглашенных,  вычеркивает  кое-какие  имена,  добавляет
новые...  И  проделывает  все  это,  даже  не  спросив  согласия  главного
заинтересованного лица.
   Но  согласие  это  наконец  получено.  Отец  ликует,  мчится  в  Сегре,
заказывает  срочно  напечатать  пригласительные   билеты.   Психимора   не
разделяет папиного ликования.
   - А сколько будет стоить этот юбилей?
   Глава старшей  ветви  резким  жестом  отмахивается  от  столь  мелочных
соображений: он только что продал несколько ценных бумаг в Учетном  банке.
Столь огромная  честь  требует  доблестных  жертв.  И  тогда  мадам  Резо,
смирившись, начинает  приготовления  к  празднеству.  Уроки,  заданные  на
каникулы, могут подождать. Нам раздают скребки,  мотыги,  грабли.  Садовые
дорожки должны быть безупречно  вычищены.  Покраска  забора  будет  стоить
слишком дорого, ну и что же, можно обойтись без нее: слой известки придаст
на   время   девственную   белизну   столбам,    являющимся    необходимой
принадлежностью всякой порядочной изгороди. Железная щетка скоблит  паркет
в гостиной, и ветхие планки вот-вот расколются. Пусть хоть на  один  вечер
все блестит. Глухонемая Фина  и  две  Бертины  в  шесть  рук  выколачивают
палками портьеры, гобелены и ковры, откуда белесым облаком  вылетает  моль
(чешуйчатокрылые). Барбеливьен  садовыми  ножницами  подстригает  кусты  в
парке. У кюре Летандара  берут  на  время  горшки  с  геранью,  украшавшие
церковь в день Сердца  господня.  Жанни  Симон  печет  пирог  со  сливами,
любимый пирог академика, и приготовляет с дюжину головок сыра в плетенках.
Мадлена из "Ивняков" (которая, право же, стала очень аппетитной) сообщила,
что  ее  мать  зарежет  для  праздника  барашка.  Аржье,  владельцы  фермы
"Бертоньер", решили пожертвовать для хозяйского праздника домашнюю птицу.
   - Вся плата натурой за целый год уйдет на  это  пиршество!..  -  стонет
Психимора.
   И  вот  великий  день  наступает.   Приглашены   все   родственники   и
свойственники семейства Резо, а  также  местные  власти  предержащие,  как
духовные, так и светские. Первым прибывает великий муж, герой празднества;
он зябко кутается в шотландский плед, забившись  в  уголок  своей  дряхлой
машины "дион-бутон". Мы выстроились в шеренгу на крыльце, чтобы  встретить
дорогого гостя. Он с трудом вылезает из  автомобиля,  так  как  воспаление
предстательной железы мучительно дает себя знать. Старца поддерживают  под
руки его супруга Алиса I с пышными седыми локонами и его дочь Алиса  II  с
пышными черными локонами. Академика усаживают, закутывают, вытаскивают его
кресло, похожее на трон короля Дагобера, на самую середину  гостиной,  как
раз под расписной плафон, изображающий наш фамильный  герб  (вы,  конечно,
помните: щит, перечеркнутый красными полосами, а посередине золотой  лев),
так как он центральный орнамент всей композиции.
   К юбиляру присоединяются  самые  именитые  гости:  его  преосвященство,
столь же зябкий, как виновник торжества, несмотря на летнее время, и столь
же дряхлый, наш дядюшка протонотарий, специально прилетевший из Туниса  на
самолете. Прекрасно чувствуя себя среди духовных особ в  муаровых  сутанах
всех оттенков лилового цвета, защитник  веры  созерцает  тусклым  взглядом
свою бесчисленную родню, а она все прибывает и прибывает волна за  волной,
почтительно замирая у подножия его кресла. Среди гостей: барон и баронесса
де  Сель  д'Озель,  графиня  Бартоломи  (прикрывшая  складки  жирной   шеи
многоярусным  ожерельем  из  настоящего  жемчуга)   и   ее   потомство   с
иссиня-черными  корсиканскими  волосами,  супруги  де  Кервадек,   которые
передают  поздравления  от  имени  кардинала,  граф  Соледо,  наш  мэр   и
генеральный    советник    департамента,    госпожа     Торюр     и     ее
дочери-бесприданницы, господин Ладур, которого нельзя было не  пригласить,
несмотря на происхождение его богатства (нажитого честно,  но  все  же  на
торговле кроличьими шкурками), кюре Летандар и его ординарец, то есть  его
викарий; сыновья, дочери, внучки - словом, все отпрыски Резо  всех  ветвей
генеалогического древа, красные от удовольствия, красные  и  бесчисленные,
как ранетки на яблоне в сентябре месяце. Они выстраиваются тесными  рядами
позади "трона" и высоко поднимают головы, позируя для потомства.
   Засим в гостиную допускается мелкий люд: добрые  поселяне  из  соседних
деревень, смущенные крестьяне, смиренно сознающие свое ничтожество, Жанни,
Симона,  четверо  Барбеливьенов,  семейство  Аржье,  семейство  Гюо,  наша
старушка Фина, у которой на правой стороне груди приколота на  трехцветной
ленточке медаль "За верную службу", монашки,  обучающие  детей  в  частной
школе, и другие монашки  -  сестры  милосердия  в  больнице,  монастырские
воспитанницы, препоясанные голубыми шарфами, более или менее  заслуженными
их добродетелью,  члены  фабричного  комитета,  делегация  от  стрелкового
общества, от любительского духового оркестра из Сент-Авантюрена, пятьдесят
безвестных фермеров и фермерш... У большинства в  руках  букеты,  типичные
деревенские букеты из плотно прижатых друг  к  другу  цветов  -  настоящая
мозаика, шедевр крестьянского терпения.  Но  многие  держат  за  связанные
лапки домашнюю птицу - кто курочку,  кто  утку,  и  эта  живность  хлопает
крыльями, как будто аплодирует своей недалекой кончине. (Во  имя  точности
должен добавить, что иные принесли и кроликов  -  боюсь  только,  что  это
покажется смешным.) Все дары складываются в углу гостиной: они  пойдут  на
пользу алтарей и  благотворительных  учреждений  (но,  конечно,  Психимора
втайне урвет себе часть,  чтобы  вознаградить  наше  семейство  за  подать
натурой, которой оно лишилось).
   С запозданием, как оно и подобает, появи