о лица,  чепуха,  которую  он
нес, сплетни, вспышки злобы - все выдавало в нем плювиньековскую сущность,
чего я раньше и не подозревал. Если от отца Фред унаследовал  только  нос,
инертность и отцовский лжеинтеллект, скользящий по  поверхности  вещей  (и
считающий себя светочем, поскольку это интеллект не кого-нибудь, а  самого
Резо),  то  от  матери  он  взял  -  в  уменьшенной  пропорции  -   эгоизм
(высокомерный  у  нее,  нищенский   у   него),   подозрительность,   злобу
(наступательную у нее, какую-то унылую у него), презрение к миру,  который
не вознес его на пьедестал, где бы он по праву красовался в своих ботинках
44-го размера. Слушая его снисходительные рассказы о морской жизни,  можно
было подумать, что  по  капризу  злой  судьбы  ему  выпало  спасать  честь
портовых девок. От его презрения к погонам и нашивкам отдавало сожалением,
что ему-то их не дали. Он даже не кричал,  он  поплевывал.  Он  ничего  не
отрицал, ни от чего не отрекался,  скепсис  был  для  него  вроде  как  бы
сепсис. Просто загнивание крови, его голубой крови.
   И к тому же паразит! В течение шести дней он был нам обузой.  Одна  его
манера держать ложку и подымать при этом локоть отбивала аппетит и  жажду.
Правда, на следующий же день, убедившись в скудости моих харчей, он  вдруг
вспомнил о своих родственных и дружеских обязанностях и начал охотиться за
приглашениями на обед, добиваясь их у приятелей или парижских членов нашей
семьи, еще чувствительных к престижу его права  первородства.  Не  забывая
притчи о чечевичной похлебке, он вспомнил предложение Марселя  и  пошел  в
Политехническое училище, где и  сорвал  с  него  сотню  франков.  Он  даже
рискнул сделать несколько замечаний, которые позже дошли  до  меня.  "Если
Жан обнищал, - говорил он, - это еще не резон кормить меня  одной  вареной
картошкой". Вплоть до его отъезда я виделся с ним только ночью, так как он
возвращался часа в два, иной раз навеселе, и будил всю гостиницу,  грохоча
грубыми башмаками. Но Поль по-прежнему улыбалась:
   - Да не дуйся ты. Нельзя ничего делать наполовину.
   Очевидно, в благодарность за все ее хлопоты Фред сказал мне,  вскидывая
на плечи свой рюкзак:
   - Она неплохая девка, твоя Поль! Но неужели ты не мог найти  что-нибудь
посвежее?



19

   Последние километры, так же как и первые, всегда самые  длинные.  Когда
трогаешься в путь - цель еще слишком далека. Когда путь  почти  пройден  -
тебя сковывает страх. Приближаясь к цели, начинаешь понимать, что она даже
не этап, а просто верстовой  столб,  мимо  которого,  не  замедляя  своего
движения, проходит жизнь. Закон  инерции  наиболее  жестоко  действует  не
столько в сфере пространства, сколько в сфере времени. "До  Соледо  -  три
километра" или "До окончания университета  -  три  месяца"...  А  куда  мы
отправимся затем?
   Я и сам не знал. Мне пришлось вылезти из постели,  чтобы  снова  пройти
призывную комиссию,  где  на  сей  раз  меня  забраковали  вчистую.  (Хотя
забракованные  притворяются  довольными,  в  глубине  души  их   несколько
уязвляет подобная милость.) Итак, на военную службу меня не возьмут, и тут
встал новый вопрос: а что, если, воспользовавшись этим, продолжать  учение
и получить докторскую степень?
   - У меня такое впечатление, - говорила Поль, - что ты не  из  тех,  кто
переплетает свою жизнь в кожаную обложку диплома.  Я  теперь  тебя  хорошо
знаю: тебе лишь одно важно - унизить или эпатировать  свою  семью.  Лакей,
человек-сандвич, мойщик окон - все лишь потому, что ты  надеешься  унизить
их в своем лице да еще вдобавок получить аттестат мужества. Но ты  путаешь
мужество и "гром победы, раздавайся!". К тому же ты  думаешь,  что  своими
собственными силами доберешься до высот Резо и даже возьмешь над  родичами
верх. Ты живешь не для себя, ты живешь против них. И  даже  не  понимаешь,
как они над тобой потешаются. Они отлично знают, что диплом не  даст  тебе
никаких прав на  долю  тех  социальных  благ,  которые  ты  потерял.  Тебе
придется пробивать себе путь самому,  без  связей,  в  период  кризиса  и,
возможно,  под  залпами  заградительного  огня.  Вот  тут-то  они  тебя  и
подловят.
   После визита  моих  братьев  Поль  изменила  тон,  как  будто  внезапно
столкнулась с какой-то новой проблемой и теперь искала решения.  Мне  этот
тон не особенно нравился. Свой житейский опыт нельзя передать  другому,  и
мы особенно подозрительно относимся  к  неудавшимся  опытам.  Теперь-то  я
знаю, что Поль внутренне выиграла, загубив свою жизнь, но тогда наши споры
казались мне чем-то вроде знаменитого "стрижено-брито". Я относился  к  ее
советам, как к советам заблудшего пастыря, и терпел их единственно потому,
что питал к самой Поль теплые чувства или, точнее, любил ее за  ее  любовь
ко мне. Чего же она боялась? Все как будто шло хорошо. Я еще не  приступил
к работе,  но  зато  был  на  попечении  социального  страхования.  Увидев
рентгеновский снимок моей грудной клетки, довольно подозрительный в смысле
туберкулеза, врачи сначала предоставили мне длительный отпуск по  болезни,
а потом временно перевели на инвалидность. К счастью, мне удалось избежать
санатория, и я смог, таким образом, посещать  занятия,  спокойно  окончить
университет. Да и наша семья, видимо, сдалась; во всяком случае, к хозяину
гостиницы уже больше не приходили с расспросами обо мне. В апреле  я  стал
совершеннолетним. Хотя Марсель, поступив в Политехническое училище, жил со
мной по соседству, он ни  разу  больше  у  меня  не  появлялся;  когда  мы
случайно встречались на улице, он изо всех сил старался  не  броситься  от
меня со всех ног; говоря о Фреде, который "по-прежнему торчит в матросах и
даже до боцмана, болван, не может дослужиться", он только пожимал плечами,
простирал свою снисходительность  до  того,  что  сообщал  мне  новости  о
матери, которая "совсем извелась",  и  о  мсье  Резо,  "у  которого  почки
работают все хуже и хуже". Наконец весна вывела  на  сквер  Вивиани  целую
армию крокусов, раздирающих  газон,  целую  армию  ребятишек,  раздирающих
барабанные перепонки, чиновников в отставке  и  незнакомку...  Незнакомку,
чье имя я уже знал, потому что как-то подруга крикнула ей при мне:
   - Моника, пора! Опоздаем!
   Имя, вполне устраивающее того, кому знаком греческий язык и кто склонен
приписывать любви главный атрибут господа бога: единичность. Вот  в  каком
положении находились дела. От природы  я  не  слишком  робок,  не  склонен
разыгрывать романтического влюбленного под лиловатое хныканье глициний, но
я люблю поиграть в кошки-мышки, даже еще не поймав  мышь.  Это  входило  в
ритуал игр моего наступившего с запозданием детства.
   - Смотрите-ка, Мику номер два, - хихикнула Поль, указав рукой в окно.
   Я едва не вспылил, но сдержал себя и  посмеялся  ее  словам  как  милой
шутке. Однако Поль какого странно вздохнула и продолжала:
   - Иди же в сквер,  тебе  этого  до  смерти  хочется.  Боишься  загубить
девушку? Ей-богу, юные грубияны вроде тебя - самые заядлые романтики.
   В субботу, когда в сквере запылало разом триста тюльпаньих сердечек,  я
сказал Поль:
   - Давай держать пари, что я пойду?
   - Как бы не так! - крикнула она с какой-то даже страстью.


   Я спустился в сквер, но на знакомой скамье уже никого не было. Вслед за
мной пришла Поль и уселась в заветном уголке.
   - Прости, что я заняла еще теплое местечко, - начала она. - Я хочу тебе
сказать... Я должна была бы... Словом, эта девочка или другая,  не  в  том
дело! Главное в том...
   Она замялась, встряхнула волосами, которые в свое время  были  черными.
Говорила она жалобным, прерывающимся голосом, но он пробивался сквозь  все
пласты моей стыдливости, которая, как я полагал, защищена более надежно.
   - Главное, - продолжала она, - это выиграть. А ведь ты не выиграл.  Те,
кому не повезло с женой, утешают себя, думая о  своей  матери,  и  имя  им
легион! Но таких, кому не  повезло  с  матерью,  -  считанные  единицы,  и
нельзя, чтобы им не  повезло  с  женой.  Любовь...  Не  смей,  пожалуйста,
улыбаться! Если любовь изобрели женщины, то  патент  на  любовь  выправили
себе мужчины! Любовь тебе, пожалуй, нужнее, чем кому-либо другому... Знаю,
знаю, о чем ты думаешь, мой маленький  Резо,  ты  не  любишь,  когда  тебя
судят, зато ты скор на то, чтобы судить других.  Ты  думаешь,  сама,  мол,
испортила свою жизнь, и именно в том смысле, о котором я тебе  говорю.  Ты
думаешь, кому-кому, а мне бы следовало помолчать... А то,  что  я  недавно
крикнула у окна, так ты не обращай внимания. Возможно, я немного ревную: я
ведь не святая. Но я уже давно привыкла терять и в случае с  тобой  хотела
бы потерять красиво. Твое счастье... Опять  заулыбался,  дружок?..  Поверь
мне на слово. Свое счастье я губила три-четыре раза. Я  считала,  что  это
слово пригодно лишь для мидинеток.  О  нем  столько  писали  в  бульварных
газетенках, что оно потеряло цену. Однако счастье - как это  славно!  Быть
несчастным так легко, так глупо, так общедоступно! Хотеть быть  несчастным
или даже просто принимать несчастье - это значит ничего не хотеть.
   Вот хитрюга! А еще говорят, что женщины ни о чем не думают  или  думают
не о том. Поль думала  обо  всем.  Решила  объехать  меня  на  кривой.  Не
сдержавшись, я улыбнулся.
   - Да ну тебя! - проговорила она. - Тебя просто  невозможно  наставлять,
ты все сразу замечаешь. Для тебя буквально все шито белыми нитками. А ведь
ты из той породы людей, на чьих слабостях  нужно  играть,  чтобы  обратить
себе на пользу их силу...
   Вдруг она положила руку мне на плечо.
   - ...ибо надо признать, ты рожден сильным. Но твоя сила тебе не служит,
ты ей служишь. Ты дерешься там, где  нужно  воевать.  Твоя  позиция  почти
всегда оппозиция. Я говорю "почти", потому что за этот год  ты  во  многом
стал  лучше...  Но  вот  я  думаю,   уж   не   считаешь   ли   ты   любовь
противоположностью ненависти. В таком случае ты все еще сын своей матери.
   - Опять белые нитки! Ты повторяешься!
   - Посмей сказать, что для тебя это не важно.
   Какая проницательность! Даже противно. Именно этот аргумент я  выдвигал
против себя всякий раз, когда мне приходила  охота  загубить  какую-нибудь
Эмму, какую-нибудь незнакомку, какую-нибудь благородную  идею.  И  впрямь,
весь вопрос сводился к одному: сумел ли я утвердить "господство над  самим
собой"? Если моя гордыня поднялась на такие высоты, не шла ли речь в любых
случаях о моей драгоценной особе,  о  моем  драгоценном  счастье,  о  моей
драгоценной силе? "Идти вперед с гадюкой в кулаке, пугая зрителей..."  Ба!
Нет человека, который не был бы прежде всего своим  собственным  зрителем!
Разве не о том шла речь, чтобы  устрашить  меня  самого?  Любая  печаль  с
опаской ждет своего конца и с ужасом думает о том дне, когда исчезнет  без
следа боль. Так и ненависть превыше всего боится освободиться от себя, все
время кусает себя самое за хвост... Гадюка  в  большей  степени,  чем  все
прочие животные,  наделена  инстинктом  самосохранения.  Где  же  она  еще
копошится?
   - Я сначала относилась к любви иронически, - продолжала Поль  негромким
голосом, - затем со страхом, затем чуть ли не  со  стыдом.  Много  позднее
пришло  удивление  и  стыд  за  прежний  стыд,  затем  ожидание,   которое
усугубляет этот нерастраченный жар...
   - Сочиняешь, Поль! Ты это обо мне говоришь.
   - Ясно, о тебе!
   Она резко  поднялась  со  скамьи,  теперь  она  могла  покинуть  теплое
местечко. Ветер взметнул ее волосы  как  факел,  и  она,  вся  лучезарная,
крикнула мне:
   - На сей раз ты  не  мог  заметить  белой  нитки!  Просто  почувствовал
нутром, паршивый мальчишка! Ты выиграешь!
   Вдруг ее пыл разом угас. Она ссутулилась, вцепилась в мою руку, повисла
на ней, с трудом прошептала:
   - Я, пожалуй, помогла тебе... немножко...
   Я знал, что еще точнее было бы сказать "полюбила".



20

   Ну  вот  мы  и  лиценциаты.  Мы  -  другими  словами,  несколько  тысяч
студентов,  и  я  тоже,  затерянный  среди  этих  тысяч.   Возможно,   мне
приходилось потруднее, чем  им,  но  результат  был  одинаковый:  довольно
ничтожный. Окончив с таким трудом университет, я  теперь  спрашивал  себя,
так ли уж мне пригодится диплом лиценциата. Для  преподавательской  работы
его недостаточно, так как требуется еще пройти конкурс,  и,  помимо  всего
прочего, она мне не слишком улыбалась.  Да  и  сам  титул  лиценциата  был
недостаточно  громким,  дабы  фигурировать  на  моих  визитных  карточках.
Конечно, в наши дни нужно быть, на худой конец, хоть лиценциатом, чтобы  с
тобой считались: за последние четверть  века  привилегия  университетского
диплома заменила собой  былые  привилегии  происхождения.  Но  к  чему,  в
сущности, нужен этот папирус, который к тому же  есть  у  всех  и  который
ничего не облегчает, а, напротив, рождает необоснованные претензии? С  тех
пор как я получил право писать на своей учетной карточке в разных бюро  по
найму магическое "лиценциат филологических наук", служащие не осмеливались
посылать меня на первое попавшееся  место,  как  простого  смертного.  Они
озабоченно сосали кончик ручки  и  заносили  мою  фамилию  в  самый  конец
безнадежно длинных списков, намекая, что если у меня есть знания,  то  все
равно у меня нет специальных навыков. "Лучше было бы окончить  техническое
училище!"  -  признался  мне  один  из  них   с   заслуживающей   уважения
искренностью. Каждое утро мы, в количестве пятидесяти человек, и никак  не
меньше,  сидели  на  скамейках  в  хорошо  вычищенных  шляпах,  в   хорошо
вычищенных  костюмах,  плотными  рядами,  как  банки  с  вареньем.  И  мне
казалось, что без меня вполне можно обойтись, как без десерта за обедом.
   Но, так как жить было нужно, я торговал "Энциклопедией для самоучек" от
одной издательской фирмы, которая охотно пользовалась услугами таких,  как
я; фирма подыскивала комиссионеров,  обладавших  "изысканной"  внешностью,
красноречием, разнообразными познаниями, а главное,  тех,  кому  с  голоду
достаточно  сильно  подводило  живот,  чтобы  довольствоваться   грошовыми
комиссионными. Кроме того, в одном еженедельнике  мне  удалось  заполучить
крошечную рубрику, но,  увы,  на  добровольных,  то  есть  неоплачиваемых,
началах. Разумеется, будь у меня серьезная поддержка, я мог бы  устроиться
на постоянное место, даже несмотря на кризис. Но об этом не могло  быть  и
речи. Я не  имел  никаких  связей,  а  будь  они  у  меня,  я  бы  ими  не
воспользовался.  Преуспеть  в  жизни  по   причинам,   так   сказать,   не
внутреннего, а внешнего порядка - это же  унизительно.  Как  это  легко  и
вполне   достойно   буржуазной    гордыни,    опирающейся,    на    чье-то
покровительство: не так  уж  неприятно  слышать,  когда  за  твоей  спиной
шепчут: "У него есть кое-какой багаж".  Но  я  содрогался  от  отвращения,
когда к этому определению добавляли: "И к тому же он  племянник  такого-то
или такой-то".  Гнусное  дополнение!  Чемодан,  в  котором  заключен  этот
пресловутый багаж! Уж лучше было оставить свой чемодан в камере хранения и
устремиться в жизнь с пустыми руками.


   И вот мы влюбились. Мы,  то  есть  несколько  тысяч  молодых  людей,  и
опять-таки я сам,  затерянный  среди  этих  тысяч.  Мое  мелкое  тщеславие
приняло  первую  же  попавшуюся  кандидатку,  возведя  ее  в   избранницы.
Наконец-то мне удалось  заговорить  с  Моникой,  и  притом  самым  нелепым
образом: не на скамейке, даже не в нашем сквере, не прибегнув к танго  или
вальсу в день 14 июля, я не толкнул ее будто  бы  случайно  и  не  пристал
затем с извинениями, не спросил, на какой улице она живет,  в  какие  часы
бывает дома, - словом, обошелся без всех тех приемчиков, которые допускает
метод "пойдем-со-мной-девочка". Итак, повторяю, самым глупейшим образом: в
семь часов вечера у кассы метро "Сен-Мишель" с помощью случая и любезности
одного моего старинного приятеля. Знаменитые  "повороты"  в  жизни  обычно
просто маленькие виражи, и следовало бы задуматься над тем,  почему  самым
существенным в вашей жизни вы непременно обязаны какому-нибудь пустяку.  Я
не любил этого своего приятеля, невежду в стиле трубадура (даже имени  его
не помню), производившего жестокие опустошения в рядах полудев.  Мне  даже
неприятно вспоминать  его  зеленые  глаза  навыкате,  какие-то  колючие  и
въедливые, как репейник, цепляющийся за подолы крестьянских юбок. Его лицо
цвета нуги, вялые руки, его манера брызгать при разговоре слюной - все это
показалось  мне  оскорблением  для  трех  молоденьких  девушек  в  светлых
платьицах, доверчиво согласившихся составить ему компанию.  Я  прошел,  не
остановившись, но он меня окликнул:
   - Резо!
   Я обернулся и узнал свою малютку.  Рыбка  нырнула...  Я  хочу  сказать:
взгляд выразил смущение, и это немного вознаградило меня за  то,  что  она
находится в таком обществе.
   - Ты, очевидно, знаком с  Мари,  -  сказал  мой  приятель  вкрадчиво  и
плавно. - Наверняка знаком: Мари только что окончила  юридический.  Но  не
думаю, - небрежно добавил он, - чтобы ты знал ее подруг Габи и Монику.
   - Габриель, - поправила Габи.
   - Моника Арбэн, - уточнила посетительница сквера Вивиани  сухим  тоном,
услышав каковой я возликовал, ибо имя ее звякнуло, как щит.
   Эфеб с лицом цвета нуги снисходительно улыбнулся. Мари сняла перчатку с
правой руки, а две другие девушки вертели в пальцах  билеты.  Видно  было,
что между ними нет даже намека на близость. Их свела здесь, как пассажиров
одного купе, лишь временная симпатия. "Да говори же, старина,  говори",  -
отчаянно твердил я себе. Свет электрических лампочек, падая на  ступеньки,
зажигал искорки в чешуйках  слюды,  тысячи  отсветов  бежали  вдоль  белых
сводов. Я глупо спросил:
   - Почему вы сегодня не надели вашего вязаного платья?
   Впрочем, так ли уж глупо? Этот странный намек,  этот  намек  на  вполне
конкретную деталь был красноречивее любой, самой  пространной  речи.  Веки
Моники поднялись высоко, застыли  на  мгновение,  как  бы  зацепившись  за
брови, открыв весь белок и загоревшиеся любопытством  глаза  серо-мышиного
цвета. Потом веки вдруг опустились,  притушив  ее  радость,  игру  улыбки.
Упали, как коротенькая вуалетка, она поднесла к лицу  руку,  чтобы  скрыть
еще оставшееся не скрытым, и проговорила, чтобы что-то сказать:
   - Я с ним здорово намучилась!
   - Значит, вы знакомы? - проворчал мой приятель.
   Но Моника уже удалилась, ничего не ответив, увлекая за собой  Габриель,
и бросила нам через плечо:
   - Простите, но мы должны вернуться вовремя.
   Через десять секунд они уже спустились по лестнице, живые, скромные,  и
все: гибкость лодыжек и твердая линия бедер  -  было  для  опытного  глаза
самим воплощением девичества.
   - Вы с ней знакомы? - допытывалась у меня Мари.
   И так как я неопределенно  повел  рукой,  она  сказала  снисходительным
тоном:
   - Она не то чтобы моя подруга. Она секретарь в нотариальной конторе  на
бульваре Сен-Жермен, где я стажируюсь. По-моему,  она  живет  в  пансионе,
который содержат монахини.
   И добавила не без игривости, как многоопытная девица:
   - Тут вам делать нечего. Советую не терять  зря  времени.  Эта  из  тех
юбок, что мнят себя хоругвью.
   - А плевать мне на это! - кратко сказал я.
   Мне было до того на это наплевать, что я в  свою  очередь  спустился  с
лестницы быстрее,  чем  позволяли  мои  коленные  суставы  (ибо  у  мужчин
гибкостью обладают лишь коленные  суставы).  Орел  или  решка!  Орлеанская
застава или застава Клиньянкур?  Я  выбрал  Клиньянкур.  Вихрем  промчался
через турникет и успел вовремя вскочить в поезд, увозивший Монику.



21

   Вежливость,  милая  недоверчивость,  изящная  словесная   игра.   Потом
осторожный спор о вкусе и цвете,  и  через  этот  окольный  путь  -  обмен
основными сведениями, полупризнания. Наши глаза,  наши  руки,  паши  ноги,
коснувшись друг друга, тотчас же отпрядывали  назад;  весьма  подчеркнутая
щепетильная, в сущно