за ручку своей старой
кофейной мельницы и, заглушая шум, кричит:
   - Прости, что я возвращаюсь к этому. Но имею же я право знать.  Мне  не
хватало одной даты - даты рождения Саломеи. Она  мне  сейчас  сказала  ее.
Несчастный случай произошел в январе, девочка рождается в мае, ты женишься
на ее матери в декабре. От кого же Саломея?


   Несчастный случай - и как реальность, и как воспоминание - переживается
всего за несколько  секунд,  но  эти  несколько  секунд  странным  образом
растянуты, они протекают в каком-то другом  времени,  не  в  том,  которое
показывают наши часы. Габриель, брат Батиста, передал мне  руль  -  просто
так, чтобы доставить мне удовольствие. С бензином пока еще трудно, поэтому
после войны мне редко приходилось водить машину. Грузовик, идущий впереди,
мчит по дороге на Малерб со скоростью около ста  километров  в  час  между
двумя рядами деревьев и кустарника, от  мороза  превратившегося  в  щетки.
Габриель сидит справа от меня, и месту его суждено сейчас снова  оправдать
свою репутацию места смертника. За спиной Габриеля  -  моя  жена,  Моника,
позади меня - его жена, Бертиль, беременная на шестом месяце. Жаннэ  спит,
зажатый между двумя кузинами. И вдруг машина теряет  управление,  начинает
скользить...
   - Не тормози! - кричит Габриель, но _слишком поздно_.
   Вода из лопнувшей трубы деревенского водопровода покрыла дорогу ледяной
скатертью. Машина метнулась к обочине, наискосок врезалась  в  платан.  Ни
единого крика. А  самый  удар  словно  бы  расслоился:  с  правой  стороны
захрустело,  разламываясь,  листовое  железо,  одновременно  хлынул  дождь
плексигласа, и, визжа на одной пронзительной  ноте,  в  воздух  взметнулся
какой-то металлический предмет - уже потом, метрах в сорока отсюда,  нашли
совершенно целый багажник с крыши машины.
   Вот и все. Я стал вдовцом, Бертиль тоже овдовела.  Здоровой  рукой  она
обнимает  Жаннэ,  которого  спасла,  закрыв  своим  телом.  Она  в   ужасе
повторяет:
   - Мы одни.
   Я слышу ее голос, вижу ее отражение в  зеркальце  и  вижу  перед  собой
уходящую вдаль траурную ленту гудрона. Но моя грудная клетка в  нескольких
местах продавлена. Я не могу говорить, я едва  дышу.  Чтобы  нас  извлечь,
чтобы увезти нас в тот леденящий холод, который так долго  будет  окружать
меня, пришлось разворотить крышу машины. Вслед за "скорой помощью"  пришел
автофургон, и в него - потому что я затормозил, вероятно,  потому,  что  я
затормозил, - задвинули покрытые пледом  две  пары  носилок.  И  произошел
какой-то немыслимый обмен, обмен партнерами между мертвыми и живыми. Ни я,
ни Бертиль не могли оставаться в одиночестве. Был шестилетний ребенок; был
другой, еще не родившийся; и то, чего лишился  каждый  из  нас,  было  ему
возвращено другим... "От кого же Саломея?" От судьбы.


   Все это я только кое-как объяснил этой старой даме, и она вот уже минут
десять сокрушенно качает головой. Насколько упорно она стремилась  узнать,
настолько   спокойно,   по   видимости,   приняла   она   это    открытие.
Преемственность по женской линии?  В  нашей  семье  это  не  ново.  Теперь
матушка посвящена в важную тайну, но  это  ставит  ее  на  равную  ногу  с
Бертиль. Что до Саломея, то тут нет никакого сомнения:  в  глазах  матушки
она ничего не потеряла, напротив, мадам Резо с тем большей радостью  могла
теперь называть ее своей внучкой.
   - Ты хорошо поступил, - повторяет матушка. - Только вот никак не пойму,
зачем надо было так тщательно скрывать это от меня?
   Впервые матушка одобряет мой поступок, но боюсь, что она  меня  неверно
поняла. Что она думает? Я отнюдь не  считал  себя  обязанным  жениться  на
Бертиль, я не исполнял тут никакого долга.  Просто  каждый  из  нас  нашел
прибежище в другом.
   - Девочка знает? - спрашивает матушка, поглядев  наконец  мне  прямо  в
лицо.
   - Поневоле! Она одна носит фамилию Форю.
   Хоть и поздно, но - и это тоже впервые - матушку,  без  видимой  задней
мысли, занимает что-то для меня важное. Она шепчет:
   - Я хотела спросить: знает ли она, как погиб ее отец?
   - Да, но без подробностей.
   Неопределенное движение рукой,  сопровождающее  мой  ответ,  достаточно
многозначительно: "подробности" - это моя  ответственность  за  несчастный
случай, впрочем спорная. Не могу сказать, к добру или к худу, что  Саломея
ни о чем не догадывается. Она не думает об этом. Нам не хотелось отравлять
ей жизнь и отвращать от того, кто воспитал  ее  как  родную  дочь  (с  тем
большей охотой, что, кроме Батиста, никого из Форю не осталось, так же как
у Жаннэ не осталось никого из Арбэнов).
   Через несколько минут Саломея придет сюда, она будет суетиться с мягкой
непререкаемостью, которая подчиняет ей всякого,  и  матушка,  любуясь  ею,
забудет о своем стынущем шоколаде. Я всегда знал ее ненасытную жадность: к
деньгам, к власти, к почестям. Но совсем иную жадность выражает трепет  ее
лиловых губ и  этот  вожделенный  взгляд,  брошенный  на  быстрые  молодые
колени, на  нежный  изгиб  юного  плеча.  Когда  настанет  время  отъезда,
матушка, взяв с Саломеи слово вернуться,  наденет  ей  на  руку  тоненький
девичий браслет; потом она как бы  невзначай  обратится  ко  мне  с  таким
наивным в своей прозрачной хитрости предложением:
   - Кстати, если хочешь, я сдала бы тебе флигель.  Его  надо  привести  в
порядок, и вы могли бы приезжать сюда на каникулы.



9

   Уф! Как приятно наконец вернуться домой после двухнедельной экскурсии в
прошлое. К своим недостаткам  привыкаешь;  труднее  свыкнуться  со  своими
противоречиями, со своей тоской по былому. Я, между прочим, убежден в том,
что есть три категории людей: сущность одних исчерпывается  тем,  что  они
имеют, сущность других - тем, кто они есть, и сущность третьих - тем,  что
они делают. Ничего не имея, будучи никем, я  выражаю  свою  сущность  этим
последним  глаголом,  и,  глядя  вокруг  на  энтузиастов,  новаторов   или
догматиков трезвым взглядом ремесленника,  я  никогда  не  ищу  в  белизне
бумаги или простынь ничего иного, кроме прибавления работы или прибавления
семейства - одно влечет за собой другое,  хотя  порою  надо  все  начинать
заново, а порою постигает неудача. Я хочу заткнуть  дыру,  хочу  отрицать,
что мне чего-то не хватает. Хочу приблизиться к норме. Но все это возможно
лишь при решительном отказе от того, что меня породило. Я боялся  за  свою
целостность. Именно в  этом  по  возвращении  домой  я  в  первую  очередь
признался Бертиль.
   - Не вижу оснований, - сказала она, поправляя мне галстук.  -  Ты  ведь
давно уже не тот, каким себя воображаешь.
   Я застал ее, как всегда, за работой: она постукивала на  "ундервуде"  у
меня в кабинете. Горение, азарт, присущие людям в двадцать лет, Бертиль не
свойственны. В жизни для нее всего важнее  семейное  согласие,  комфорт  -
спокойное, почти притупившееся чувство удовлетворения,  которое,  кажется,
приходит само собой, но на самом деле требует от  нее  постоянной  заботы.
Бертиль - фея машин: стиральной, гладильной,  швейной,  вязальной.  Она  -
богиня миксеров, мельниц, взбивалок, мешалок, а также  пишущей  машинки  и
фотоувеличителя;  она  знает  все  о  кнопках,  о  перезарядке,  о  сроках
действия, о том, когда и куда надо закапывать масло.  Всегда  причесанная,
холеная, она одновременно хозяйка, кастелянша,  кухарка,  воспитательница,
машинистка, секретарь, делопроизводитель и счетовод - и все это  на  дому,
стало быть не тратясь на дорогу и не теряя лишнего времени, но зато  и  не
получая никакого жалованья. К счастью, она умеет заставить мужа, сыновей и
дочерей помогать по хозяйству: они приучены вносить - почти  безропотно  -
свою лепту в дела  семьи.  Оправившись  после  несчастья,  Бертиль  быстро
наладила домашний быт, вновь обрела душевное равновесие, а мне  оставалось
лишь приспособиться к ней. У нее хорошее здоровье, легкий нрав, она  мила,
иногда и серьезна, не лишена чувства  юмора.  Добавим,  что  выглядит  она
моложаво: умудрилась в свои годы не прибавить ни грамма веса, у нее нет ни
одного седого волоса, а груди еще такие крепкие,  что  колют  ладони.  Она
очень хороша в постели, но шепчет: "Как хорошо!" - когда ждешь от нее:  "Я
тебя люблю". Она торжествующе обыденна, как вода из  крана,  забывающая  о
том, чем она обязана чуду родников.
   Я ценю Бертиль. Враждебность матери, гибель Моники дважды  лишали  меня
самых больших привязанностей, и - если не считать  отцовских  чувств  -  я
довольствуюсь  теперь  компромиссами.   Я   тоже   стал   обыденным,   как
электрический ток, к которому подключают лампу на потолке. И в жизни, и  в
мечтах главное для меня - что-то производить на  свет:  либо  детей,  либо
литературные персонажи, невзирая на риск, с которым  это  связано  в  наше
время, когда первые вступают в споры, а вторые вызывают споры, так  что  и
те и другие могут одурачить меня в  третий  раз.  Но  что  поделать?  Наши
порождения предназначены не для нас. Чтобы оправдать  свое  существование,
мне достаточно приносить плоды.


   Жизнь вошла в привычную колею. Прошла неделя, а из "Хвалебного" не было
никаких известий; впрочем, мы и сами ничего не сообщали туда.  Но  в  доме
как будто действовал чей-то дурной глаз. Жаннэ, уже  на  последнем  месяце
службы, понизили в звании и посадили на губу из-за того, что он  повздорил
со своим капитаном. У Бландины был жар, она томилась в постели с  жестоким
гриппом, осложненным воспалением лобных пазух, да еще таким  стойким,  что
пришлось ввести ей в нос трубочки. Ветер переменился, стояли сухие морозы,
и, пытаясь сломать лед маленького бассейна, чтобы вытащить из него золотых
рыбок, Обэн умудрился вывихнуть себе ногу. Только  Саломея  была  здорова,
она вовсю помогала матери, ухаживая за братом и сестрой, по  крайней  мере
когда бывала дома. Но дома она оставалась  все  реже  и  реже.  Ее  дружок
Гонзаго беспрестанно появлялся у калитки со своим "триумфом".  Чаще  всего
он не заходил в дом, а просто  давал  о  себе  знать  прерывистым  гудком.
Иногда даже свистел. Я ничего не имел против этого парня:  сын  одного  из
лучших врачей нашей округи и сам  студент-медик,  он  очень  хорош  собой,
модно одет - пожалуй, даже слишком модно; у него, по-видимому, много денег
- пожалуй, слишком много. В его несколько развязной  манере  держаться,  в
его равнодушии к родителям любимой девушки нет ничего  особенного,  ничего
исключительного для нашего времени. Я не мог бы точно  определить,  почему
же он все-таки мне не по душе. Но  прелесть  Саломеи,  все  более  сочная,
пышная,  окутанная  смятым  шелком  и  ароматом  духов,  уже   становилась
прелестью женщины. Ее скрипка изменила звучание,  стала  исполнять  другие
мелодии. Очень редко бывая дома, Саломея либо говорила что-то односложное,
либо совсем не объясняла нам, куда она уходит. Услышав  скрип  калитки,  я
незаметно смотрел в  окно:  вот  она  убегает,  вот  возвращается,  быстро
перебирая ногами, стянутыми узкой юбкой, и в конечном счете больше всего я
тревожился за нее.



10

   Окруженная, словно поясом, пятью с половиной малышами, круглая как  шар
мадам Сотраль (младшая) величественно шествует,  загромождая  собой  почти
весь тротуар. Она вынуждает посторониться мадам Шоке - говорят, в  постели
мадам Шоке не хуже, чем за столом; сейчас  она  тащит  то,  что  предпочла
округлить, - сумку с провизией. Поскольку все на набережной знакомы,  дамы
здороваются, оглядывая  друг  друга  на  уровне  пупа;  потом  расходятся,
довольные собой, своими животиками: одна  -  тем,  что  из  него  выходит,
другая - тем, что в него закладывает. А я,  совершая  ежедневную  утреннюю
прогулку по набережной, от моста до железного мостика  (три  раза  туда  и
обратно, чтобы сохранить фигуру), - я не мог  бы  сегодня  рассудить,  чьи
достоинства выше. Бывают дни, когда  думаешь,  почему  мир  устроен  таким
образом, почему мадам Шоке  настолько  глупа,  что  завидует  добродетелям
мадам Сотраль. Бывают дни,  когда  собственной  семьи  тебе  хватает  выше
головы.  Бывают  дни,  когда  ты  сознаешь,  что   привязанность   подобна
наркотику: она держит тебя в плену, она тебе дорого обходится, она никогда
не удовлетворяет тебя вполне, и все-таки, когда она исчезает, ты начинаешь
мучиться.
   Я только  что,  соблюдая  этикет,  спустился  к  завтраку.  Обэна  нет:
прихрамывая, он уже поковылял в школу. Саломеи тоже нет: она вдруг  решила
записаться на курсы медицинских сестер (не для того ли,  чтобы  в  будущем
помогать Гонзаго?). Бертиль пылесосит  спальни.  Застаю  одну  Бландину  с
трубочками в носу, отчего она похожа на моржа и пищит, как утенок.  И  тут
мне бросается в глаза эта вещица - она лежит на полу возле стула  Саломеи.
Это прозрачная целлофановая  пластинка  с  наклеенной  сверху  фольгой.  В
пластинке двадцать одно углубление, в каждом лежит розовая  пилюля,  и  на
каждой пилюле указан один из  дней  недели.  Неужели  изменился  их  цвет?
Насколько я помню, Бертиль употребляла голубые пилюли, и ни это, ни другое
противозачаточное средство не валялись у нее где попало. Я протянул  руку,
пробормотав себе под нос:
   - Смотри-ка! Она забыла.
   - Вряд ли, - прогнусавила Бландина. - Я видела, как Саломея только  что
проглотила одну такую пилюлю. Вероятно, они выпали у нее из сумочки.
   - Ах, вот оно что!
   Я не взглянул на  Бландину  и  вышел,  хлопнув  дверью.  Хорошо  же  вы
выглядите, если неожиданно младшая дочь приводит вам доказательство  того,
что старшая завела любовника, да еще делает это покровительственным  тоном
просвещенной девственницы, считающей  вполне  нормальным,  что  сестра  ее
пользуется подобными средствами! Правда, я и сам подозревал это. Я  же  не
слепой. И не пуританин. В самом деле, то, что в молодости было хорошо  для
меня с Мадлен, Эммой, Поль и другими женщинами, не потеряло своей прелести
для тех, кто молод сегодня. Прямоходящее животное испокон веков  только  о
том и мечтает, как бы прилечь. С течением времени  количество  опрокинутых
на спину девиц, я полагаю, не меняется, однако я не слыхал, чтобы земля от
этого вертелась медленнее или быстрее. И все-таки этот  новый  стиль  меня
коробит! Вот, кстати,  подходящий  сюжет,  который  даст  мне  возможность
проверить, начисто ли отказываются от  прошлого  перебежчики  вроде  меня,
сторонники обновления, последствия которого они переносят  плохо,  хотя  и
продолжают экспериментировать, живьем сдирая с себя кожу. Оставим  даже  в
стороне эти медикаменты, которые не следует  продавать  несовершеннолетним
без согласия их родителей  и  которые,  если  их  проглотить,  спасают  от
пагубных последствий страсти, подобно тому как аспирин спасает от головной
боли. Разве это естественно? Разве это не опошление того, что естественно?
Люди нашего поколения считались с неудобствами и  риском,  сопряженными  с
любовью. Разумеется, и мы уже свели любовь с пьедестала  святости,  и  для
нас она уже перестала быть священной и осталась только чудесной.  Но  если
все прочее и было  лишь  декорацией,  мне  все  же  трудно  примириться  с
торжеством физиологии.
   - Почта у тебя на письменном столе, - кричит в окно Бертиль.
   Ноги сами привели меня к калитке. Скрип песка под каблуками вторит шуму
у меня в голове. Отчего я испытываю чувство досады? Я недолюбливаю Гонзаго
- это правда. Хотя у меня нет к тому оснований -  и  это  тоже  правда.  Я
вспоминаю слова Арно Макслона, которому не слишком  повезло  с  дочерью  и
которому только и остается, что отшучиваться:
   - Подумаешь! Теперь считается куда хуже, если тебе проколют  шину,  чем
если проколют твою собственную дочь. А  выскажешь  опасения,  скажут,  что
опасаться надо тебя - мол, в каждом из нас сидит Эдип,  -  сам  же  еще  и
окажешься свиньей.
   Я уже на крыльце, я уже в дверях.  Была  ли  Саломея  девственной,  как
Бертиль, какой ее знал Габриель, не я? Если все  хорошенько  взвесить,  не
так уж это и скандально. По крайней мере это  доказывает,  что  беррийская
прививка удалась и привитое растение преобразилось. Отцу, каков бы  он  ни
был, его роль, его возраст запрещают быть мужчиной по отношению к  дочери.
Но ничего не поделаешь: вопреки языковым законам слово "дочь" для отца  не
всегда совпадает со словом "девушка" [fille  -  по-французски  означает  и
"девушка" и "дочь"]. Особенно в некоторых случаях... Как  мутны  источники
нашего возмущения! Помилуй нас, святой Зигмунд! [имеется  в  виду  Зигмунд
Фрейд, создатель теории психоанализа]
   - Ты почему смеешься? - спрашивает Бертиль, подходя ко мне на  лестнице
с письмом в руке.
   Объяснить ей это кажется мне слишком сложным. Я подумал, что  было  бы,
если  бы  Саломея  в  нынешней  ситуации  была  дочерью  моего   отца,   в
"Хвалебном". Ярость!  Отчаяние!  Пощечины,  проклятья!  Негодующий  перст,
указывающий на дверь: вон из дома - с позором, без  денег,  без  узелка  с
пожитками! Ну и подвезло же  нашему  поколению,  воспитанному  во  времена
запретов! Мы были последышами общества, где еще царила строгость, и  в  то
же время первыми, кто вынужден разрешать, - не в  этом  ли  причина  наших
колебаний  и  недомолвок?  Но,  заменив   девичью   честь   гигиеной,   не
поторопились ли мы и не зашли ли слишком далеко в нашей снисходительности?
   - Есть открытка от Жаннэ! - сказала Бертиль. - Его освобождают двадцать
первого. И письмо от твоей матери. Прочти: у нее неожиданное предложение.
   Я беру письмо и читаю его тут же, сидя на ступеньках лестницы,  ведущей
на бывший чердак, разделенный на четыре спальни  для  детей.  От  нынешних
событий перейдем к прошлому: оно тоже осаждает меня через Бертиль, которая
- я это чувствую - к предложению матушки отнесется благосклонно.

   "Как я и предвидела, дочка, Марсель ищет покупателя на "Хвалебное".  Вы
знаете, что еще при моем муже все имение было продано за пожизненную ренту
Гийарам де Кервадек, которые дали его в приданое за Соланж. Я  имею  право
пользоваться только замком и прилегающей к нему маленькой фермой.  Значит,
очень легко ликвидировать "Ивняки" и  "Бертоньер",  отличные  фермы,  срок
аренды которых к тому же почти истек. Труднее избавиться, даже по дешевке,
от "Хвалебного": дом в плохом состоянии, в нем живу я, да еще родственники
поднимут крик, если узнают, что я его продаю. Мне уже осторожно предлагали
за умеренную цену откупить право на владение.
   Но зачем это делать мне? Почему бы не вашему мужу?  Подумайте.  У  меня
есть кое-какие соображения, как легче осуществить эту  сделку.  Я  буду  в
Париже 23 декабря из-за описи имущества".

   Дешевый конверт из пачки в двадцать пять  штук,  купленной  в  магазине
стандартных цен в Сегре. Бумага с грифом (зачеркнутым) моего  отца:  мадам
Резо, видимо, пишет нечасто, раз она  до  сих  пор  еще  не  израсходовала
запас.  Бертиль  садится  возле  меня  на  ступеньку  и   вопреки   своему
обыкновению не противится тому, что я запускаю пальцы в ее волосы.
   - Тебя шокировали пилюли Саломеи, - шепчет она. - Меня тоже. Она вольна
распоряжаться собой. Но, по нашему  уговору,  она  обязана  была  все  нам
сказать, однако главное сейчас - не восстановить ее против  нас,  и  я  не
знаю, стоит ли из-за этого созывать семейный совет.
   Ее  голова  в  конце  концов  склонилась  ко  мне  на  плечо,   из   ее
полуоткрытого  влажного  рта   исходит   свежий   аромат   зубной   пасты,
обволакивающий ее вопрос:
   - А что мне ответить твоей матери?
   Последние слова она проговорила прямо мне в губы. Под передником у  нее
только бюстгальтер. Она немного ворчит, пока длится поцелуй, косясь глазом
в сторону, потому что Бландина  где-то  поблизости.  Все,  что  когда-либо
совершалось в "Хвалебном", совершалось по воле суверена, а  те,  кого  это
касалось, никогда не имели права голоса...  Отличный  случай!  Я  отпускаю
Бертиль.
   - Объясни ей, что такое наш совет, и попробуй созвать его... Скажи, что
мы  обсудим   ее   предложение.   Заодно   можно   будет   задать   вполне
"доброжел