а  все  вперемешку.  При
входе, освещаемом витражом в форме павлиньего хвоста, мадам  Резо  втянула
носом  знакомый  запах  и  бросила  деланно  небрежный  взгляд  на   доску
объявлений, где под расписанием фильмов приколоты  извещения  о  свадьбах,
заменившие собой церковное оглашение предстоящих браков. По другую сторону
обитых дверей она удостаивает  таким  же  взглядом  лоток,  где  разложены
благонамеренные газеты и журналы. Она даже листает какой-то журнал,  чтобы
не принимать участия в коротком совещании  между  тестем  Жаннэ,  желающим
взять под руку свою дочь, и Бертиль, которая не считает, что должна  вести
под руку своего приемного  сына.  Бертиль  права:  в  принципе,  поскольку
Моники уже нет, вести внука должна бабушка. Но Жаннэ предпочитает идти  со
своей женой.
   - Да оставьте вы его! - шепчет мадам  Резо,  подставляя  согнутую  руку
дедушке Паолино.
   Жаннэ уже проходит; ему не по себе. Для него нет ощутимой разницы между
этой готической церковью, Луксорским храмом или "Мэзон карре" в Ниме:  все
эти святилища разных эпох если  и  говорят  ему  о  чем-то,  то  лишь  как
произведения искусства. Крестили его по желанию  матери.  Он  до  сих  пор
упрекает меня за это. Но свобода, царящая у нас в доме, позволила  ему  от
всего остального отказаться  (равно  как  и  его  братьям  и  сестрам,  за
исключением  Бландины,   которая   приняла   первое   причастие   и   этим
ограничилась). Жаннэ  не  мог  бы  назвать  святых,  населяющих  церковные
витражи и стены - кто с ключом, кто с лилией, кто с короной на голове, кто
с собственной головой в руках - и занятых своими делишками  среди  свечей,
колонн и эксвото, которыми прихожане увешали церковь. Эти святые не  имели
никакого отношения к тому, что интересовало Жаннэ и никак не было  связано
с религией. Когда Мари нечаянно спотыкается о ступеньку -  дальше  уровень
пола в церкви повышается, - Жаннэ шепчет своему отцу, который  идет  вслед
за ним под руку с мадам Биони:
   - Послушай! Если я даже отвечу священнику "нет", все равно я уже женат.
   Теща испуганно таращит глаза. Но все идет как по маслу.  Биони  -  люди
известные в округе, поэтому народу  набралось  порядочно;  правда,  больше
половины стульев свободны. Мадам Резо достает знаменитые четки из слоновой
кости, оправленной в золото, и невозмутимо перебирает их.  Когда  зазвонил
колокольчик, среди присутствующих, как обычно, началось  движение.  Сидеть
или стоять - это еще куда ни шло,  на  это  согласны  представители  обоих
полов; но, когда женщины  преклоняют  колени,  многие  мужчины  продолжают
стоять. Слышен шепот:  "Четыре  ряда  колонн  разностильные.  Вы  обратили
внимание на аналой из плексигласа, да еще с микрофоном?  Не  знаю  почему,
мой дорогой, но соединение  священного  с  современным,  по-моему,  отдает
подделкой. Я уже не говорю об этих ужасных занавесках на хорах -  все-таки
памятник такой ценности... не следовало бы позволять..."
   - Да, - произнес Жаннэ во второй раз;  было  это  в  одиннадцать  часов
семнадцать минут.


   Все остальное происходило  в  том  же  духе.  Наши  церемонии  частично
утратили уже свой смысл: чаще всего мы считаем, что  лишь  равнодушие  или
ироническое отношение к этим ритуалам способны  извинить  наше  участие  в
них.  Когда-нибудь  придет  время,  и  люди  вновь  искренне   поверят   в
серьезность праздников. А  пока  что  все  делается  как  попало  и  царит
сумятица. Жаннэ с трудом вынес длинную процессию друзей  и  родственников,
пришедших его  поздравить;  с  большинством  он  даже  не  был  знаком,  и
процентов шестьдесят из них с нетерпением  смотрели  на  часы.  Он  вышел,
бурча:
   - Если девушка отдает вам свою руку, почему вы должны  пожимать  двести
других?
   Он счел (и, конечно, не ошибся), что бабушка бросила ему  вызов,  когда
вручила на паперти свой свадебный подарок: перстень с  печаткой  -  гербом
Резо, - принадлежавший его дедушке.
   - Спасибо! Я соскоблю эту чушь и выгравирую мои инициалы, - сказал  он,
засовывая подарок в карман.
   Погода стоит относительно хорошая. В перерывах между двумя  дождями  со
снегом март снова дарит нам небесную синеву. "Уткина заводь",  кабачок  на
сваях у самого берега Марны, приятен, несмотря на свое сомнительного вкуса
название и это толстое стекло посреди паркета, под которым в  зарешеченном
загоне плещется дюжина уток: они предназначены для вертела, как та форель,
что ждет своего конца в аквариумах шикарных ресторанов. Меню,  по  желанию
Жаннэ ограниченное тремя блюдами и двумя  сортами  вин,  подобрано  вполне
пристойно. Но мадам Резо дуется: дело в том, что две корсиканские  бабушки
старше ее, а значит, хоть в чем-то ее перещеголяли. Новые  туфли  натирают
Бландине ноги. Обэн паясничает. У Саломеи, которая только что беседовала с
доктором  Флормонтэном,  пришедшим  поздравить  молодых,  вид  еще   более
отсутствующий,  чем  обычно.  Все,  кому   меньше   двадцати   пяти   лет,
разговаривают между собой в  случае  необходимости  через  голову  пожилых
людей. Имея привычку, как глухой, читать по губам, я, кажется, расшифровал
по движению губ моей невестки, которая изнемогает, зажатая среди стариков,
едва слышный шепот, вызвавший улыбку моего сына:
   - На свадьбе должна быть только молодежь, а на похоронах - старики.
   Шутка попала в цель. Просто диву даешься, как послушаешь,  что  говорят
так называемые "солидные люди", сойдясь за стаканом  вина.  Сказанное  ими
можно проспрягать заранее: я говорю о погоде, ты говоришь  о  деньгах,  он
говорит о еде, мы говорим о нашей  печени,  вы  говорите  о  машинах,  они
говорят о своей заднице. Можно предположить, что за  сыром,  оттолкнувшись
от этой последней темы, некоторые доберутся  и  до  передовых  идей.  Едва
сидевший справа от меня Батист определил  любовь  как  единственную  общую
точку между двумя  параллелями,  сидевшая  слева  от  меня  Эмелина  Дару,
преподавательница  из  Шанталя,  заявила,  что  этот,  хотя  и   несколько
рискованный, образ все же точен, ибо все остальное никогда не соединяется.
Ей передают торт с вишнями, и, усиленно его  поглощая,  она  вознаграждает
нас приторным, как торт с кремом, банальным  изречением:  "Каждый  сам  по
себе". Затем следует совет нашим окрутившимся деткам, чтобы  утешить  этих
новичков:
   - По сути дела, существуют новобрачные, но брака не существует.
   Обсуждается институт брака. Беглый обзор разных его  вариантов:  моно-,
тетра-, полигамия. Беглый  обзор  ситуаций,  в  целом  тоже  заслуживающих
уважения, которые можно  было  бы  назвать  тайнобрачными,  единобрачными,
многобрачными. Эмелина совсем расчувствовалась. Она отменяет брак.  И  все
дети, и все союзы: вдвоем, втроем, из пятнадцати членов, из n+1  членов  -
становятся законными. Мадам  Резо,  которая  основательно  заправилась,  а
потому пришла в хорошее настроение, сочувственно наклоняется к мадам Дару:
   - Это... ваша дочь?
   - И не говорите, - отвечает ей эта милая женщина. - Еще совсем  крошкой
она кричала в кондитерской: "Долой конфеты!"
   Но Анж Биони протестует. Налоговый инспектор, он  не  может  допустить,
чтобы любовь не  была  зарегистрирована.  Он  отхлебывает  глоток  кофе  и
уверяет, что при всем том он человек широких взглядов.  Потом  делает  еще
глоток и соглашается, что отель, надо сказать, иногда все же  предшествует
алтарю, вместо того чтобы за ним следовать. "Но  кто  же  тогда  отец,  по
вашей системе?  Как  вы,  мадемуазель,  его  определите?"  Многие  зевают.
Переходим к ликерам. Не знаю уж  каким  образом,  зашла  речь  о  королеве
Елизавете. Батист пользуется этим, чтобы опять напасть на Эмелину.  Король
достаточно великодушен, чтобы сделать свою  жену  королевой;  королева  же
может  сделать  своего  мужа  только  принцем-консортом.  Эмелина  тут  же
переворачивает этот аргумент по-своему: вот до чего доходит  дискриминация
женщин! Королева не настолько королева, чтобы сделать своего мужа королем,
- вот в чем суть. Переходим к  сигарам.  Эмелина  продолжает  ратовать  за
эмансипацию своих сестер - царствующих и всех прочих...
   - Анж, время-то идет, - говорит наконец мадам Биони. - Не пора  ли  нам
освободить зал?



23

   Он  ушел;  теперь  он  будет  приходить  к  нам  только  в   гости,   в
сопровождении спутницы его новой жизни. Скоро он утратит  общие  для  всех
нас привычки, ставшие уже непроизвольными навыками,  забудет,  где  обычно
лежит щетка, консервный нож,  открывалка  для  бутылок.  Наш  сын  уже  не
принадлежит к числу тех, кого называют детьми в собственном  смысле  этого
слова, относящегося ко всем, кто без различия в возрасте продолжает жить в
родительском доме. Теперь он сделался женатым сыном. Но до  того,  как  он
станет для нас получужим, отсутствие его еще много недель будет  ощущаться
сильнее, чем прежде ощущалось его  присутствие.  Комната  его  по-прежнему
остается его комнатой. Мы еще долго будем говорить:  "Ты  видел?  У  Жаннэ
потрескался потолок". Нам будет недоставать его умелых рук: "Ну  вот!  Кто
же теперь починит нам выключатель?"
   Его место за  столом,  справа  от  Бертиль,  оставалось  пустым.  Обэн,
которому следовало бы пересесть туда со своего места слева от  матери,  не
осмеливается на эту рокировку. Многие стороны жизни, с которыми мы  раньше
соприкасались,  исчезли  для  нас  вместе  с  приятелями  Жаннэ:   исчезла
электроника, о которой эти юные очкарики вели увлеченные и непонятные  нам
разговоры; исчез спорт -  перед  нами  больше  не  появляются  мускулистые
атлеты в майках с эмблемами своих клубов, и  Бландине  уже  не  приходится
возмущаться, как прежде,  когда  ее  заставляли  смотреть  по  телевидению
какой-нибудь матч вместо театральной программы.
   Тем более жестоким ударом было для  нас  неожиданное  решение  Саломеи.
Бертиль вернулась встревоженная: ей, как и  мне,  не  понравился  разговор
дочери с доктором Флормонтэном; к тому же  по  возвращении  из  Ланьи  она
слышала, как Саломея позвонила ему и о чем-то говорила с ним вполголоса, а
потом даже словом об этом не обмолвилась. Наступление начала в воскресенье
днем мадам Резо, оставшаяся у нас на уик-энд. Когда Бертиль  сказала,  что
Саломея плохо выглядит, та призналась, что действительно похудела  на  три
кило.
   - Она же целый день на ногах, - вмешалась  мадам  Резо.  -  С  утра  до
вечера носится по Парижу, бегает по этажам... Да еще тратит час на  дорогу
туда да час обратно, причем в самую толчею.
   И в самом деле, Саломея работала теперь не  только  на  авеню  Шуази  в
конторе Макса. Она ездила показывать квартиры в  его  домах,  разбросанных
чуть ли не по всему Парижу. Кроме твердого  жалованья,  она  еще  получала
определенный процент и хорошо справлялась  с  работой,  но  бабушке  очень
часто приходилось завтракать без нее.
   - Как она может все это выдержать? -  продолжала  мадам  Резо.  -  Надо
избавить ее по крайней мере от езды на работу и домой.  Она  вполне  может
жить у меня.
   - И мы ее совсем не будем видеть, -  почти  резко  сказала  Бертиль.  -
Благодарю  вас,  но  я  вовсе  не  желаю  разлучаться  со  своей  дочерью.
Согласитесь, что место ее скорее со мной, чем с вами.
   - Разве об этом речь? -  вкрадчиво  заметила  мадам  Резо.  -  В  таком
возрасте для Саломеи главное - не вы и не я, а ее работа. Мне  удалось  ее
устроить. И я хочу только, чтобы она могла сохранить это место. Но если вы
предпочитаете, чтобы она так моталась...
   Прервав разговор, Бертиль поспешно ушла в кухню -  у  нее  это  признак
решительного несогласия. Матушка встала и, проходя мимо меня, спросила:
   - А ты что об этом думаешь?
   Я сделал ошибку, ответив:
   - Знаете, мы в семье живем  очень  дружно.  И  нам  не  хочется  никого
терять.
   - А что я тебе говорила, бабуля? - сказала Саломея.
   - Пройдемся со мной немного, милочка, - предложила мадам Резо,  уже  не
обращая на меня внимания. - От  вашего  центрального  отопления  я  просто
задыхаюсь. Надо подышать свежим воздухом.
   Саломея пошла с ней прогуляться по бульвару Баллю. Неужели  мадам  Резо
полагала, что отъезд моей дочери как-то уравновесит для меня  уход  Жаннэ?
Если так, то какая наивность! И  до  чего  же  плохо  она  меня  знает!  В
молодости я ненавидел мамашу или, вернее, ненавидел ее ненависть  ко  мне.
Ничуть не больше была мне по вкусу ее любовь к Саломее. Мне  это  казалось
грабежом, а кроме того, я усматривал  в  этом  нечто  противоестественное.
Матушкину игру я понимал таким образом: она добивалась того, чтобы в конце
концов Саломея почувствовала себя здесь непрошеной гостьей, то есть  чтобы
я как бы прогнал ее, а она, матушка, приютила.  Надо  было  избежать  этой
ловушки.
   Но матушка - об этом я узнал лишь позже - выложила другие козыри. Когда
Саломея появилась  после  прогулки,  немного  опередив  бабушку,  которая,
пыхтя, поднималась по лестнице, Бертиль, Бландина, Обэн и я, смотревшие  в
это время фильм, сразу же обратили внимание на то, что вид у нее  какой-то
странный. Она прошла через комнату, не глядя на нас.
   - Ты что, плохо себя чувствуешь, детка? - спросила Бертиль.
   - Нет, нет, - ответила Саломея и, на  ходу  захватив  какой-то  журнал,
поднялась к себе и стала играть на скрипке.
   За ужином Саломея, как мне показалось, держалась не более отчужденно  и
не более натянуто, чем всегда. Она только избегала встречаться взглядом  с
нами, в том числе и с бабушкой. Она очень рано собралась  спать  и  слабым
голосом объявила:
   - Правда, я очень устала. Раз бабуля предлагает мне пристанище, я  уеду
в понедельник и вернусь в пятницу вечером.
   Потом она обошла комнату  и  поцеловала  всех  нас.  Даже  Обэн,  очень
огорченный тем, что в четверг ее не увидит, не поцеловал ее в ответ. Когда
мадам Резо ответила ей долгим поцелуем, Бертиль опять ушла в кухню, и чуть
погодя мы услышали, как о плитки пола с грохотом разбилась компотница.



24

   Редко  можно  быть  уверенным  в  счастье  другого  человека.  Красота,
здоровье, власть, богатство и любовь, даже когда они  все  в  наличии,  не
могут служить залогом счастья, так  же  как  чудесные  краски  на  палитре
художника вовсе не служат залогом того, что он создаст шедевр.  Во  всяком
случае, пока это счастье не  сотрется  от  постоянного  соприкосновения  с
действительностью, его размеры, его ценность и даже само его существование
ускользают от нас. Едва ли можно доверяться внешним признакам. С  тех  пор
как мадам Резо  покончила  счеты  с  жизнью,  я  не  раз  спрашивал  себя,
случалось ли ей хоть когда-нибудь быть  счастливой  -  она  сама  вряд  ли
задала бы себе подобный вопрос и даже не произнесла бы этого  слова,  -  и
отвечал: если она когда-либо изведала счастье,  то  лишь  этой  весной,  с
Саломеей.
   Как она нам и предсказывала, мы остались одни с нашими родными  детьми.
В принципе Саломея собиралась проводить дома два дня и три ночи в  неделю.
Некоторое время она строго следовала  этому  намерению.  Она  возвращалась
поздно, оставляла свой "остин" во дворе и входила в столовую, держа  папку
под мышкой, с тем выражением на лице, которое мать  ее  называла  "улыбкой
торгового агента". Она была приветлива,  но  если  прежде  нежно  обнимала
каждого из нас, то теперь ограничивалась легким  прикосновением  губами  и
старалась как можно скорее  чем-нибудь  заняться:  помочь  Обэну  написать
сочинение или решить задачу по математике,  сыграть  в  подвале  партию  в
пинг-понг с Бландиной - это помогало ей восстановить душевное равновесие и
даже развеселиться. Ее отношения с  братом  и  сестрой  внешне  оставались
прежними, переменилась она только к нам. Но если после истории  с  Гонзаго
Саломея заперлась от нас на ключ, то теперь она повернула этот ключ на два
оборота. Приученная помогать матери, она не уклонялась от этого, она  даже
охотно занималась хозяйством, но делала все почти молча.
   - У меня такое впечатление, - заметила мне Бертиль, - будто я наняла за
стол и квартиру англичанку, которая ни слова не знает по-французски.
   О себе я уже и не говорю: Саломея старалась не показывать вида, что она
меня избегает. Это ей плохо удавалось. В итоге она стала все реже бывать у
нас, чтобы не выслушивать вопросов вроде такого: "В конце концов,  что  ты
против нас затаила?" Ответ ее, всегда один и тот же: "Да  нет  же,  право,
ничего!" - нисколько  нас  не  успокаивал.  Начиная  с  апреля  она  стала
появляться только через раз, и в результате мы виделись с ней  даже  реже,
чем с Жаннэ, который переходил разделявший  нас  мост  каждую  неделю,  по
вечерам, а кроме того, решил посвящать нам целиком один воскресный день  в
месяц (второе воскресенье он проводил у Биони, третье оставлял для спорта,
а четвертое - для других развлечений). Правда, желая как-то возместить нам
отсутствие Саломеи, мадам Резо сумела поставить у себя телефон (хотя  сеть
в этом районе крайне перегружена), и глубоко уязвленная Бертиль вынужденна
была выслушать несколько монологов  свекрови  -  мадам  Резо  оглушительно
кричала в трубку, но сама практически уже не слышала того, что ей пытались
сказать.
   - Вы знаете, по  субботам  у  нее  особенно  много  работы.  Иногда  ей
приходится встречаться с клиентами даже по  воскресеньям.  Макс  позавчера
сказал мне: "Тетушка, я хотел оказать вам услугу, но больше всего  выиграл
на этом я сам".
   Иногда Саломея брала у нее трубку и добавляла несколько слов.  Но  если
мадам  Резо  говорила  только  о  своей  внучке,  то  Саломея  произносила
какие-нибудь любезности, не упоминая о бабушке.


   Наконец однажды утром  в  субботу,  до  предела  возмущенная  тем,  что
Саломея  не  показывалась  две  недели  подряд  и  даже  не  сочла  нужным
предупредить накануне, что не явится и в этот раз, Бертиль сказала мне:
   - Поедем.
   Незачем было уточнять, куда именно. Я и сам уже подумывал  о  том,  что
неплохо было бы съездить туда. Другие не стали бы ждать так долго, и  если
мы до сих пор не нагрянули к нашим дамам, то лишь потому,  что  я  сам,  в
прошлом жертва насильственного  вмешательства  в  свою  жизнь,  не  терплю
слежки за другими, не выношу, когда лезут  в  чужие  дела  и  ограничивают
свободу другого человека, даже если дело касается моих близких. Но  больше
так продолжаться не могло. Мадам Резо ни  разу  не  появлялась  у  нас  со
времени женитьбы Жаннэ - вероятно, во избежание каких-либо объяснений. Она
и нас не пригласила посмотреть, как они  устроились  на  авеню  Шуази.  Не
могли же мы допустить, чтобы она разлучила нас с Саломеей. Не доводя  дело
до скандала, надо было все-таки дать ей это понять. К тому же у  меня  был
очень хороший предлог: ремонтные работы в  "Хвалебном",  о  которых  мадам
Резо и не заикалась.
   Дом, хотя и расположенный в многолюдном XIII, а не в  привилегированном
XVI округе - где, кстати, для поддержания престижа на улице Помп жил Макс,
- был целиком построен из стекла и мрамора и выглядел весьма  внушительно.
В холле, где пахло еще свежим лаком, меня сразу  заинтриговали  две  вещи:
объявление, обращенное к "владельцам квартир", и где-то  в  середине  ряда
почтовых  ящиков  из  палисандрового  дерева   напечатанная   типографским
способом карточка с именем той, что проживала на восьмом этаже в  квартире
87. На карточке значилось: "Мадемуазель Саломея Форю" -  и  внизу  красным
фломастером  приписано:  "И  мадам  Резо,  вдова".  В  щели  торчал  номер
"Уэст-Франс".
   - Раз почта не вынута, скорее всего, их нет дома, - сказала Бертиль.
   Их и в самом деле не оказалось дома. Все, что  мы  увидели  на  восьмом
этаже, была дверь красного дерева, с глазком и тремя  секретными  замками,
свидетельствовавшими   о    неискоренимой    кранской    подозрительности.
Спустившись, мы обратились к совсем молоденькой консьержке, причесанной  и
разодетой,  как  кинозвезда,  и  та  ответила   нам   одной,   но   весьма
знаменательной фразой, из которой мы выяснили по меньшей мере два факта:
   - Мадемуазель уехала в деревню со