Резо вполне будут стоить этого.


   Новый Резо... Я начинал думать о нем все с большим  любопытством.  Этот
зародыш занимал  уже  немало  места  в  нашей  жизни.  Даже  под  широкими
складками пальто видно было, как он нагло раздувает  живот  своей  матери,
который начинал уже опускаться.  Целая  полка  нашего  белого  шкафа  была
отведена под  его  распашонки,  под  его  пеленки,  выкроенные  из  старых
простыней, под его подгузники, на которые тетя Катрин  Арбэн  пожертвовала
две немного поношенные простыни, она прислала их нам вместе с двумя парами
белых вязаных башмачков. Я  с  детства  привык  сосредоточивать  все  свое
внимание только на живых существах, на том, что видимо,  зримо,  и  теперь
дивился этому вторжению невидимого.  Столько  аксессуаров  для  того,  кто
почти не существует! Великолепный символ  человеческой  природы,  которая,
еще не начав жить, уже мобилизует все вокруг.
   Новый  Резо...  Каков-то  будет  он,  этот  незнакомец,  жилы  которого
отягощает кровь моей матери и  которому  грозит  опасность,  выраженная  в
пословице: "Яблоко от яблони недалеко падает"? Я уже не боялся дать  своим
детям Психимору. Но вполне возможно было дать Монике Хватай-Глотая. Дитя -
это, несомненно, отражение. Иногда ложное: я-то  это  хорошо  знал.  Ну  и
пусть! Этот ребенок должен быть прежде всего ребенком, то есть тем, чем не
был я. Жанна или Жан, хотя это имя наше фамильное, Жанна или  Жан,  ибо  я
теперь предок, а не потомок.



34

   Он рождался, этот первый ребенок. Я ждал в коридоре клиники (ибо  я  не
желал, чтобы моя жена рожала в больнице, в этом современном  Вифлееме).  Я
ждал, весь внутренне сжавшись, меня раздражали  эти  матовые  стекла,  эта
слишком белая эмаль, эти скромно  скользящие  сиделки,  эта  хирургическая
непорочность хромированной стали, эти запахи молочного магазина, борющиеся
с запахом эфира. С полдюжины рожениц кричали во все горло  за  стеной,  но
даже им не удавалось нарушить густой тишины, и хотя радиаторы поддерживали
тепло, как в оранжерее, им тоже не удавалось разрушить мое убеждение,  что
весь дом  построен  из  плиток  замороженного  молока.  Где-то  попискивал
телефон, а неутомимая уборщица протирала тряпкой линолеум коридора.
   Наконец из полуоткрывшейся  двери  "родильной  палаты"  N_7  высунулась
рука, все еще в резиновой перчатке цвета внутренностей, а за ней показался
чей-то нос.
   - Мальчик. Для первых родов все прошло прекрасно! - произнесли губы,  и
мне показалось, что они сделаны из того же материала, что  и  перчатки.  -
Можете войти, мсье.
   Войдем в палату, вернее, в часовню,  выкрашенную  масляной  краской,  с
высоким, как витраж, окном. Можете смеяться, меня  охватило  благоговейное
чувство. В углу комнаты как раз тот человек в белом стихаре,  отправлявший
таинство  рождения,  моет  сейчас  руки  в  кропильнице,  то  бишь  вполне
современно  поблескивающей  раковине.  Акушерка  стоит  в  позе  монахинь,
которые вечно перебирают четки под сенью своих покрывал.  Фармацевтический
ладан воскурен по всей комнате, но особенно он густ над кроватью, длинной,
чудотворной, как катафалк, где уже произошло воскресение  из  мертвых.  Не
хватает лишь свечей, но во мне уже запылали их короткие язычки.
   - Жан! - произносит Моника вовсе не из последних сил, но,  как  всегда,
экономящая слова или просто решившая слить в одном имени отца и сына.
   Человек  жесткий,  особенно  жесткий  с  самим  собой,  почему  же   ты
чувствуешь себя таким юным, таким обновленным?  В  этом  доме,  где  жизнь
считается днями, в крайнем случае одним месяцем, некий Жан  Резо,  имеющий
за плечами двести  семьдесят  месяцев,  спешит  подойти  к  комочку  мяса,
склоняется над неким Жаном Резо, которому от роду всего  двести  семьдесят
секунд. Посторонитесь вы все! Это крошечное существо  внезапно  становится
для меня самым важным из всех существ. Ничто другое, столь крошечное,  как
вот это,  не  может  заполнить  собой  все  пространство  столь  ничтожным
количеством материи и за столь краткий срок своей жизни.  Вдруг  понимаешь
все значение хрупкости.  Еще  лиловый,  сморщенный,  почти  плешивый,  как
маленький старичок, и  как  бы  знающий,  что  жизнь  через  другие  жизни
восходит столь далеко, что любое детство сродни старчеству, с  прижженными
ляписом веками, с черепом, который кажется почему-то  удлиненным  в  руках
акушерки, до чего же он уродлив, этот совенок! И до чего похож! Я думаю  о
бесчисленном количестве кретинов, которые будут уверять, что  нос  у  него
типично арбэновский, лоб как у тети Катрин или глаза как у  дедушки...  Да
посмотрите вы на эти три черных волоска, они, конечно, выпадут,  но  скоро
вырастут новые, еще чернее, еще жестче. Посмотрите  на  эти  большие  уши,
посмотрите,  как  смешно  заострен  этот  выступающий  подбородок.  Сын  -
понимаете, сын! "Тот, кто не верит в отца  моего,  не  войдет  в  царствие
небесное". Тот, кто не верил в свою мать, тому не следовало бы  входить  в
царство земное. Но в обоих случаях Сын пришел  нас  спасти.  Он  открывает
беззубый ротик, и он проповедует, и проповедует не в пустыне, он,  который
уже постиг красноречие нечленораздельной речи, вдыхая воздух как козодой и
возвращая нам его в форме крика. Простите меня, доктор, но я слышу  только
эти кричи, и плевать мне на то, сколько весит новое  поколение  и  как  вы
извлекали этого шуана из чрева уроженки Шампани. Дьявольски  живучий,  вот
это я вижу! Но еще важнее знать, в какой мере он вживется в мою жизнь!
   Не беспокойтесь! Ответ уже вырвался из этого  горлышка,  где  трепещет,
как виноградина, маленький язычок. Прощай ХГ, _сбор винограда закончен_! Я
поднимаюсь, я оборачиваюсь к Монике, но меня смущает ее веселая улыбка.
   - Будь милым...
   Напрасное слово, несостоятельное слово! Как можно говорить  в  подобную
минуту такие слащавости! Я вовсе не милый, я непроницаемый или же насквозь
пронзенный. Именно так. Пронзенный! Но  должно  быть,  это  уже  известно,
потому что Моника улыбается еще шире и добавляет:
   - ...скажи мне спасибо.
   Прошепчем ей эти два слова на ушко, уткнув лицо в пышные волосы,  в  то
местечко, которое женщины обычно душат духами. Шепнем, чтобы доставить  ей
удовольствие, хотя с тех пор, как я вошел сюда, я только и делаю,  что  ее
благодарю. К черту этот хриплый голос эмоций! Движение век  красноречивее,
чем губы,  веки  не  бормочут,  не  сюсюкают,  не  пришептывают.  Не  хочу
радоваться просто, пусть моя радость будет  задорной.  Будем  же  достойны
этого багрового крикуна, этого узелка ручонок и ножонок, которые копошатся
уже достаточно энергично.
   - Напишем: четырнадцатого ноября  тысяча  девятьсот  тридцать  седьмого
года, пятнадцать  часов  пятнадцать  минут,  -  говорит  врач,  отвинчивая
наконечник ручки и подписывая свидетельство о рождении.
   - Пятнадцать часов двадцать, доктор, - уточняет акушерка,  приближается
к крикуну и надевает ему на запястье браслетик из легкой ткани.
   Я  одобряю  эту  меру  предосторожности,  хотя  Жана  Резо,   по-моему,
невозможно спутать с другими младенцами и хотя этот браслет, так  сказать,
предваряет пресловутую бляху будущего призывника.  Но,  услышав  следующую
фразу, я поднимаю брови:
   - Папаша, не забудьте принести документы, чтобы завтра зарегистрировать
ребенка в мэрии.
   Папаша! Если какой-нибудь титул меня пугает, то именно этот;  папаша  в
моих воспоминаниях - это что-то донельзя рыхлое и  совершенно  недостойное
этого титула. Забавно! Вот и пришел мой черед восседать  на  троне  своего
отцовского авторитета, помавая десницей. Однако если поразмыслить, то ведь
этот титул я похитил у предыдущего поколения! А  там,  далеко,  далеко  от
улыбки засыпающей  Моники,  чьи  веки  смежаются,  как  лепестки  вечерних
анемонов, далеко, далеко от моего едкого, моего молодого отцовства,  очень
далеко от нас обоих, живет, вся в морщинах, вдовствующая королева, которая
имеет теперь право зваться по  традиции  "бабуся".  Держу  пари,  что  это
уменьшительное ей не так-то часто придется слышать ни от этого  внука,  ни
от других, даже рожденных Кропеттом, которому не слишком улыбается,  чтобы
на долю его отпрысков выпала  бабусина  разварная  фасоль,  заплесневевшее
варенье и  пощечины.  Возможно,  ей  плевать  на  это,  хотя,  пожалуй,  в
отношении  нашего  "китайского"  братца  это  не  совсем   так!   Близится
возмездие, оно лишит ее нелепого  счастья  тирании.  И  мы  поспособствуем
этому, мы, изгнанники, которые имели наглость познать  иное  счастье,  мы,
которые считаем, что жизнь исходит  не  только  из  чрева,  и  притом  раз
навсегда, но и из сосудистой системы, непрестанно омываемой алой кровью.
   Спи спокойно, мордашка, под  тюлевым  пологом,  _спи  рядом,  со  своей
матерью_! Ты потряс меня, и я в  благодарность  потрясу  твою  колыбельку.
Ноябрь пригнал из кранских глубин  западный  ветер,  чтобы  приветствовать
тебя. На улице свежо. Но тепло, которое  тебя  защищает,  очень  доброе  и
очень глупое тепло, оно не собирается иссякнуть. Ты сам  зажег  его  этими
крохотными пальчиками, этими спичечками, где ноготки  как  серые  головки.
Уймись, невесомый  комочек  писка,  колобок,  колобродящий  на  матрасике,
розовый  стык  ответвлений.  Уймись,  потому  что  я  ухожу   под   дождем
зарабатывать на твои пеленки и на твои соски,  а  мне  очень  хотелось  бы
видеть, как ты лежишь неподвижно, чуть раздувшись от твоего первого молока
и твоего первого сна! Но если ты предпочитаешь вопить  о  своей  слабости,
что ж, тем лучше! Надувай легкие! Корчись! Нам  эта  музыка  знакома,  мой
змееныш!



35

   Вечер как вечер. Бледно-желтый ночник, на абажур которого Моника, чтобы
смягчить свет, накинула  махровое  полотенце.  Она  вышивает  уж  не  знаю
который по счету нагрудник, а я строчу. Время от времени Моника подходит к
бельевой корзине, превращенной в люльку. Из кухни доносятся всплески - это
в специальной кастрюле кипятятся соски, а из горла моей  жены  то  и  дело
вырывается нежное бульканье междометий.
   Материнство Моники, подобно любому материнству, чуточку раздражает: это
своего рода  религия  со  своим  слащавым  ритуалом,  гримасками,  мягкими
жестами. Мне понадобятся месяцы, а может быть, и годы, чтобы привыкнуть  к
такому жанру  ласковости,  пусть  даже  обращенной  на  моего  сына.  Я  с
отвращением внимаю этим инфантильным излияниям, и в моем ухе дыбом  встают
все волоски, когда оно слышит: "Бозенька мой, мыська моя, бобо на  попоцке
все  есе  не  плосло!"  Конечно,  я  понимаю:  нельзя   помешать   женщине
высюсюкивать свою нежность; но я никогда бы не мог, наподобие  моей  жены,
"тетешкать" этого  расфуфыренного,  нарядного,  распомаженного,  мытого  и
перемытого младенца, который в награду за все эти  заботы  то  мочит  свои
пеленки, то кусает материнскую грудь.
   Поди разгадай тайный смысл отцовского ворчания,  которым  я  разражаюсь
каждое утро, когда моим еще не бритым  колючим  щекам  предлагают  радость
прикосновения к этой  персиковой  коже.  В  ворчание  это  входит  немного
тщеславия,  грубоватое  удовлетворение  ремесленника  удавшейся   работой,
чуточку ревности, скрытое ликование,  желание  сохранить  свою  суровость,
дабы не впасть  в  назидательный  тон,  и  свою  естественность,  дабы  не
опуститься до наставлений иного  рода,  слишком  хорошо  известных  мне  в
юности и зовущихся отказом.
   В сущности, Хватай-Глотай оказался хорошим  отцом.  Можно  быть  плохим
сыном и хорошим отцом, как  можно  быть  хорошим  сыном  и  плохим  отцом.
Реакция ли это или просто компенсация, но избалованные дети сплошь и рядом
становятся скверными родителями, а несчастные  дети  редко  вымещают  свои
горести на потомстве. (Тот факт, что моя мать всю свою  юность  провела  в
закрытом  пансионе,  не  может  служить  ей  оправданием.  Напротив,   это
отягчающее обстоятельство: она-то знала, чего была лишена.)


   За работу! Моника продолжает сновать иглой,  поглядывая  на  будильник.
Идут минуты. Время от времени наши  взгляды  встречаются,  сталкиваются  и
разом опускаются к двум гладким поверхностям: нагрудника и страницы.
   - Миленький, - шепчет Моника, - я совсем забыла тебе  сказать:  сегодня
снова приходили из суда. Не  мог  бы  ты  уладить  это  дело?  Мне  просто
невмоготу. Прошу тебя, пощади нас, если уж ты не  способен  пощадить  свою
мать.
   - Думаю, что теперь уже скоро все кончится.
   Откровенно говоря, в  душе  я  придерживался  противоположного  мнения.
Повестки поступали одна за другой. Фред ровно ничего не сделал,  и  теперь
противная  сторона  напала  на  нас.  Поскольку  мы  отказались  подписать
завещание, мадам Резо и  Марсель  перешли  к  обычным  формальностям.  Суд
вынесет решение, нас заставят подписать, мы подпишем, подпишем еще раз, мы
будем  бороться  до  окончательного  постановления  суда  о  приведении  в
исполнение  приговора  и  перевода  в  депозит  полагающейся   нам   доли,
отягощенной пошлинами. Нашим противникам потребуется два-три  года,  чтобы
добиться успеха, но они люди терпеливые. Надо признать: наша  политика  по
сравнению с их довольно-таки идиотская. Мы объявили войну и вдруг,  вместо
того чтобы палить, довольствуемся теперь ролью отражающих удары. Эти  горы
гербовой бумаги пугают  Монику,  омрачают  ее  материнство  и  беспрерывно
подогревают ее добрые чувства в отношении моей  матери.  Да,  в  отношении
матери, ибо, в конце концов, она моя мать, и, раз я обязан  ей  жизнью,  я
обязан ей... и так далее,  и  тому  подобное.  Знакомая  песенка.  Сначала
Ладуры, потом Поль, а теперь моя жена воскуривает фимиам перед этим  мифом
с тем большим рвением, что отныне она сама к нему причастна.
   Никогда не скажу ей: священна не мать, а ребенок, ведь ребенок не делал
заявки на свою жизнь, он получил ее как  наследство,  от  которого  нельзя
отказаться, и притом без всяких материальных выгод. Я обязан жизнью  своей
матери? Хорошенькое дело! Жан Резо номер два обязан жизнью  Монике  Арбэн,
которой я лишь немножко подсобил! Не спорю, Моника превосходная мать,  она
повинуется тому же самому инстинкту, что и  морской  конек,  кобылица  или
ворона. Но этого еще мало, чтобы мадемуазель Арбэн, ныне мадам Резо, стала
святой Моникой. Просто  она  свято  выполняет  свои  женские  обязанности,
блюдет свою женскую честь, если хотите, поскольку хорошо выполненный  долг
не что иное, как дело чести. Все это очень  несложно,  очень  по-мирскому,
великолепно несложно и великолепно по-мирскому, как счастье.
   Вот и сорвалось с моих губ  это  слово.  Разумеется,  любовь,  счастье,
истина и все прочие абсолюты приписаны к той же конюшне, что и пресловутая
кобылица, - это совершенства, которые  не  существуют.  Если  хочешь  быть
понятым, говори вульгарным языком... Мы  счастливы,  счастливы  оба,  даже
несмотря на то что существуют всякие ссоры и булавочные уколы, о которых я
уже говорил и которые продолжают и  будут  продолжать  колоть  нас  пониже
спины по два, по три, если не четыре раза в день.  В  нашей  двухкомнатной
квартирке с кухней ровно ничего романтического...  Ничего  от  литературы.
Будничная жизнь, равновесие, крепнущее взаимное согласие, совместная мойка
посуды и совместная очистка от шелухи докук, расшифровка знаков  внимания,
общее наше желание не переживать эпилога (в жизни эпилог ни к чему), но  и
не  ограничиться  только  эпизодом...  таково  наше  определение  счастья,
скромного счастья в домашнем передничке. Определение довольно точное, если
не считать известного сожаления, что наше  счастье  могло  бы  быть  более
блистательным, и легкого стыда за то, что нельзя  разделить  его  со  всей
Вселенной и можно  только  содействовать  личным  примером  его  всеобщему
распространению.
   Я уже слышу, как меня одергивают фреды: "Ты обуржуазился,  омещанился".
Да об этом и речи нет. Принять то, что есть человечного (и только это!)  в
буржуазных порядках, - еще вовсе не значит обуржуазиться. Любой конформизм
покоится на нескольких вполне определенных ценностях, и  великая  ловкость
буржуазии заключается в том, что  она  аннексировала  известную  мудрость,
известный разумный и продуманный  модус  поведения,  известное  количество
достоинств (она именует их "добродетелями"), которые ей удалось выдать  за
свои собственные и  которые  служат  ей  в  качестве  витринной  приманки.
Следует  разоблачать  это  мошенничество,  одновременно   с   заблуждением
бунтарей, которые не желают делать отбор и отбрасывают прочь все разом, не
подозревая, что тем самым дают оружие в руки противника, привыкшего стоять
на страже именно на территории морали.
   Но я слышу и другие голоса (с которыми иной раз сливается и голос  моей
гордости): "Если ты даже не обуржуазился, ты  все  равно  остепенился.  Ты
потерян для бунта, мы разочаровались в тебе!"  Знаю  я  этих  доморощенных
любителей антиконформизма, которые обожают свои  шлепанцы  и  загадочность
своих проклятых душ, искусство для искусства и бунт ради  бунта  (при  том
условии, конечно, что  он  не  задевает  их  привилегий  и  ограничивается
посягательством на чужие). Вряд ли стоит им объяснять, что бунт в  себе  -
ничто, ни к чему не ведет, что с  его  помощью  можно  лишь  переоценивать
ценности, ограждая их почтительностью, а почтительность - бич для мысли; и
что,  с  другой  стороны,  этот  бунт  должен  также  ограждать  себя   от
собственной стихийной ярости, судорог и извращений; что в  конечном  счете
не  горячие  бунты,  а  бунты  остывшие  наиболее   прозорливы,   наиболее
действенны.
   Нет, я не остепенился. Тем не менее я буду начеку.  Нищета,  усталость,
время  и  привязанности,  которые  терпеливо,  как  медлительные  жернова,
перемалывают все, - вот что сплошь и рядом утихомиривает  бунтарей.  Но  и
успех также, более того - он излюбленное  оружие  врага,  который  охотнее
поглотит вас, чем вступит  с  вами  в  бой,  дабы  обескуражить  тех,  кто
собирается вам подражать: "К чему все  это?  Вы  же  сами  видите,  он  не
устоял". Я хочу устоять. И устою.  Это  беспокойное  подергивание  бровей,
этот ужас перед пошлостью и млением, эта оглядка, с которой я  придерживаю
свои идеи, свои чувства, свои радости, свои аппетиты,  -  все  это  верный
признак  старения.  Хватай-Глотай  завещал  мне  свою  требовательность  и
предостерегал  от  чрезмерности  его  эксцессов.  Да  будет  он   за   это
вознагражден  почетным  изгнанием!  Самым  разумным  обычаем  афинян   был
остракизм в отношении неугодных им лиц. Последний бунт, самый полезный,  -
это тот, который подымаешь против самого себя...
   - О чем ты думаешь, милый? - спрашивает Моника, осторожно, как  облатку
причастия, разламывая круг тишины, залегшей под абажуром.
   Я уже говорил вам о булавках! Ненавижу эти вечные "милый",  срывающиеся
с влажных  губ.  Ненавижу  этот  вопрос,  этот  извечный  женский  припев.
Ответить: "О тебе"  -  значит  сказать  глупость  или  ввести  человека  в
заблуждение. Ответить: "Ни о чем" - обычно фальшь (отсюда и ложь) или, что
еще хуже, правда (что не свидетельствует о силе вашего интеллекта). Внутри
черепушки у меня не  так  уж  голо,  но  я  не  желаю,  чтобы  моя  Далила
выведывала и обстригала мои мысли. Впрочем, как раз сейчас я ни о  чем  не
думаю, не мечтаю, я просто "удалился", как  некогда,  когда  я  влезал  на
вершину моего погибшего ныне тиса.  И  признаться,  делаю  это  с  большим
трудом и меньшей охотой, чем раньше. Ребенком я мог отделить себя от своей
жизни, которая была лишь ненавистным ожиданием. А сейчас эта жизнь, хоть и
не удовлетворяет меня полностью, она  уже  не  ожидание,  а  начало,  и  я
неотделим от нее.
   - Подвигается твоя статья, Жан? -  продолжает  Моника,  не  испугавшись
моей немоты, и между двух взмахов иголки взмахивает ресницами.
   Ограничимся кратким "да" и продолжим работу. Речь  идет  о  том,  чтобы
подвести итог не самому себе, а другим. Такова моя роль,  и,  в  сущности,
лучшее средство познать