забывчивость? Невозможно установить. Я хорошо знал
эту ручку; она принадлежала еще моей бабушке, лауреату уж не помню  какого
конкурса поэзии. О существовании же тетради я не подозревал.
   - Любопытно, - заметила Бертиль, - твоя мать  в  один  миг  разбазарила
все, что защищала долгие годы.
   Не слишком вразумительный ответ на ее замечание был рассеян  по  листам
тетради, содержащей наклеенные  вырезки  из  газет,  переписанные  цитаты,
снабженные комментариями  или  без  них,  кое-какие  личные  заметки:  те,
которые были в начале, сильно отличались от тех, что помещались  в  конце.
Сначала мадам Резо не  скупилась  на  ругань  и  на  двусмысленности.  Под
фотографией, вырезанной из газеты, стояло:  "Хватай-Глотай  превратился  в
Хватай-Болтая!" Цитата "Не каждому удается быть  сиротой"  превратилась  в
такое изречение: "Не каждому  удается  быть  птенцом  орлана"  (или  совы,
потому что на местном диалекте эти два слова путаются,  так  же  как  и  у
Руссо, и у Бальзака). Затем  уровень  сентенций  становился  выше,  о  чем
свидетельствовала, например, такая псевдошарада: "Мой первенец -  это  мой
первенец; мой второй сын - это мой второй; мой третий сын -  это,  что  ни
говори, мой третий; а мое целое  -  ноль!"  Понравилось  мне  также:  "Бог
создал людей: они  его  за  это  хорошо  отблагодарили"  -  со  следующими
комментариями:  "С  матерями  такое  тоже  случается".  Еще   больше   мне
понравилась следующая цитата  неизвестного  происхождения:  "Разве  курицу
ценят за то, что она несет яйца? Нет, ведь она просто несет яйца,  которые
можно сварить всмятку. Чтобы нас растрогать, курица должна еще кудахтать".
Это изречение сопровождалось признанием: "Не все куры на это  способны..."
Напротив, мне совсем не понравилось следующее:  "Получив  в  собственность
гектар, человек становится буржуа - здорово же  я  над  ним  подшучу".  Не
понравились и некоторые хвастливые изречения,  вроде:  "Наше  поколение  -
последнее, которое выстояло". Но дальше топ  изречений  резко  менялся,  и
дело доходило до такой вырезки: "Семья, только о ней  и  говорят!  Они  не
поняли, что, основанная на борьбе поколений, на прихотливой фантазии жизни
и смерти, она - по самой сути своей - обречена на крах". Мадам  Резо  была
на пути к разочарованию: "Хранительницей чего я здесь была?" И наконец, ее
поглотило великое открытие:  "Когда  я  ее  увидела,  у  меня  было  такое
чувство, словно я родила ребенка глазами". Многое пропускаю,  но  не  могу
пройти мимо такого признания: "Я словно кочерыжка, приправленная  уксусом:
как трудно моему сердцу быть нежным!" И мимо последней заметки, написанной
уже после бегства Саломеи: "Вот как меня любят! Вполне  возможно,  что  на
моих похоронах у кого-нибудь и будут влажные щеки - если пойдет дождь".
   Дождя не было.
   Я думал об этом, спускаясь в столовую, куда чуть раньше прошла Бертиль,
чтобы собрать чего-нибудь поесть.  Я  застал  их  всех,  как  на  семейном
совете,  за  круглым  столом  (слишком  большим,  чтобы  на  него  нашелся
покупатель); они сидели на разрозненных хромоногих стульях, принесенных из
разных комнат. Ждали меня. Когда я вошел, Жаннэ горячо убеждал свою сестру
отказаться от квартиры на авеню Шуази. Я слышал только последние слова его
речи:
   - Хорошо же мы выглядим! Нечего сказать!
   И ответ Саломеи:
   - К сожалению, мне нужна эта квартира. Мы уехали, потому что  не  могли
жить втроем и надо было устроиться подальше от бабули. Я просто  не  знаю,
что бы мы стали делать, если бы она свалилась нам на  голову  в  Монреале.
Теперь мы возвращаемся:  Гонзаго  продолжает  занятия  медициной,  я  буду
работать.
   - Ты собираешься замуж за него? - спросила Бертиль.
   - Нет, - ответила Саломея. - Не вижу в этом необходимости.
   Свободная,  но  благоразумная  девушка,  расчетливая  хозяйка,   этакий
котеночек, она смотрела на нас широко раскрытыми глазами,  учащенно  дыша,
и, казалось, никогда еще не была такой  хорошенькой.  Бертиль  постаралась
скрыть разочарование.
   - По крайней мере, - сказала она,  -  постарайся  забыть  наветы  мадам
Резо.
   - Это деталь, - сказал Жаннэ. - Главное же - никому не  следовало  сюда
возвращаться. Вы ведь здесь не останетесь?
   - Я, конечно, зря уговаривала  отца  выкупить  "Хвалебное",  -  сказала
Бертиль.
   Я обвел их взглядом и  понял:  они  уже  обсудили  этот  вопрос.  Жаннэ
по-прежнему  был  против,  Бландина  скучала  в  "Хвалебном",  Бертиль  не
прощала, Саломея знала, что она здесь служит темой бесконечных сплетен, и,
если Обэн гримасой выражал сожаление, оно не  нашло  во  мне  ни  малейшей
поддержки. Я все больше и больше злился на себя. Выкуп "Хвалебного" -  это
был возврат к кому? Или к чему? Ни  к  чему.  Быть  может,  я  и  поддался
иллюзиям Бертиль, но, кроме того, я уступил давлению наименее симпатичного
существа из тех, что живут во мне:  отщепенца,  готового  забыть  о  своем
отречении во имя соприкосновения со своим генеалогическим древом, тоски по
родным местам. Во имя сложной игры противоречивых чувств, с которыми - при
всем старании - я не мог совладать до конца; как  бы  мало  ни  оставалось
наследственной земли, как бы ни восставали против нее наследники, тот, кто
с детства ходил по глине, хорошо знает, до чего она липнет к ногам.
   Я признался в этом. Я добавил,  что  все  равно  мы  не  сможем  заново
обставить это огромное здание, как не сможем вновь произвести ремонт; что,
кроме того, хотя мне впредь больше не придется платить процентов, я должен
буду выплачивать долю,  соответствующую  стоимости  "Хвалебного",  и  моей
части наследства на  это  не  хватит.  В  самом  деле,  что  останется  от
состояния мадам Резо, которое и прежде  было  невелико,  а  теперь  сильно
растаяло от ее последних расходов? А ведь из него еще нужно вычесть сумму,
завещанную Саломее, - сумму, которая практически целиком уйдет на налоги!
   - Короче, чтобы выйти из положения, надо снова продать  "Хвалебное"?  -
спросила Бертиль.
   Голосования не было: мы  удовольствовались  молчаливым  согласием  всех
присутствующих. Жаннэ  сразу  же  уехал  вместе  с  Саломеей,  которая  не
находила себе места. Я ни в чем ее не упрекал - разве только в том, что  у
нее не хватило душевного тепла для той, которая предпочла ее всем. А может
быть, она просто не смела его проявить? Очень скоро я заметил, что  другие
сделали  такие  же  подсчеты,  как  и  я,  или  же  по-своему  истолковали
восклицание Жаннэ при выходе с кладбища. Со стороны фермы мелкими  шажками
приближался нотариус в сопровождении Феликса Жобо и  другого  крестьянина.
Они указывали пальцами на некоторые постройки, тщательно  вымеряли  шагами
двор, совещались - должно быть, проводили линию  раздела  между  парком  и
фермой.  Когда  я  увидел,  что  они  направляются   к   лугу,   я   решил
присоединиться к ним. При моем приближении ворона, сидевшая  на  одном  из
кольев изгороди, улетела, раскрыв клюв и прокаркав тревогу, и все вороны в
округе последовали ее примеру... Но трое мужчин вежливо подошли ко мне.



33

   Ну, вот и готово: мы уходим, не оставив после себя настоящей  смены.  И
дело тут вовсе не в нас  лично  -  мы  исчезаем  потому,  что  повсеместно
выкорчевываются старые пни землевладения. Даже Марсель и  тот  не  избежал
общей участи: ему пришлось - я только сейчас узнал об этом - продать фермы
арендаторам, которые сослались на право давности. Пользуясь  этим  правом,
Жобо, уже обратившийся  в  Банк  кредитования  сельского  хозяйства,  тоже
покупает землю, которую арендовал до сих пор.  Его  двоюродный  брат  Поль
потребовал два обособленных поля вдоль дороги на Женэ по той причине,  что
они врезались в его участок. Долго  препирались  о  границах,  ибо  земли,
относящиеся к  ферме  и  к  замку,  перемежаются  между  собой,  некоторые
строения, как, например, большой сарай (амбар с одной стороны, гараж  -  с
другой), оказываются разделенными на две части. Долго спорили и  о  ценах:
Жобо настаивал на том, что эти земли отнесены ко второй  категории  и  что
придется платить большие налоги (поскольку при разделе земельных  участков
всегда находится множество поводов для судебных придирок). А  потом  -  по
рукам, и мы направились к Марте выпить по стакану вина. Себе Марта  налила
только на донышко, чтобы чокнуться, но она была как пьяная. Она  стояла  у
стены, у своей собственной стены, которая теперь принадлежала  ей,  дочери
Аржье (и, по правде сказать, в гораздо большей степени рабыни своего мужа,
детей и скотины, нежели землевладелицы, но до сего дня она не имела звания
собственника, которое обеспечивает ей  теперь  добровольную  кабалу).  Она
гладила рукой облупившуюся штукатурку и бормотала:
   - Да разве я могла когда-нибудь поверить...
   Вне себя от радости, она, конечно, строго осуждала меня.  Продать  свое
добро! А я думал о первом Резо, обутом в сабо, который, покупая участок, и
помыслить не мог, что его скромная хижина при Капете увеличится вдвое, при
Баррасе втрое, что при Баденге к ней пристроят башенки и павильоны и что в
конце концов она будет разрушена киркой строительных рабочих. Ибо об  этом
как раз и шла речь.
   - Что касается "Хвалебного", - говорил мэтр Дибон, - то  скажем  прямо:
только кто-либо  из  Резо  способен  был  бы  пойти  на  такое  безумие  и
отремонтировать тридцать две комнаты. Дом чересчур велик, чересчур стар  и
чересчур уродлив, чтобы его стоило реставрировать. Но у меня есть торговец
строительными материалами, бывшими в  употреблении.  Он  намерен  оставить
только одно крыло дома, все же остальное  разрушить,  а  камень,  балки  и
камины потом использовать. - Он вздохнул, настроившись на философский лад:
- За десять лет я разделил на куски тридцать имений - уходит целая эпоха!
   Плата, причитающаяся ему за составление актов, должна  пролить  немного
целительного бальзама на эту социальную рану. Что до  меня,  то  я  думал:
"Браво! Сотрем этот дом с лица земли!" Я, несомненно, буду жалеть  о  нем:
где бы я ни был, я буду чувствовать себя в изгнании. Но это  для  меня  не
ново, и, чтобы не думать больше об  этом,  я  предпочитаю  своими  глазами
увидеть, как рухнет эта "груда камней", как разделятся на куски эти луга и
пустоши в пользу тех, кто напоил их своим потом.  Вот  почему  я  подписал
соглашение и уступил маленькую ферму Феликсу Жобо. Подписал и два других -
по ним оба поля переходили к его двоюродному брату. В отношении  же  всего
остального я  дал  доверенность  мэтру  Дибону.  Выкуп,  снова  продажа  -
замечательная операция: считая налоги на перемену владельца, я  потерял  -
пусть это будет мне хорошим уроком - около одной четверти общей  стоимости
имения. В конце концов я вернулся в дом и сказал Обэну:
   - Позвони еще раз в колокол. Мы уезжаем.


   Мой сын звонит, широко раскачивая шнур. Я сниму этот колокол и увезу  с
собой. Он отмечал время  своим  характерным  звоном,  перебиваемым  нашими
криками и криками птиц, которые  скоро  уже  не  смогут  вить  гнезда  под
балками крыши. Время будет течь дальше, и без колокола, и без нас. Бертиль
и Бландина составляют опись имущества, отбирая то, что  еще  стоит  отсюда
вывезти. Но я никогда особенно не дорожил ни этим  старым  домом,  ни  его
обстановкой. В последний раз я прогуливаюсь по колючей, как щетка,  траве,
не успевшей вырасти после покоса; в ней стрекочут сотни кузнечиков. Погода
хмурится: этот край подобен губке - он не знает затяжной  жары,  и  зелень
здесь жадно впитывает обильные западные ливни. В Омэ  отражаются  деревья:
на них танцует белка, а рыбы словно  плавают  меж  ветвей  и  парят  среди
облаков. В воздухе стоит резкий запах  овечьего  пота:  на  другом  берегу
пасется стадо овец; ягнята блеют дискантом, старые овцы  -  басом;  собака
согнала их в такую тесную кучу, что кажется, будто они щиплют не траву,  а
шерсть на спине друг у друга.
   Спустившись к плотине, поднявшись с другой стороны через лесок, где уже
сгущается сумрак, успею ли я еще раз пройти по фруктовому  саду,  несмотря
на эту первую молнию, зигзагом  прорезавшую  широкое  серое  облако?  Нет,
довольно, пожалуй, пора возвращаться. Я знаю: это мой родной  край.  Каким
бы будничным он ни казался, чего бы мы  ни  натерпелись  в  нем  от  своих
родственников - место, где мы открыли глаза на мир,  незаменимо.  Покинуть
его - значит разорвать узы со своим детством, а это становится для нас все
труднее и труднее, ибо мы стареем и нам уже не под силу начинать  сызнова.
Знаю я и другое: я глубоко огорчен неудачей. Я не слишком верил в удачу, я
верил в нее недолго; но если вернуться к тем, кто живет во  мне,  то  надо
сказать,  что  если  во  мне  и  упорствовал  фанфарон,  щеголявший  своим
положением, то у него, у этого фанфарона, всегда был обездоленный двойник,
который не мог примириться со своей участью. Это был не отпрыск семьи Резо
- а если он им и был, то в самой малой степени, - это был  просто  сын,  в
свою очередь ставший отцом: сначала отцом сына  от  первого  брака,  потом
отцом дочери и сына от второго, затем отчимом, свекром  -  словом,  отцом,
который всегда думал, что  вознагражден  за  прошлое  своими  собственными
детьми, но в какой-то момент стал сомневаться, не было  ли  все  наоборот.
Когда через всю жизнь проносишь тайное убеждение,  что  ты  неудачник,  ты
никогда не упустишь случая опровергнуть это. Бывают  поздние  призвания...
Доказательство: гром грянул не прямо надо мной, он  грянул  где-то  совсем
близко.
   Вот и Обэн:  он  торопится  мне  навстречу  и,  поравнявшись  со  мной,
поворачивается и идет рядом, в ногу. Уже несколько минут гремит  гром,  но
дождя нет, хотя поднимается ветер, несущий запах клевера и  пчел,  которые
торопятся обратно в свой улей. Я возвращаюсь как раз вовремя, чтобы помочь
Бертиль погрузить чемоданы в машину. Сейчас мы поедем, и в эту минуту -  с
опозданием на пять часов, матушка! - хлынул дождь.