священником
состоял человек по имени Туссэн Тамплеро.
   - Этот молодец спас мне жизнь, когда я был ранен во  второй  раз  между
нашими и немецкими окопами, - говорил наш отец, - он взвалил меня на спину
и перенес к своим.
   Аббат Тамплеро вполне заслуживал наименование "молодец".  Около  восьми
часов вечера, когда мы подъехали к церковному дому,  отворилась  дверь,  и
человек саженного роста схватил в объятия нашего  отца.  Вид  у  отца  был
весьма взволнованный, таким образом,  мы  обнаружили  новое  свойство  его
души.  Как  ухитрялся  он  в  течение  стольких  лет  подавлять  дружеские
привязанности, столь, по-видимому, глубокие?
   - Дружище Тамплеро! - восклицал наш говорун, вдруг растеряв все слова.
   - Ах ты чертов Жак! - отвечал кюре столь же красноречивым возгласом.  -
Это твои малыши?
   Мне уже стукнуло четырнадцать лет, а Фреди пятнадцать с половиной, и мы
готовы были оскорбиться, да не успели. Тамплеро подхватил нас  по  очереди
под мышки и, поднеся к своим устам,  наградил  обоих  звучными  поцелуями.
Этот священник  совсем  не  походил  на  наших  наставников  аббатов,  чья
нежность  к  нам  ограничивалась  "поцелуем  мира"  в  торжественные  дни,
попросту говоря, прикосновением к нашим лицам плохо выбритой щеки.
   - Зайдемте в дом, - пригласил Тамплеро. - Угощенье у нас,  конечно,  не
такое, как в вашем замке, но Маргарита постаралась, как могла.
   Еще бы! Никогда я не видел на обеденном столе  столько  вкусной  снеди.
Тарелки были фаянсовые, а приборы из алюминия, зато седло барашка, жареная
утка с яблоками,  какой-то  необычайный  десерт  под  названием  "плавучий
остров", белое марочное вино и старое бургундское  в  запыленных  бутылках
привели нас в восторг.
   - Остановись, Тамплеро! Мои дети не привыкли к таким обильным трапезам.
   - То-то они у вас и хилые, - говорила Маргарита, прислуживая за столом.
- Вино придает мужчине силу. Там у вас, на севере, вино не искрится. В нем
солнышка нету.
   Кюре расстегнул сутану. Мсье Резо, ну да, наш  отец,  превратившийся  в
тот вечер в "солдата Жака с  высотки  137",  тоже  расстегнул  свой  жилет
синевато-серого цвета. Я сидел за столом,  опьянев  от  сытости  и  сонным
взглядом озирая столовую отца Тамплеро; комната не была  обтянута,  как  у
нас,  старинными  гобеленами  с  зелеными  кущами,  попугаями,   какими-то
непонятными птицами,  облачными  замками.  Тут  стены  раз  в  год  белили
известкой, и на них не было даже благочестивых цветных  литографий,  столь
любезных сердцу нашего священника в Соледо. Никаких священных изображений,
кроме гипсового распятия, по которому разгуливали мухи.  Окно  выходило  в
заботливо ухоженный сад, где росла раскидистая смоковница, думаю,  что  не
бесплодная, как в евангельской притче. Сознание мое уже затуманилось.
   - Маргарита, налей-ка нам еще по стопочке.
   Стопочка меня доконала. Больше я ничего не помню.  Великан,  смеясь  до
слез, взял меня на руки, отнес на широченную  мягкую,  теплую  деревенскую
постель, и я тотчас уснул.


   Проснулся я лишь утром, вернее, меня разбудила Маргарита, она  принесла
мне на подносе кружку шоколада, рядом с  которой  лежали  румяные  сдобные
булочки и бутерброды с маслом.
   - Ну, как дела, парнишка?
   Такая  фамильярность  показалась  мне  отчасти  оскорбительной,  но   я
милостиво разрешил ей расцеловать меня.
   - Я сейчас встану, мадемуазель.
   - Какая там еще мадемуазель! Зови меня просто Маргарита. А вставать  не
надо, позавтракай в постели. Когда я была девчонкой...
   Позавтракать в постели! Вот уж не думал, что  такой  привилегией  может
пользоваться кто-либо другой, кроме Психиморы.  Однако  меня  не  пришлось
упрашивать, и, пока я уплетал булочки, Маргарита подробно рассказала  мне,
как ее баловала покойная мамаша,  некогда  державшая  мелочную  лавочку...
Лавочница! Вот досада-то! Значит, Маргарита принадлежала к одному из самых
низких слоев общества.
   Проглотив шоколад (впервые я пил шоколад, и это событие стало для  меня
куда более важным, чем мое первое причастие), я вдруг устыдился:
   - А как же месса? Я, значит, пропустил мессу!
   Мне и в  голову  не  приходило,  что  можно  пренебречь  богослужением,
которое отправлял священник, так радушно нас принявший!
   - Нынче  будний  день,  не  воскресенье,  -  спокойно  ответила  добрая
женщина. - Поспи еще немножко. Я разбужу  тебя  попозже  -  пойдешь  рвать
клубнику.
   - Клубника! У вас уже клубника? А у нас она поспеет только через месяц.
И клубнику у нас берегут для гостей.
   - Да ведь мы здесь не барахтаемся в тумане, как вы. А кто сейчас у  нас
гости? Ты наш гость, да  племянники  господина  Тамплеро,  да  еще  птички
божьи. Клубника у нас посажена на  шести  больших  грядках,  зимой  мы  их
прикрывали навозом.
   Словом, обетованный край!  Я  до  того  растерялся,  что  даже  позабыл
прочесть утреннюю молитву - и это в церковном-то доме, господи боже мой! А
в десять часов я присоединился  к  Фреди,  который  уже  лакомился  ранней
клубникой в неприхотливом деревенском  саду,  где  цветы  соседствовали  с
овощами. Кругом - никого, никаких надзирателей. Может, это ловушка, просто
хотят проверить, насколько мы деликатны?
   - Слушай, ты поосторожней! Гляди, чтобы не очень заметно было. А где же
папа?
   - Взял свой сачок и пошел под ручку с Тамплеро.
   - Не с Тамплеро, а  с  господином  аббатом,  приходским  священником  в
Монтанво! - возразил я.
   - Ни дворянские грамоты, ни биржевые  бумаги  здесь  не  котируются,  -
провозгласил Фреди.
   Не знаю, где он выкопал это изречение.  Сказывался  его  возраст  -  на
шестнадцатом году  юноши  часто  бывают  склонны  к  революционной  фразе.
Впрочем, к фразе, только к фразе.
   Вскоре вернулся отец, по-прежнему в сопровождении своего друга,  и  тот
еще издали крикнул мне:
   - Эх ты, слабосильная команда!  Так-то  ты  оказал  честь  моим  винам!
Привыкли дома дуть сидр, карапузы несчастные!
   - Они дома и сидра не пьют, а только воду, -  добродушно  поправил  его
отец.
   - О! - воскликнул  Тамплеро,  вкладывая  в  этот  единственный  возглас
глубокое негодование. - И ты позволяешь?
   - Видишь ли, у моей жены свои собственные взгляды на воспитание детей.
   Тамплеро очень мало интересовался  мадам  Резо,  но,  должно  быть,  он
представлял ее себе женщиной властной, суровой и все же  хорошей  женой  и
заботливой матерью.
   - Смотри не вздумай в отсутствие жены испортить ее портрет, - со смехом
заключил он.
   Мысленно я одобрил его слова. Нельзя нападать на Психимору за пределами
"Хвалебного". Не люблю, когда человеку втыкают булавку в спину.


   Тотчас же после  завтрака  мы  снова  двинулись  в  путь.  Ночевать  мы
собрались в Сигуле, у однополчанина отца, барона де ла Виллереона,  но  он
ограничился тем, что угостил нас в своем старинном замке  черносмородинной
наливкой. Пришлось доехать до Ма-д'Аженэ, где жил крупный  фермер,  бывший
капрал отцовского взвода. Несмотря на  поздний  час,  он  встретил  нас  с
распростертыми объятиями. Еще раз мне пришлось убедиться,  что  настроение
моего отца целиком зависит  от  обстановки.  Вопреки  его  генеалогическим
изысканиям подлинным защитником притязаний Резо, династии  Резо,  привычек
Резо был совсем не он, а наша мамаша,  урожденная  Плювиньек,  никогда  не
якшавшаяся с людьми низкого звания. В тот вечер мсье Резо чувствовал  себя
прекрасно  за  тарелкой  капустного  супа,  который  фермерша  налила  ему
половником прямо из котла. Он пустился в долгие рассуждения о севообороте,
об удобрении земли навозом, потом вместе  с  нами  отправился  ночевать  в
амбар, где нам наспех поставили походные  койки  между  грудами  репчатого
лука и мешками с зерном. И тут я узнал, что отец носит длинные кальсоны  и
храпит во сне.
   На следующий день, в полдень, отец вновь стал светским человеком, надел
изящные   перчатки.   Не   останавливаясь,   мы   пересекли    департамент
Ло-и-Гаронна, под вечер прибыли в Арманьяк и подкатили к  замку  графа  де
Поли, возвышавшемуся на вершине холма между речками Дузой и Желизой.
   Замок имел весьма величественный вид, и владелец замка на первый взгляд
вполне ему соответствовал. Нас провели в большую гостиную, и  вскоре  туда
совершил торжественный выход этот бывший колониальный чиновник, долговязый
старик с белоснежными бакенбардами.  Его  сопровождала  дочь  в  воздушном
платье из розового тюля. Рядом с нею граф де Поли казался еще суровее.  Но
он как-то странно моргал глазами.
   - Уважаемый господин нотариус,  -  заговорил  он  напыщенным  тоном,  -
бесконечно благодарен вам за то, что вы так быстро...
   - Папа, - прервала  его  мадемуазель  де  Поли,  -  это  вовсе  не  ваш
нотариус, это ваш друг - Жак Резо.
   - Ах, это наш юный Резо. Очень рад вас видеть, дитя мое.
   После  возвращения  из  Китая  граф  де  Поли  впал  в  детство.   Отец
поморщился: ведь в его лице была оскорблена вся  французская  энтомология,
наука весьма солидная. Но Иоланда де Поли тотчас  пролила  на  болезненную
рану целительный бальзам: для этого у нее нашлась  соответствующая  случаю
мягкая улыбка. Достаточно было взглянуть на нее, и сразу становилось ясно,
до какой степени к этому дому подходит выражение: "Власть попала в женские
руки, в руки тонкопряхи". Мадемуазель Иоланда с вечной своей улыбкой пряла
последнюю нить рода де  Поли.  Кстати  сказать,  она  была  недурна,  хотя
несколько увяла. Меня уже начали интересовать  женские  лица,  и  она  мне
понравилась.
   - Извините отца, дорогой Жак, - умоляла она, - зрение у него слабеет, и
он с трудом узнает даже лучших своих друзей.
   Они обменялись нежным дружеским рукопожатием. Из вежливости, и  на  сей
раз без улыбки, мадемуазель де Поли спросила:
   - Как себя чувствует мадам Резо?
   В ответ она услышала двусмысленную фразу:
   - Ко всеобщему удивлению, лучше!
   Нас отец представил довольно небрежно. Мсье Резо явился  перед  нами  в
новом облике - в роли сердцееда.
   Целую  неделю  он  увивался  за  мадемуазель  де   Поли.   Успокойтесь,
ухаживание было чисто платоническим,  как  оно  и  приличествует  человеку
светскому, в такой же мере, как интерес  к  генеалогии  и  энтомологии.  У
графа де Поли, как и у многих старцев, впавших в детство, случались минуты
просветления. В угоду Иоланде наш отец старался  заполнить  их  двукрылыми
насекомыми. Пауки были изгнаны.
   - Только один паук остался - этот крепко засел в башке его сиятельства!
- хихикал Фреди, чье острословие становилось утомительным.
   - Подожди, доживешь до его лет, так у тебя в голове не то что  паук,  а
целый краб засядет, - говорил я позевывая.
   Ибо я зевал непрерывно, зевал  во  весь  рот.  Возможно,  вы  этого  не
поймете, но я скучал. Конечно, нас принимали и угощали  по-королевски,  мы
пользовались полной свободой с утра до вечера, в нашем  распоряжении  были
теннисный  корт,  лодка,  бильярдная,  многочисленная   челядь.   Но   все
развлечения были разрешены  официально  и  не  имели  прелести  запретного
плода. Психимора не дрожала от злости при виде их. Фреди, по-видимому,  не
очень-то разделял мои чувства на этот счет.
   - Старуха лопнула бы от злости, если бы видела, как мы тут живем, -  то
и дело твердил я.
   - В кои-то веки мы избавились от нее, а ты  то  и  дело  поминаешь  эту
ведьму! Ты все время ее ругаешь, а вроде как не можешь обойтись  без  нее,
честное слово!
   И в самом деле! Играть с огнем, вертеть в руках гадюку - разве  это  не
было с младенческих лет самой любимой моей забавой?  Психимора  стала  мне
необходимой, как пенсия для калеки, живущего своим убожеством.
   И вот я из фанфаронства решил написать Кропетту письмо  с  восторженным
описанием нашей поездки. Письмо,  конечно,  пройдет  через  цензуру  нашей
мегеры и больно уязвит как ее, так и Кропетта.
   Ответ милого дружка не заставил себя ждать. Через четыре дня я  получил
открытку с великолепной фотографией нашего замка в "Хвалебном"  -  он  был
снят с фасада во всю свою длину. Кропетт сообщал без всяких комментариев:

   "Дорогой  Хватай-Глотай,  очень  рад,  что  вы  так  хорошо   проводите
каникулы. Зато мне мама купила велосипед фирмы "Вандер"  с  переключателем
скорости. Аббат Вадебонкер больше не вернется, вместо него  наняли  аббата
Траке.  Он  был  духовником  в  исправительной  колонии.  Жан  Барбеливьен
поступает в семинарию. Мама велела мне предупредить Фреди, что  она  очень
недовольна тем, что нашла в тайнике, оказавшемся в его комнате.
   Твой любящий брат Марсель Резо".

   Мы долго и горячо обсуждали письмо.
   - Паршивец Кропетт хорошо поработал! - возмущался Фреди. - Мать  задаст
нам, когда мы вернемся.
   - Буря утихнет, - ответил я, - а вот  наш  клад  пропал.  Четыре  банки
тушенки,  две  банки  айвового  варенья,  тридцать  четыре  яйца,   двести
пятьдесят франков и пятнадцать ключей! Вот это беда!  Хорошо  еще,  что  у
меня хватило догадки спрятать две бумажки по сто франков и четыре  отмычки
под плиткой пола в моей комнате. Надеюсь, что их не нашли.
   Прежде чем передать нам открытку, отец прочел ее  сам.  Он  не  обратил
никакого внимания на сообщение о нашем тайнике. Но в беседе с  мадемуазель
де Поли он яростно негодовал на самовластное решение Психиморы.
   - Тут во  всей  красе  сказался  характер  Поль!  Воспользовалась  моим
отсутствием, чтобы уволить аббата и пригласить другого по своему вкусу.  Я
сегодня же напишу ей свои соображения на сей счет.
   Он ничего не написал. Десять минут спустя, набросив сачок  на  какое-то
зонтичное растение, он случайно оказался счастливым обладателем  редчайшей
Tegomia. Лишний  пучок  волосков  на  последнем  кольце  ее  брюшка  давал
основание предполагать, что в сачок попалась еще незнакомая разновидность.
В полном  восторге  отец  тотчас  же  написал  о  своей  находке  в  Музей
естествознания, членом-корреспондентом которого он был недавно  избран.  А
жене написать забыл.



15

   Мы  приехали  в  Арманьяк  по  внутренним  дорогам.  Поддавшись   нашим
уговорам, отец решил возвращаться домой по побережью. Мы никогда не видели
моря, хотя от нашего "Хвалебного" до курорта Ла-Боль всего сто километров.
Семья Резо считала бесполезным и даже безнравственным, чтобы люди  нагишом
мокли в соленой воде, выставив напоказ свои телеса. Жители Кранского  края
приходят в ужас перед наготой.  И  боятся  воды,  если  она  не  освящена.
Воспитание под стеклянным колпаком ("в дароносице" - как острил Фреди)  не
допускало  опасных  общений.  Каждому  известно,  что  на  пляже  поневоле
приходится сталкиваться с разбогатевшими лавочниками и  вообще  со  всяким
сбродом, которому  теперь  оплачивают  отпуска.  И  наконец,  это  слишком
дорогое удовольствие.
   Но перед Пасхой на морских пляжах нет курортников, вода  не  загрязнена
потом  трудящейся  черни,  приехавшей  на  отдых,  гостиницы  пустуют,  не
заламывают   бешеных   цен.   Впрочем,   отец   и   не   собирался   нигде
останавливаться, а просто хотел проехать по берегу океана и  показать  нам
одну из красивейших картин, созданных творцом Вселенной.
   -  Разумеется,   пейзаж   сильно   испорчен   отвратительными   щитами,
рекламирующими спиртные напитки, и виллами в  американском  стиле.  Но  вы
постарайтесь их не замечать.
   Ходовым выражением "американский стиль" отец клеймил все  подряд:  джаз
(следовало говорить джаз-банд), новейшую архитектуру, кубизм  в  живописи,
стихи сюрреалистов, мебель из орехового дерева и кресла из  никелированных
трубок. Особенно его возмущали последние:  оставим  никель  для  кресла  в
кабинете дантиста. Думается, что он нашел бы эти новомодные сиденья  более
удобными, чем старинные глубокие кресла на  гнутых  ножках,  если  бы  ему
довелось прожить недели две в соответствующей обстановке,  но  случай  для
этого так никогда и не представился.
   Сворачиваем в сторону Бордо. Площадь Кэнконс,  мост  Сен-Жан  длиною  в
четыреста восемьдесят шесть метров. Минуем порт, где царят суета, грязь  и
труд, весьма далекий от умственного. Заночевали мы в Блая,  где  гостиницы
не так дороги, в том самом Блая,  где  укрепления  построены  еще  Вобаном
(если только я хорошо запомнил урок), в  Блая,  где  родился  в  XII  веке
провансальский  поэт  Джауфре  Рюдель,  который,  однако,  вовсе  не   был
властителем  этих  мест.  Утром  мы  в  Руайане.   Отцовские   лекции   по
океанографии и другим  смежным  дисциплинам.  Оказывается,  нельзя  путать
серых креветок с другими видами этих ракообразных. Морская блоха не  имеет
никакого отношения  к  энтомологии:  это  самое  презренное  ракообразное.
Голубой  репейничек  называется  так  совершенно  ошибочно,  ибо  никакого
отношения не имеет к семейству сложноцветных. Поплавки  морской  водоросли
фукус представляют собой до сих пор не разрешенную загадку: каким  образом
они надуваются? Попытки  создания  собственной  теории.  Чайки  используют
восходящие течения воздуха гораздо лучше, чем любые планеры, ибо  творения
божьи всегда совершеннее изделий рук человеческих. А людям  не  мешало  бы
все-таки использовать огромные запасы энергии  морских  приливов.  Следует
несколько  математических  формул.  Беглый   обзор   трудностей,   которые
встречаются при конструкции турбин, работающих при слабом падении воды.  И
не  следует  смешивать  руайанцев,  которые  живут  в  городе  Руайане,  с
руайядерами, жителями города Руайя в департаменте Пюи-де-Дом  или,  вернее
сказать, в Лимани, так как деление на департаменты произведено произвольно
после Революции. Вон около мола плывет какой-то юноша, он плывет кролем, а
этот стиль плавания мы переняли у полинезийцев.
   - Мне следовало бы научить вас плавать. Тем более что для этого имеются
благоприятные условия: через наш парк протекает Омэ. Надо будет поговорить
об этом с мамой.
   "Надо будет..." Гляди-ка, старик уже вспомнил  о  мамашином  характере,
чувствует родное стойло. Фальшивый приятельский тон, который он  принял  в
начале  путешествия,  с  каждым  часом  становится  все  более  отцовским.
Впрочем, мы и сами чувствуем себя не слишком уверенно.  Фреди  то  и  дело
шепчет мне на ухо:
   - Слушай, ты меня поддержишь? Поддержишь?
   Мы могли пробыть в Руайане только два часа. В  тот  день  мы  осмотрели
Фура, потом Шатлайон, а к ночи приехали наконец в Ла-Рошель к нашей тетке,
баронессе де Сель  д'Озель,  получившей  недавно  в  наследство  от  своей
свекрови особняк на улице Марны и  соляные  промыслы  на  острове  Олерон.
Завтра мы сделаем небольшой крюк и посмотрим  на  строительство  огромного
мола в Ла-Палисе.
   Увы, не посмотрим! У баронессы нас ждало письмо  Психиморы,  содержание
которого было от нас скрыто, но отец вдруг заявил, что  страшно  устал,  и
неожиданно выбрал маршрут в "Хвалебное" через Фонтене-ле-Конт и  Шоле.  Мы
не увидим ни Ле-Сабль-д'Олонн, ни Круа-де-Ви. Наш одышливый  автомобильчик
(давно пора было сменить масло)  волей-неволей  торопился  в  "Хвалебное",
Перед нашими глазами уже  возникает  знакомая  картина:  вандейские  живые
изгороди, выбитые дороги, высокие откосы, увенчанные  густым  кустарником,
пегие коровы (из их молока почему-то получается желтое масло),  и  мы  уже
проникаемся сознанием, что  должны  вести  себя  прилично,  уже  не  смеем
развалиться в машине. Едем не через Анже, а через  Канде.  И  вот  мы  уже
подкатываем к Верну, где указатель на придорожном столбе  гласит,  что  до
Соледо осталось всего пять километров. Наконец в четыре часа пополудни  мы
проезжаем по аллее, где на коре платанов вырезаны зловещие буквы "М.П.", а
у подножия деревьев увядают последние  желтофиоли.  Отец  робко  сигналит.
Появляется растрепанная Психимора. По бокам ее вырастают две фигуры: Фина,
которая теребит от волнения кончик фартука, и очень длинный,  очень  тощий
человек в сутане - он стоит, скрестив руки на груди  и  склонив  к  левому
плечу голову, как  Христос  на  серебряном,  хорошо  начищенном  распятии,
заткнутом у аббата за по