амятный
день. Чем-то мы его отметим?
   В энный раз за шесть месяцев я вошел в дом на  улице  Пре-Пижон,  крышу
которого венчали две длинные трубы, казалось вязавшие нескончаемое вязание
из дымовых нитей. Мадам Ладур (она ждала восьмого  ребенка)  тоже  вязала,
сидя у себя в спальне. Было одиннадцать  часов  двенадцать  минут,  и  эта
точность показывает, что я не потерял головы. Мы с Мику случайно оказались
одни и сидели в разных углах розовой кушетки (признаюсь, что с этого дня я
амнистировал стиль Луи-Филиппа). И оба мы,  я  это  чувствовал,  молчаливо
пришли к соглашению, что пора  кончать.  Слишком  долго  мы  не  начинали.
Мишель с преувеличенным вниманием полировала  ногти  о  мякоть  ладони.  Я
подвинулся. Подвинулся всего на пол-ягодицы. Мы сидели профиль в профиль -
брюки и юбочка туго натянуты на коленях - и  молчали  самым  красноречивым
образом.
   Я сделал вид, что мне неудобно сидеть, и снова приблизился  к  ней,  но
уже на обе ягодицы. Как  приступить  к  делу?  Можно,  например,  сказать:
"Мишель, ты по годам уже невеста. Мне не хотелось бы, чтобы ты отдала свою
руку случайному..." Нет, лучше сказать посовременнее: "Мишель, давай-ка мы
с тобой столкуемся, а?" Я приблизился еще, да так удачно, что мы прижались
друг к другу.
   - Решился! - бросила Мику.
   Оттенок  нетерпения,  прозвучавший  в  ее  голосе,   не   делал   чести
победителю, но я переиначил эту реплику. Легкий дефект  произношения  моей
милой  позволял  думать,  что  она  просто  спрягает  священнейший  глагол
романсов и спрашивает: "Влюбился?" По правде сказать, я  и  сам  не  знал,
влюбился ли я, но мне почему-то казалось, что это не так уж важно. Ответим
на всякий случай:
   - Да.
   Я сижу с затуманенным взглядом, хищно скрючив пятерню, и  сейчас  самое
для меня главное - это склониться к ней. На миг наши подбородки  находятся
в волнующей близости, потом повинуются взаимному притяжению, что роднит их
с намагниченным железом.
   - Только один! - требует Мишель, приоткрыв губы, все в мелких трещинках
и пахнущие розовой помадой.
   Извините, мы знаем  катехизис.  Бог  тоже  един,  но  существует  он  в
нескольких ипостасях. Леденчик, еще  леденчик!  Однако  я  приоткрыл  одно
веко,  нарушив  этим  деликатный  обычай.  "Видик  у  тебя,  должно  быть,
идиотский, - шепчет насмешник и добавляет докторальным тоном: - А  знаешь,
наши бабушки называли период первых поцелуев - молочный  месяц.  Смотри  в
оба! Молоко - оно легко скисает". Зря это он - розовая помада прелестна на
вкус. Но тут хлопает дверь. Мику отнимает  свои  губы,  верхняя  чуть-чуть
дрожит, и отталкивает мою руку, проявляющую повышенный интерес к одному из
буравчиков, приподымающих свитер.
   - Скажем маме?
   - Ни за что на свете!
   Очевидно, речь шла о ее  маме.  Но  я  подумал  о  своей  и  разразился
неестественным,  испуганным  смехом  при  мысли,  что  мадам  Резо   можно
посвятить в тайну этой умилительной сценки.



13

   Тщетная предосторожность: в наше озеро сиропа рухнул камень. Мы думали,
что хватит нам не начинать. А  пришлось  сказать  себе  просто  "хватит!".
Через три дня мадам Резо ликвидировала инцидент.


   Напевая какой-то мотивчик, я возвращался  из  "Сантимы".  Я  ничего  не
подозревал. На улице было очень хорошо, и, взбегая по лестнице, я пожалел,
что расстался с солнцем, до того новым, что оно даже заново выбелило стены
дома. В передней ни души, ни души и в столовой.  Только  из  моей  комнаты
доносились какие-то звуки. Очевидно, воры. Я толкнул  плечом  полуоткрытую
дверь, и она заплясала на петлях.
   Картинка! Здесь были воры, но воры особого  рода.  Мое  белье,  бумаги,
одежда валялись на кровати, на столе, прямо на паркетном полу. Мадам  Резо
лихорадочно выкидывала содержимое из ящиков комода. Мсье Резо, сидя верхом
на стуле и уперев подбородок в резную спинку,  следил,  позевывая,  за  ее
действиями. В углу в напряженной позе  стояла  тетушка  Полэн,  бессильная
свидетельница обыска, сложив на животе руки, ввинтив, как гайку, голову  в
сборочки жабо. На шум моих шагов ко мне разом повернулись  три  лица;  три
пары глаз, различные по цвету, по силе выражения, уставились на меня.
   - Ты слишком роскошничаешь, милый мой, - проскрипела матушка,  ощупывая
мой серый костюм.
   - Фред тебе пишет? - простонал батюшка.
   - Ваши родители... потребовали... - пробормотала вдова.
   Целые  две  минуты  длился  невообразимый  ералаш.  Все  трое  говорили
одновременно, и все трое говорили, конечно, свое. Наконец из  общего  гула
вырвался пронзительный голос моей матушки:
   - Дайте же мне наконец сказать.
   "Усталость", на которую она ссылалась последние полгода, пошла ей  явно
на пользу. Голоса стихли, и матушка продолжала среди всеобщего молчания:
   - Красивые костюмы  шьют  для  красивых  девушек!  Жак,  поговорите  же
откровенно с этим молодым человеком.
   Неслышно, как мышка, ступая своими войлочными  туфлями,  тетушка  Полэн
вышла на цыпочках в переднюю. Старик  окончательно  обмяк.  Теперь  уж  не
только подбородок, но  и  усы,  даже  нос  уткнулись  в  спинку  стула,  и
чувствовалось, отцу ужасно хочется, чтобы стул превратился в ширму.
   - Я собрал все сведения, -  с  трудом  начал  он.  -  Итак,  бесполезно
отрицать, что...
   - По нашему приказанию за тобой следили, - уточнила мадам  Резо.  -  Не
зря твой отец помощник прокурора.
   - Вы с Фердинаном доставляете мне много хлопот...
   - К счастью, у нас есть Марсель!
   Речь в два голоса,  подкреплявших  один  другой,  тянулась  бесконечно.
Выяснилось, что мы с братом настоящие преступники. Фред,  воспользовавшись
тем, что достиг двадцатилетнего возраста, то есть совершеннолетия с  точки
зрения военной службы, не спросив ни у кого разрешения, нанялся на корабль
простым матросом и даже родных не предупредил. А я, я пропускаю занятия  и
превращаю в посмешище нашу несчастную семью, выгружая песок на  набережных
Мен. А главное, я ставлю под удар свое будущее, волочась за одной из девиц
Ладур, открыто появляясь каждое воскресенье на улице  Пре-Пижон.  Подумать
только - Резо и какая-то Ладур! Это же патология! Никто не спорит,  что  у
Ладуров есть деньги, но, если я так уж люблю  деньги,  что  само  по  себе
отвратительно, хотя и не так уж неразумно (тут  мсье  Резо  кинул  быстрый
взгляд на свою супругу!), можно найти и деньги, но попозже, со временем, а
главное, деньги не с таким дурным запахом. Попозже, ибо я  не  достиг  еще
возраста, когда о таких вещах думают серьезно... Мсье  Резо  разгорячился,
разразился тирадой,  которую  мать  подкрепляла  междометиями...  Конечно,
обстоятельства  переменились,  приходится   волей-неволей   пересматривать
кое-какие  нормы,  удовлетворять  кое-какие  житейские  нужды.  Но  только
сообразуясь с духом общественных, а главное,  семейных  добродетелей  и  с
единственной целью - сохранить для Франции непреходящие  ценности,  а  для
нас, Резо, сохранить это превосходство, это  интеллектуальное  главенство,
которое не уступит  веку  ни  на  йоту,  которое  вдохновляется  известной
традицией. Коль скоро ни личные заслуги,  ни  приобретенное  состояние  не
способны более защитить нас, естественно, что  положение  человека  и  его
устройство принимают с каждым днем все более важное значение. Неудачники и
вступающие в неравные браки представляют сейчас особую  опасность  -  ведь
все члены семьи обязаны множить преимущества,  даваемые  их  положением  и
брачными союзами, дабы противостоять расшатыванию устоев. Неравный брак  -
всегда промах, а в наши дни это прямая измена. А сверх того,  революция  и
ее авангарды, марширующие впереди в самых различных  обличьях,  отнюдь  не
единственная  опасность.  Слава  богу,  возникло   долгожданное   обратное
течение, однако оно равно несет  с  собой  самое  лучшее  и  самое  худшее
вперемежку. Толпа выскочек, вообразившая,  будто  они  созрели  для  того,
чтобы плыть в одном фарватере с буржуазией, спускает на  воду  свой  утлый
челн в надежде, что их возьмет на буксир какой-нибудь болван  вроде  меня.
Ибо я болван, хуже того - болван неблагодарный. Всем известно, какова цена
этим  так  называемым   благородным   предлогам,   которыми   прикрываются
вольнодумцы, то есть люди, считающие себя передовыми  и  в  лучшем  случае
заблуждающиеся. Они хотят отомстить за  свою  никчемность,  демонстративно
вступая в союз с завистью  или  амбициями  маленьких  людей,  а  иной  раз
вступают в брачный союз с их дочерьми. За невозможностью блистать, быть на
видном  месте  довольствуются  ролью  светлячка  среди   посредственности.
Просим,   однако,   не    смешивать    посредственность    врожденную    и
посредственность, так сказать, добровольную. Такие,  как  Леон  Резо,  как
Эдит Торюр, храня в душе всю утонченность  своего  воспитания,  которое...
которому... ну  словом,  ты  сам  знаешь,  хотя  притворяешься,  что  тебе
наплевать... Ну так вот, Леон Резо, Эдит Торюр и даже Фред  не  падут  так
низко, ибо их посредственность есть явление преходящее, трамплин,  который
позволит им последовательно, рывками достичь благосостояния, что  в  конце
концов гарантирует необходимую стабильность элиты. Но чего можно ждать  от
меня, проникнутого  духом  отрицания,  который  не  может  оправдать  даже
какая-нибудь случайная удача?
   - Короче, - отрезала мадам Резо, которой явно не  терпелось  перейти  к
практическим  действиям,  -  мы  не  можем  больше  допускать,  чтобы   ты
употреблял во зло свою свободу. В  конце  месяца  ты  переедешь  от  мадам
Полэн. Мы добились для тебя от ректора отдельной комнаты в интернате.  Там
существует хоть какая-то дисциплина: вечерами учащихся  не  выпускают  без
специального разрешения и без достаточных оснований. Кроме того, ты уйдешь
из "Сантимы" и посвятишь все свое время изучению права. И чтобы ноги твоей
не было у этих Ладуров! Довольно, кончен этот грошовый флирт...
   - Ну, ну, не будем об этом, - с неестественной живостью подхватил  мсье
Резо, который, взглянув на  мой  подбородок,  очевидно,  заметил,  что  он
угрожающе выпятился.
   - ...а может, даже и связь!  -  докончила  моя  матушка,  выплюнув  это
подозрение уголком губ и наблюдая уголком глаза за моей  реакцией  на  эти
слова.
   Реакция была простая. Ценой неслыханных усилий я  удержал  свой  кулак,
потянувшийся к ее золотому зубу. Я  молча  поднялся  и  начал  собирать  и
приводить в порядок свои пожитки. Отец удивленно открыл глаза, а мать - та
поняла.
   - Тебе только девятнадцать, - медленно проговорила она, -  и  мы  можем
лишить тебя денежной помощи.
   Я тщательно сложил стопкой свои сорочки и кальсоны (впрочем, это  явное
преувеличение - стопка получилась жалкая). Потом вынул бумажник, тот,  что
подарила мне Мику. Кусок бумаги, который я  оттуда  извлек,  был  денежным
переводом. Все так же молча двигаясь по комнате, будто родителей  здесь  и
не было, я швырнул этот аргумент  к  ногам  матери...  Я  видел,  как  она
побледнела, потом на лице ее появилась страшная улыбка, предвещающая  бой.
Она сделала несколько шагов тоже с таким видом, будто  не  замечает  моего
присутствия, и ровным голосом  сказала  отцу,  который  с  перепугу  сосал
кончик усов:
   - Я не хотела скандала, но нас к этому вынудили. Придется заглянуть  на
улицу Пре-Пижон.
   Мсье Резо, который решительно перепутал все роли и  играл  сейчас  роль
удрученной горем матери, поднялся со стула и  засеменил  вслед  за  женой.
Дойдя до порога, он оглянулся.
   - Ну, ну, мальчик! - умоляюще протянул он.
   Конечно, мне следовало бы промолчать. До сих пор я вел себя с шиком.  К
несчастью, во мне не ко времени пробудились  мои  лицедейские  таланты,  и
именно им я обязан ненужной репликой:
   - Следуйте за мадам. А я, я выхожу из семьи.
   И я с грохотом захлопнул дверь перед самым его носом.


   Они уехали.
   - Почему ты не закатил ему пощечину? - крикнула мать уже на лестнице.
   И тут же я услышал робкий протест и "иду, иду", которое указывало,  что
мсье Резо не так уж радуется перспективе сразиться с  одноглазым  Ладуром.
Потом шум мотора, прорычавшего на всех своих четырех скоростях, удалился и
заглох. Слышны были лишь протяжные крики стрижей, на всем лету разрезавших
вечерний свет. Вот я и один. Наконец один, наконец свободен.  Наконец  сам
отвечаю за себя.
   Да, но какой ценой? Что  произойдет  на  улице  Пре-Пижон?  Вдруг  меня
осенило - я понял, какая ждет меня беда, беда, в которой я не отдавал себе
отчета, которая  пока  еще  казалась  мне  непропорционально  огромной  по
сравнению с вызвавшей ее причиной, ибо совершенно  верно,  что  мы  узнаем
цену людям  и  вещам,  лишь  теряя  их.  "Если  бы  я  раньше  заметил  их
автомобиль, я проколол бы шины и первым поспел бы к Ладурам... Может быть,
мне бы удалось смягчить удар". Я уже знал,  что  этот  удар  разобьет  мой
хрупкий  фарфор.  Правда,  такие  удары  закаляют,  но  я  не   желал   им
подвергаться. Я хорошо знал свою мать и хорошо знал Ладуров: в результатах
встречи можно было не сомневаться. Присев к столу, я уткнулся  подбородком
в скрещенные руки, мои сухие волосы топорщились на висках, и вдруг  с  губ
моих слетела удивительная мольба: "Господи, сделай чудо!" - и, как  прямое
ее следствие, еще более удивительные слова: "Ах, если бы я мог  молиться!"
И тут только я заметил, что кто-то скребется в дверь.
   - Войдите!
   Скорбно перебирая, как четки, свое янтарное  ожерелье,  двойной  ниткой
спускавшееся на  грудь,  вдова,  словно  конькобежец,  заскользила  в  мою
сторону на войлочных подошвах своих зеленых шлепанцев. Продольные морщины,
отвислая  кожа  под  подбородком,  бахрома  шали,  складки  платья  -  все
придавало ей сходство с плакучей ивой.
   - Я не люблю менять жильцов,  -  начала  она,  -  если  хотите,  можете
остаться. А сейчас бегите к Фелисьену.
   При всей  моей  душевной  растерянности  я  почувствовал  легкие  укоры
совести. С какой стати я смеялся над этой туго накрахмаленной  шемизеткой?
Только она одна и была жесткой у тетушки Полэн.
   - Скорее, скорее, мальчик! - повторила она. - Пообедаете потом.
   Когда я стремглав  несся  по  лестнице,  она  вдруг  крикнула  с  таким
яростным убеждением, что чуть было не вылетели обе ее вставные челюсти:
   - Ох, эта женщина!
   Через четверть часа я вскочил в трамвай, промчался от остановки галопом
на улицу Пре-Пижон как раз в тот момент, когда оттуда выезжал родительский
автомобиль. Хотя мать, конечно, заметила меня, она даже не обернулась.  За
стеклом я увидел лишь ее острый профиль, подобный ножу гильотины.
   В три прыжка я очутился у дома Ладуров, позвонил  и  стал  топтаться  у
дверей. Скверное предзнаменование: на сей  раз  мне  открыла  не  одна  из
барышень Ладур, а служанка. Бросив ее в передней, я помчался в столовую.
   Вся  семья  была  в  сборе.  Вся  семья,  молчаливая,   скупая   против
обыкновения  на  жесты,  застывшая  в  растерянности,  как  в   трясущемся
желатине... Только взгляд кривоглазого был нацелен прямо на меня,  все  же
остальные избегали смотреть  в  мою  сторону,  включая  Мику,  которая  не
отрывала взора от  тарелки  бульона,  будто  загипнотизированная  глазками
жира.  Густо  пахло  гневом,  унижением,  конфузом.  Разливательная  ложка
задрожала в руках мадам Ладур, простонавшей:
   - Вам не следовало сюда приходить!
   Услышать это "вы" из столь милосердных уст было равносильно  приговору.
Она снова взялась разливать суп, Мику  предприняла  отвлекающий  маневр  -
стала вытирать нос младшей сестренке, а я  готов  был  провалиться  сквозь
землю, не зная, куда девать свои руки.  Наконец  Ладур  скрестил  руки  на
груди.
   - Мне незачем уведомлять вас о том, - нанес он мне  удар,  -  что  ваши
родители сейчас были здесь. Самое меньшее, что я могу о них  сказать:  они
показали себя гнуснейшим образом. К несчастью, я не мог не  подумать,  что
вы их достойный наследник.
   - Фелисьен, - умоляюще проговорила мадам Ладур,  -  уведи  его  в  свой
кабинет.
   "Его"! Я уже стал просто местоимением! Кривой поднялся со  стула.  Меня
не так испугал взгляд его  единственного  глаза,  как  монокль  из  черной
тафты. Но Ладур снова тяжело рухнул на  стул,  потряс  головой,  как  бык,
подсчитывающий  количество  впившихся  в  него  бандерилий,  и   негодующе
промычал:
   - Она посмела сказать, что жалеет об оказанном мне доверии, мы,  видите
ли, воспользовались этим, чтобы навязать вам свою  дочь...  И  все  это  с
таким видом! И каким тоном!.. "Не возражайте, мсье Ладур, я в курсе  дела,
у меня есть свои соглядатаи.  Впрочем,  это  секрет  Полишинеля.  Жан  сам
рассказывает встречному и поперечному, что ваша дочь - его любовница".
   Молчание. Ни взгляда в мою сторону. Нет,  нет,  я  вовсе  не  ненавидел
тебя, мамочка, я только учусь понимать, что такое ненависть.  Ты  прибегла
именно к такому роду клеветы, от которой всегда что-нибудь да останется. А
эту клевету не могут простить ни они, ни я. К чему  протестовать  словами?
Мои сжатые кулаки и челюсти, мои  глаза  протестовали  куда  красноречивее
всяких слов. Впрочем, зря. Выдумка это или правда, обвинение само по  себе
достаточно серьезное. Если это правда - виновен  я.  Если  это  выдумка  -
виновна семья, где возможно такое вероломство и где Мику не могла бы жить.
Ладур снова заговорил - именно это он и объяснил мне:
   - Я  не  поверил  ни  слову,  но  ты  сам  понимаешь,  сынок,  что  при
сложившихся обстоятельствах остается одно - раззнакомиться. Ты нас знаешь.
Мы - Ладуры, мы - семья. На ваших высотах нам, возможно,  трудно  было  бы
дышать, зато у  нас  есть  некий  орган,  именуемый  сердцем.  Мои  дочери
свободны, но они не вступят в брак потихоньку, не  перешагнут  не  то  что
через распри, но даже через простое безразличие. Как бы ни был хорош жених
- кстати, к тебе это не относится, - все равно выходишь не за него одного,
но и за всю его родню. Слава богу, вы с Мишель даже не помолвлены,  мы  не
хотели замечать вашей взаимной склонности. Все это несерьезно, и твоя мать
могла бы не заводить себе нового врага,  а  новый  враг,  уж  поверь  мне,
отныне ей обеспечен. А что касается вас с Мишель,  то  вы  оба  еще  очень
молоды, вы скоро все забудете.
   Он поднялся со стула на этот раз уже окончательно. Я повернулся к Мику,
но она не шелохнулась, придавленная тяжестью  кос,  уложенных  короной  на
голове. Но тут в тарелку супа скатилась слеза, и это оказалось сигналом  к
всемирному потопу. Младшие девочки сразу же плаксиво  сморщились.  Сюзанна
высморкалась. Сесиль громко потянула носом, а тетя разрыдалась. В  течение
нескольких секунд вся семья громко всхлипывала. Я не знал, куда  деваться,
и, когда Ладур твердой рукой взял меня за плечо, я был даже благодарен ему
за это.


   Домой я вернулся уже с готовым решением, на этот раз Фред  показал  мне
пример. Завтра  уеду  в  Париж.  Утром  постараюсь  добиться  перевода  на
филологический факультет,  продам  свои  юридические  учебники,  получу  в
"Сантиме" то, что еще не получил, - какой-то  пустяк.  Понятно,  можно  бы
остаться у тетушки Полэн,  работать.  Но  "Хвалебное"  отсюда  в  тридцати
километрах, а Мику - меньше чем в трех. Я хотел избежать любой капитуляции
и опасался, что могу скапитулировать дважды: к этому меня может  принудить
наша семья - это раз, и могут принудить мои собственные  сожаления  -  это
два.  Выклянчивать  примирение  или  тайное  свидание,   отступить   перед
трудностями или тоской - ни за что на свете!
   - Ну как? - спросила вдова, когда я вошел в переднюю.
   Но, взглянув на мое лицо, не стала ждать ответа.
   - Так я и думала. Идите, миленький, обедать...
   Но мне хотелось побыть одному. Мне равно претили и лапша и жалость.
   - Простите меня, но я не хочу.
   Вдова вздохнула и перестала  настаивать.  Число  людей,  вздыхающих  из
сочувствия ко мне и тут же меня зачеркивающих,  катастрофически  росло.  Я
понял, что ей хочется меня поцеловать, и не сердился на нее за то, что она
в