себя - через сравнение. Действительно, моя  статья
подвигается. Речь идет о большой статье, о  первой  моей  большой  статье.
Золотая тема! Репортаж о юных правонарушителях, за который я ухватился как
за счастливый случай. Я многому научился и могу теперь многим поделиться с
другими, и в первую очередь секретом моей относительной  удачи.  Для  того
чтобы направить собственные свои претензии по другому руслу и кое в чем их
пересмотреть, нет ничего  лучше,  как  более  тесное  знакомство  с  более
реальными бедами. Как ни странно, но оказывается, самые острые проблемы не
те, в которые ты был погружен, а те, поверхности которых ты лишь коснулся.
Я уже говорил, что мне надоело  быть  каким-то  исключением,  носиться  со
своим "Я" с  большой  буквы,  как  с  черной  жемчужиной  на  булавке  для
галстука. Я всегда ненавидел благотворительность, которая творится во  имя
справедливости, меня трясет при мысли, что, быть может, в моих  проклятиях
слышится нищенская нотка: "Не обойдите меня, добрые дамы и господа,  вашим
негодованием!"
   А здесь ничего похожего. По-видимому, защищать других - лучшее средство
защитить  себя.  В  течение  недели  я  таскался  по  различным   приютам,
переступал десятки негостеприимных порогов. Меня пугают эти дети, но чем я
могу им помочь? Время от времени о них говорят все; о них уже сказали все,
а не сказали, в сущности, ничего. И моя  добрая  воля  сделает  ничуть  не
больше. Я сам чуть было не оказался среди них... Тише! Мой сын спит  всего
в трех метрах от меня, и не стоит вспоминать подобные вещи в такой от него
близости. Я сам чуть было не стал вроде них, и поэтому я знаю. Помогать им
- это еще мало, надо их любить, но давайте  договоримся,  любить  не  всех
скопом, а одного за другим, ибо в области чувств лишь  через  единственное
число приходишь к множественному.
   Я подымаюсь с места, мне жарко, я шагаю по комнате. Мне чудится, что за
мной по  пятам  идет  мое  маленькое  счастье,  что  оно  запыхалось,  оно
вопрошает меня, так ли уж оно безмятежно, как я  утверждаю,  раз  оно  еще
позволяет мне  принимать  к  сердцу  чужие  беды.  Моника,  уколов  палец,
тихонько сосет его, чтобы не разбудить ребенка,  а  мои  ботинки  даже  не
скрипнут! Ты право, "мое неповторимое я"! Я уже разучился выть, но никогда
я не успокоюсь, не буду доволен собой (это я-то, всегда собой  довольный!)
вплоть до того дня, пока все, мне подобные, не найдут то, что  нашел  я  в
этой маленькой квартирке. Ведь необходимо наконец сказать, что вы принесли
мне, вы оба, что вы значите для меня и что я, возможно,  заслужил  вопреки
моим выходкам, ибо никогда не грешил равнодушием. Чувствую, что  впадаю  в
торжественный тон, которого боюсь больше чумы, но на сей раз мне  плевать.
Жена стала искуплением за  мать,  и  дитя  любви  -  искуплением  за  дитя
ненависти. Он  уже  где-то  далеко,  сердитый  родительский  окрик,  упрек
"хулителю семьи"! Его семьи, да. Но отнюдь не всякой семьи. Откуда он  это
взял? В худшем случае "хулитель" в возрасте от пятнадцати до двадцати лет,
когда безбородый нигилизм готов все обобщать  и  все  обобщает  наспех,  я
усомнился в целесообразности этого института. Но поскольку  живая  материя
состоит из клеток, с какой стати мне провозглашать,  что  все  семьи,  все
клетки ненавистны, желая отомстить за  одну  нашу,  пораженную  гангреной.
Напротив, моя здоровая клетка - это мой реванш... Знаю, знаю! Каким жалким
покажется этот реванш тем, кто привержен традиции Атридов и посвящает свое
суровое рвение Року. Для них красивое горе - это "благодать", божественная
привилегия, с высоты которой можно и должно измерять радости  жизни,  этой
плебейки жизни. Я слышу, о жители подлунного мира, ваши  вопли  анемичного
презрения! Слышу, они доходят  до  самых  сокровенных  глубин  моего  "я",
особенно в такие вечера, как сегодня, когда меня захлестывает гордыня. Ах,
да заткнитесь вы! Дайте мне жить тем,  от  чего  вы  подыхаете  с  досады!
Заткнитесь вы, "разрушители" мира!
   - Ты его разбудил! - вдруг протестует жена.
   Очевидно, я шагал слишком тяжело или, сам того  не  заметив,  проворчал
что-то вслух. Я остановился и от смущения  застыл,  как  цапля,  на  одной
ноге. Однако беда невелика: маленькая стрелка будильника  стоит  на  цифре
десять. Малыш не успел даже закричать. Он уже не в  своей  колыбельке,  он
уже лежит на руках у матери, прижавшись к ней.  Он  открывает  свой  рыбий
ротик и хватает кончик материнского соска в трещинках, который  не  выдает
положенного  ежедневного  децилитра.  Эта  порция   материнского   молока,
предшествующая соске, входит в ритуал Моники, предусмотрена ее катехизисом
по детоводству.
   Наши пижамы греются  на  радиаторе,  свернутый  чехол  с  дивана  делит
кровать пополам. Обычно в  этот  час  серые  зрачки  моей  жены  сужаются,
становятся не больше простой карандашной точечки между  веками.  Но  нынче
вечером глаза открыты слишком широко,  а  брови  слишком  насуплены.  Пора
открыть рот:
   - Я кончил статью. Отнесу ее завтра утром, а на обратном пути попытаюсь
разыскать Фреда, если он все еще живет в том отеле.
   И Моника постепенно, постепенно  закрывает  глаза,  начинает  мурлыкать
песенку и отбивает такт туфелькой, из которой выскальзывает голая ступня.



36

   Фред читал, скорчившись на кровати. Чтобы  проникнуть  в  его  комнату,
нужно было только толкнуть полуоткрытую дверь в конце темного коридора, от
которого ответвляется второй коридор, куда  заглядывают  лишь  закоренелые
обитатели  мансард.  Было  слышно,  как  по  водосточному  желобу   стучат
воробьиные лапки; в старой мыльнице лежали три засохших  ломтика  колбасы;
пожитки моего брата висели прямо на гвоздях,  прибитых  к  филенке  двери.
Особенно нищенским был запах: если деньги не пахнут, то  отсутствие  денег
пахнет слишком сильно.
   Фред вяло повернулся и, даже не  моргнув,  протянул  мне  свою  лапищу,
заросшую волосами чуть ли не до ногтей.
   - Сижу на мели, старик. Пришлось перебраться из прежней комнаты  в  эту
мансарду. Впрочем, и за нее тоже не плачено. Ты пришел вовремя, я собрался
тебе написать, чтобы ты ко мне заглянул.
   Он шмыгнул носом, сел на край кровати и зычно протрубил,  видимо  желая
меня умаслить:
   - Надеюсь, мы отхватим изрядный куш.
   Углы его губ, отвороты пиджака, пояс, шнурки от ботинок - все  сползло,
все опустилось, как и он сам. Фердинан Резо, скатившийся на дно. Я не  мог
удержаться и съязвил:
   - В данный момент меня вполне устроили  бы  двести  восемьдесят  восемь
франков.
   - О! - возразил Фред с наигранным простодушием. - И ты мог подумать  на
меня!
   Меня обезоружило это запирательство, столь  неуклюжее,  что  прозвучало
оно как прямое признание. Я смотрел на брата с презрительной жалостью,  на
которую он ничуть не обиделся, ибо, в сущности, и рассчитывал на нее. Этот
взгляд исподлобья, этот слегка  выставленный  локоть  напоминали  прежнего
Рохлю,  каким  он   и   остался,   мальчишку,   непревзойденного   мастера
увертываться от пощечин, играть на чужих нервах, выклянчивать прощение.
   - Знаешь, - продолжал он, - я хочу тебе кое-что сообщить.  Я  позавчера
видел мать...
   Другой  прием  Рохли:  отвести  от  себя  внимание,  направив  его   на
какое-нибудь другое свинство. Однако Фред виделся с нашей матерью, значит,
Фред решил  что-то  предпринять.  Возможно,  мы  могли  бы  уладить  дело.
Конечно, нельзя полагаться на его добросовестность: вот уже много  месяцев
подряд, как он болтается между двух лагерей.  Он  видел  Вдовицу,  значит,
пытался договориться с ней, а меня даже не поставил в  известность.  Но  с
другой стороны,  он  хотел  со  мной  повидаться:  значит,  переговоры  не
увенчались успехом или требуют моего участия. Иначе Фред, можно в этом  не
сомневаться, не колеблясь, договорился бы с матерью за моей спиной.
   - Она прежде  всего  начала  меня  расспрашивать,  родился  ли  у  тебя
младенец.
   - Родился мальчик, - бросил я.
   - Ей на это плевать, - продолжал Фред без передышки (доказав тем самым,
что ему тоже плевать на это обстоятельство в  равной  мере,  как  и  нашей
матери). - Но ей требуется точная  дата  рождения  и  все  имена  ребенка.
"Пусть, говорит, Жан не принадлежит больше к нашей  семье,  Марсель  хочет
занести все эти сведения в генеалогические записи вашего отца,  которые  я
ему вручила и которые он намерен вести и  впредь".  Генеалогическое  древо
Резо, доверенное Марселю, сыну Марселя... смех да и только!
   Я сразу узнал мрачный юмор мадам Резо: "Вы  прочли  мои  письма.  Ну  и
что?" По трезвом размышлении я признал ее отпор просто смешным. Нет ничего
более обычного, более характерного,  чем  подобные  узаконения.  Один  мой
приятель, избравший своей  профессией  генеалогические  изыскания,  сказал
как-то нам: "Мне-то уж вы можете верить, ведь мне  платят  за  то,  что  я
снабжаю клиентов предками; так вот, я еще не  встречал  в  своей  практике
достоверного родства, если даже деды и прадеды помещены на самых, казалось
бы, бесспорных ветвях генеалогического древа. Ведь в некоторых  населенных
пунктах иной раз больше трети детей - незаконнорожденные. Четверть мужчин,
и то я занижаю цифры, - рогоносцы или были таковыми  хотя  бы  однажды.  В
десятом поколении  у  вас  среди  предков  заведомо  будет  один  или  два
незаконнорожденных.  Внебрачное  рождение,  оно  торжественно  шествует  с
короной на голове,  и  плевать  ему  на  хромосомы.  Итак,  все  мы  носим
узурпированное имя, все мы праправнуки неизвестного предка".
   Я  улыбнулся,  недовольный  тем,  что   доволен...   Фред   по-прежнему
разглагольствовал, поджидая, когда я перестану зевать, чтобы тогда перейти
к серьезному разговору. Фраза за фразой он подступал к главному вопросу.
   - Помимо всего, насколько я мог понять, в нашем "Хвалебном" не все идет
гладко. Кервадек требует, чтобы вопрос с завещанием был улажен до  свадьбы
его дочки и  до  передачи  замка  обратно.  Марсель  со  старухой  поэтому
торопятся покончить с этим делом.
   - То есть?
   Мой брат гулко потянул носом, потом вдруг весь изогнулся и  заерзал  на
месте, словно малыш, которому не терпится сбегать кое-куда.
   - Надо тебе сказать... Словом, наша мамаша  сама  сделала  первый  шаг,
сама пришла сюда ко мне, и притом совершенно неожиданно...  Наше  свидание
прошло на высоком уровне. Она ничего не пыталась мне навязать, не устроила
мне сцены, не ораторствовала.  Услуга  за  услугу!  Вдовица  -  женщина  с
головой, куда более степенная и рассудительная, чем прежняя Психимора.
   Он, Фред, видите ли, разглядел все это своими подслеповатыми  глазками,
он, видите ли, полагал то, полагал это... Наконец, желая удовлетворить мое
ледяное нетерпение, он выдавил из себя:
   - Она предложила сто тысяч франков.
   Глаза Фреди блеснули. Он уточнил, вернее, просмаковал:
   - Сто тысяч франков каждому из нас.
   Мерзкий  торг!  Но  стоит  ли  мне  сетовать?  Ведь  Фред   мог   сразу
согласиться, прикарманить денежки и бросить меня ни с чем.  Его  поведение
заслуживало пятерки с плюсом.
   Названную выше сумму нам дают при двух условиях: мы возвращаем бумаги и
ставим свою подпись, чтобы можно было утвердить акт о  ликвидации-разделе.
Таким образом, со всеми спорами будет покончено раз и навсегда, если  даже
нам удастся побить еще кое-какие карты противника.
   Упорхнула прочь моя иллюзийка! Не видать Фреду  пятерки!  Фред  не  мог
ничего сделать потому, что не имел права подписать бумагу за меня.
   - Тонкая штучка наша старуха! - вздохнул он. - Она,  видимо,  не  знает
точного  количества  писем,   но   на   всякий   случай   принимает   меры
предосторожности. Откровенно говоря,  я  надеялся  надуть  ее  дважды.  Ты
только пойми! Нам вовсе не обязательно начинать процесс, имея на руках всю
эту коллекцию: вполне хватит трех-четырех наиболее компрометирующих писем.
Мы могли бы отложить их, а старухе продать весь  пакет  и,  сорвав  с  нее
хорошенький  куш,  начать  с  остальными  письмами  атаку.   Это   она   и
заподозрила. Жаль! Сорвалась такая ловкая операция.
   Ловкая! Фред от радости пускал слюни.  От  его  слюнявости  становилось
тошно. Слабость, унаследованная от нашего  отца,  которая  перевесила  дух
коварства (увы, бесполезный  для  Фреда),  унаследованный  от  матери,  не
позволила ему перейти стадию поползновений; он  слопал  бы  свои  тридцать
сребреников, не отдав ни одного. Однако намерения Фреда полностью выражали
его суть: этой жабьей икре  не  дано  познать  последующей  эволюции,  она
навсегда так и останется жабьей икрой.
   - Ну, что скажешь?
   - Дай подумать.
   Хотя деньги принадлежали мне по закону, я не мог их спокойно положить в
карман: шантаж не имеет ничего общего с законными  требованиями.  Впрочем,
повторяю, все деньги Резо казались мне  нечистыми.  Ту  малость,  что  мне
хотели швырнуть, мою жалкую долю, я  уже  давно  предназначил  на  покупку
чего-нибудь роскошного, более чем  излишнего  и  решительно  бесполезного.
Принять  эти  сто  тысяч  франков  и  пожертвовать  их   на   какое-нибудь
благотворительное дело - это, пожалуй, даже шикарно, но унижение все равно
останется, ибо мадам Резо никогда не узнает о моем благородном поступке  и
решит, что купила меня (а публичного унижения  не  искупить  своей  личной
гордыней).  Существует  еще,  так  сказать,  половинчатое  решение   чисто
символического характера: потребовать перстень  мсье  Резо  для  себя  или
бабушкино обручальное кольцо для Моники. Однако будет ли это достойно моей
гордыни?  Остается  помиловать  -  отдать  безвозмездно  и  полностью  все
документы, на которые точит зубы алчный Фред. Но красивый  жест  останется
красивым жестом, и справедливость этим  не  восстановишь:  Марсель  и  его
матушка вполне заслуженно понесут убыток в двести тысяч франков,  подобная
кара вполне соответствует их моральному уровню.  С  другой  стороны,  если
Фред не откажется от своих прежних намерений,  по  какому  праву  я  смогу
навязать  ему  свою  волю?  Самое  разумное  -  пренебречь  этой  сделкой,
предоставив поле действия нашему первенцу, сохранив  для  себя  привилегию
чистоты. В качестве личного удовлетворения это меня устроит, тем более что
на мою долю достанутся боевые почести. В конце концов, если бы отец в свое
время меня попросил, я бы охотно отказался от моей доли  наследства  -  не
для того, чтобы сохранить "моральный майорат", а просто для того, чтобы не
уподобляться в алчности братцам и чтобы разжечь в себе презрение к ним.  Я
способен оказать любую услугу даже в ущерб себе, когда речь  идет  о  том,
чтобы подчеркнуть свою значимость, и в этом плане я готов  оказать  услугу
самому  заклятому  своему  врагу.   Большинство   великодушных   поступков
вдохновляется именно таким кокетством, более  или  менее  явным.  Ситуация
становилась точно такой, какой ей полагалось быть: отказ  вместо  грабежа.
Пусть королева-мать приплетется в  Каноссу  выклянчивать  королевство  для
своего ублюдка, и тогда все уладится.
   Фред ждал, опустив глаза и распустив губы, он весь как-то сник. Я вдруг
хлопнул его по спине:
   - Ладно, подпишем. Но возвращаться в Соледо я не желаю. Мы заготовим  у
любого нотариуса доверенность на имя Марселя, а он  пускай  расплачивается
за роскошь трижды подписать имя Резо. Я требую лишь одного - пусть Марсель
и наша мать вежливенько придут  за  доверенностью  ко  мне  домой.  А  что
касается бумаг, скажи, что я не хочу к ним прикасаться. Можешь  добиваться
с их помощью всего, что тебе заблагорассудится.
   - Как так? - ошалело, но восторженно спросил Фред.
   В его орбитах перекатывались два желтоватых  шарика,  где  плавали  два
грязных зрачка, два кружочка трюфеля в рыбном студне. Нет, не от  уважения
дрогнули его веки, а из жалости к дураку брату.
   - Хорошо, хорошо, - пролаял он, - сейчас я позвоню Марселю.
   Потом, перескочив на другую тему с такой же быстротой, с  какой  курица
тащит  в  безопасное  место  найденного  ею  червяка,   он   снова   начал
разглагольствовать:
   - Кстати, о Марселе, знаешь,  он  теперь  у  Плювиньеков  царь  и  бог.
Дедушка окончательно впал в маразм, так одряхлел, так болен, что долго  не
протянет. Марсель ладит с бабушкой,  обхаживает  ее  всячески,  устраивает
свои  собственные  делишки,  выжимает  из  нее  денежки  в  счет  будущего
наследства, украдкой от Вдовицы, которая, видимо, уже считает, что  он  ей
слишком дорого обходится. Наш младший лейтенант приобрел машину.
   Я раздраженно стал застегивать пальто. Пора наконец заткнуть ему рот:
   - Оставь меня в покое  со  своим  семейством.  Пришли  мне  открытку  -
предупреди, на какой день и час будет назначена встреча. А когда  вся  эта
канитель кончится, слышать я не желаю больше ни о каких Резо.
   Опасаясь,  что  я  передумаю,  Фред  сразу  залебезил,  распластался  и
принялся жалобно поддакивать. Потом, поведя носом и почуяв запах домашнего
супа, он вдруг вспомнил, что стал дядей.
   - Мне хотелось бы повидать племянника, - решился он.
   Любой предлог был хорош, лишь бы не пускать Фреда к нам в дом.
   - Извини меня, пожалуйста, но у моей жены грипп, - сухо бросил я.
   И ушел, обманув ожидание Фреда.



37

   Придут - не придут? Хотя Фред  предупредил  нас  открыткой,  Моника  не
верила. Она хорошенько прибрала столовую, постаралась  скрыть  беспорядок,
неизбежный при такой тесноте, когда все, к сожалению, на виду. Поставила в
вазу букетик чемерицы. Пройдя за ее спиной, я швырнул  на  стол  несколько
газет, запрещенных в "Хвалебном".  Трогательный  знак  внимания:  надо  же
чем-то занять мадам Резо и ее сынка, ибо я решил для проформы заставить их
подождать по всем правилам.  Но  при  последнем  осмотре  Моника  заменила
газеты пятью салфетками и пятью чашками.
   - Дать им чай или шоколад?
   - Дай им каустику!
   Не успел я  как  следует  рассердиться  на  свою  ассистентку,  которая
позволила себе в самую  последнюю  минуту  внести  изменения  в  сценарий,
задуманный режиссером, в передней уже затренькал звонок. Так как Моника не
пошевелилась,  пришлось  идти  отпирать  мне.  В  довершение  неудачи  это
оказался не Фред,  а  круглая  шляпа,  настоящий  подбитый  зимней  стужей
колокол, из-под которого выглядывало бесцветное лицо моей матери.
   - Надеюсь, я пришла вовремя? Держу пари, что никто еще не явился.
   И тут же добавила менее резким голосом, который  прерывался  из  боязни
нарваться на бесполезное унижение:
   - Ну ладно! Хоть бы Марсель пришел!
   Моя жена поспешила ретироваться и намеренно громко распевала в соседней
комнате "агу, агушеньки!" вместо всяких извинений. Я  усадил  мадам  Резо,
вдовствующую королеву, на  наш  лучший  стул,  напротив  букета  чемерицы,
которая вполне  гармонировала  с  цветом  ее  лица.  Обычная  уверенность,
казалось, покинула мадам Резо. Она  прижимала  к  груди  сумочку  с  двумя
ручками, раздутую  тем,  чего  так  ждал  Фред,  и  исподлобья  оглядывала
комнату. Ее смущение, которое она укрывала броней молчания, проистекало из
иного источника, чем мое, но все-таки оно бросалось в глаза. Как  исчезает
с течением времени сыновняя почтительность! Какой это ужас  -  иметь  дело
уже не с детьми, а со взрослыми мужчинами, когда ты сама женщина  и  когда
ты не у  себя  дома,  то  есть  не  под  защитой  родных  стен,  традиций,
обстановки и даже этого  супруга,  августейшего  искрогасителя  для  твоих
нервов!  Она  косилась  на  дверь,  стараясь  изобразить   высокомернейшее
спокойствие, она ждала Марселя с той тревогой,  какую  испытывают  великие
мира  сего,  оставшись  без  своего  постоянного  секретаря.  Есть   такие
диктаторы,  которые  утрачивают  способность  пользоваться   повелительным
наклонением и выгодно подать себя в отсутствие преданных ушей и глаз.
   - А у тебя не жарко! - наконец проговорила она, потирая кончики пальцев
об обшлаг рукава.
   Сказано  это  было  просто  так,  лишь  бы  что-то  сказать.   Радиатор
поддерживал  положенные  е