перьев,  я  без  конца  стряхивал  пыль  с
носков, уложенных красивыми стопками на плетеной решетке. Это воскресенье,
последнее в  месяце,  было  плохим  воскресеньем,  но  плохое  воскресенье
все-таки лучше хорошей субботы: рыночный торговец не  имеет  права  сидеть
сложа руки, когда закрыты лавки.
   Я был один. Обычно по субботам Моника,  пользуясь  сокращенным  рабочим
днем, приходила мне помогать, и эта молчальница мягкими движениями, мягкой
улыбкой умела убедить клиента. Она словно  священнодействовала,  натягивая
на кулак клиента носок, и даже самый хмурый покупатель брал еще пару. Но я
не хотел, чтобы она по пяти часов подряд стояла на  ногах.  Я  предпочитал
оставлять ее дома, где она, удобно усевшись в кресле, забыв  обо  всем  на
свете, рассматривала последний выпуск журнала "Вязание для грудных детей".
   Отложив в сторону метелочку, я изящным  движением  подбородка  старался
подбодрить некую матрону, заглядевшуюся на мой товар, как вдруг  показался
неизвестно откуда взявшийся Фред и,  раскидывая  на  ходу  кастрюли  моего
соседа  -  торговца  скобяным  товаром,  -  подошел  ко   мне.   С   видом
превосходства он с минуту слушал мою беседу с покупательницей,  сообщавшей
мне подробности своего телосложения (торговец, как и врач, не мужчина: ему
можно сообщить любые подробности) и жаловавшейся на то, что  самые  лучшие
чулки немедленно рвутся,  так  как  ноги  выше  колен  у  нее  толще,  чем
полагается.
   - Ну и ходите без чулок! - посоветовал этот образцовый  торговец,  даже
не дав  мне  времени  предложить  покупательнице  чулки  экстра  4  особой
прочности.
   Потом он схватил меня за пуговицу пиджака и протрубил:
   - Давай кончай, старик!
   Тоже  выдумал!  Но  Фред  бросил  новой  покупательнице  категорическое
"Отстаньте от нас" и, продолжая отрывать мою пуговицу, шепнул мне на ухо:
   - Я вчера не мог тебе при Монике сказать. Есть новости.  Я  только  что
узнал, что  Марсель  со  старухой  в  Париже  у  Плювиньеков.  Официальный
предлог: Всемирная выставка. А на самом деле вдовствующая королева и  носа
во дворец Шайо не сунет: она приехала  обрабатывать  деда,  которому  тоже
пора  помирать.  "Хвалебное"  заперли  на  две  недели   -   самое   время
действовать. Все деловые люди одобрили мой  план:  невозможно  предпринять
ничего для аннулирования завещания, если  мы  не  представим  какой-нибудь
компрометирующий документ. Сама по себе  продажа  имения,  даже  за  такую
низкую  цену,  действительна;  поскольку   отец   продал   "Хвалебное"   с
пожизненным   пользованием,    трудно    требовать    семи    двенадцатых,
предусмотренных законом за причиненный ущерб. Но  должна  же  существовать
переписка Резо - Кервадек, возможно, даже существует  какой-нибудь  тайный
документ, аннулирующий продажу, или  признание  долга  фиктивным.  Ведь  в
конце концов, старуха не сумасшедшая и должна была иметь какие-то гарантии
на тот случай, если брак Марселя с Соланж не состоится. Если мы  заполучим
такие бумаги, нам легче будет разрушить их план. Не  положила  же  госпожа
матушка эти документы в банковский сейф: в  период,  когда  нас  вводят  в
наследство, это было бы опасно.  Итак,  объект  номер  один  -  английский
шифоньер в ее спальне. Заодно  мы  можем  прихватить  драгоценности,  если
только они там есть. Она про них не  заявила...  Драгоценности,  а  может,
даже денежки, ха, ха! Чистенькое дельце!
   Он весь разгорячился от алчности. Брызги слюны, попадавшие мне в  лицо,
пахли анисовой водкой. Мне было противно, но я поддался соблазну. Зачем  я
снова увидел мать? Зачем я снова разбудил свою ненависть? Теперь  я  стоял
перед альтернативой - дать себя ограбить, то есть дать  себя  одолеть,  то
есть унизить  себя  в  глазах  матери  (да  и  в  моих  собственных),  или
защищаться такими же мерзкими способами, как противник,  то  есть  унизить
себя в глазах жены (и в моих собственных тоже).
   А тем временем Фред все с большим красноречием складывал хворостинку за
хворостинкой в вязанку крючкотворства. По его словам, бояться нам  нечего:
когда речь идет о матери и  сыне,  закон  не  признает  ни  воровства,  ни
нарушения  неприкосновенности  жилища.   Мадам   Резо   временно   снимает
"Хвалебное", поэтому достаточно не трогать обстановки,  которая  формально
принадлежит отцу Соланж. Впрочем, наши недруги побоятся  принести  жалобу:
из благоразумия они не захотят привлекать к себе внимания казны,  так  как
жульнически укрывают то, что украли у нас. В дом легко войти, не взламывая
дверей, не разбивая окон - у нас есть ключ от  теплицы.  Нечего  опасаться
соседей - Барбеливьена или его жены: присутствие  сыновей  в  родительском
доме, в конце концов, вещь вполне естественная, да и мы постараемся, чтобы
нас не видели.
   Уж не вообразил ли Фред, что  я  струсил?  Сжав  зубы,  я  молча  начал
складывать свои товары.
   - Уже уходите? - спросил мой сосед. - В  таком  случае  я  займу  часть
вашего места.
   - Пожалуйста, пожалуйста, дружок! - разрешил Фред с небрежной улыбкой.


   В автобусе, несмотря на ворчание  кондуктора  (мои  чемоданы  и  товары
весили немало,  и  работники  городского  транспорта  не  упускали  случая
заметить, что я загородил  всю  площадку),  Фред  терпеливо  излагал  свои
аргументы - так маленькая  страна  пытается  втянуть  в  конфликт  великую
державу.
   - Ну, скажи  сам,  я  спрашиваю,  какой  у  нас  будет  вид,  если  мы,
пригрозив, что будем бить  стекла,  вдруг  безропотно  покоримся?  Я  тебя
просто не понимаю. В конце концов, речь идет не только о тебе одном. Ты не
имеешь права позволять грабить свою жену, пусть даже с ее согласия, а  тем
более обокрасть будущих твоих детей. Мы ведь  требуем  лишь  то,  что  нам
причитается. Миллион, понял? Моника может бросить  работу,  а  ты,  вместо
того чтобы торговать с лотка какими-то несчастными  носками,  купишь  себе
магазин. Я тебя просто не понимаю... В прежнее время ты был  куда  крепче.
Ей-богу, ты просто обуржуазился.


   Конечно, в тот же вечер вопреки  протестующим  взглядам  серых  глаз  я
купил билеты на поезд.



31

   И вот мы едем,  оба  возбужденные,  разгоряченные  как  черти,  которых
припекают на жаровне. Я  имею  в  виду  старую  жаровню  своей  ненависти,
которую всячески стараюсь раздуть, хотя мехи уже сдают. Но ведь  известно,
что последняя головешка особенно щедра на искры.
   Мы открыто слезли в Соледо, выбрав на  всякий  случай  вечерний  поезд.
Обогнув городок, мы пошли окольным,  более  коротким  путем,  то  есть  по
дороге Круа - Рабо, и проникли в парк со  стороны  плотины,  перекрывавшей
Омэ. В парке - впрочем, это только так говорится "парк", потому что  парка
больше не существовало, он превратился в огромную лесосеку, - Фред сообщил
мне,  что  артель  лесорубов  повалила  весь  строевой  лес.  Вдовствующая
королева успела наделать дел за один только  месяц!  Кругом  лежали  дубы,
платаны, кедры, вязы - все столетние патриархи, посаженные в разное  время
разными поколениями Резо, и почти каждое дерево имело свое имя:  один  дуб
носил имя какого-нибудь из наших предков, другой имя святого, а  третий  и
два имени разом. К ним подвешивали скворечники,  а  во  время  трехдневных
молебнов об урожае накануне праздника Вознесения - букеты кранских цветов.
Только урожденная Плювиньек могла решиться на эту бойню.
   - Осторожность и алчность, - изрек Фред. - Мамаша  реализует  акции  на
лесные угодья. Если даже нам удастся выиграть дело, лес уже будет  продан.
Старуха проводит эту операцию под девизом: "Спасти майорат!".
   Мой брат вправе сетовать, а я понимаю мать.  Я  тоже  был  бы  способен
разорить все дотла, придерживался бы политики  выжженной  земли.  На  коре
половины из этих трупов еще сохранились две зловещие  буквы  "М.П.",  и  я
вдруг одобрил в душе исчезновение этих отживших свой век символов. Но я не
мог сдержать крика ярости при виде последнего ствола, уже без  веток,  уже
готового к отправке, лежавшего на ложе из щепок,  иголок  и  кусков  коры:
этот тис, рухнувший всеми своими двадцатью пятью метрами поперек  лужайки,
был моим одиноким убежищем. Спасибо, мамочка! Спасибо за услугу,  вы  сами
сумели подхлестнуть мой ослабевший дух! Я увереннее зашагал к  цели,  зато
Фред стал, наоборот, не в меру подозрительным и оглядывал  каждый  кустик,
следуя теперь в моем фарватере.
   - Лучше бы подождать, когда совсем стемнеет, - шептал он. - Барбеливьен
под вечер всегда шатается здесь.
   Подумаешь, важность! Этот дом -  дом  моего  отца,  и  я  его  законный
наследник. Я у себя. Будь здесь даже Марсель, будь здесь сама  вдовица,  я
теперь вошел бы в дом силой. Я уже завелся, а раз  я  завелся,  остановить
меня не так-то легко.
   - Дай мне ключ.
   Фред повиновался. Этот псевдопервенец  снова  стал  вторым,  а  вернее,
второстепенным и только беспокойно шмыгал носом. Ключ повернулся в  замке,
и я даже не принял мер, чтобы он не скрипнул. Я вошел  в  теплицу,  громко
топая ногами.
   Если кто-нибудь из крестьян, притаившись за  живой  изгородью,  заметит
нас, то, видя наше хладнокровие,  наверное,  решит,  что  мы  пришли  сюда
полить бегонии, умирающие от жажды в своих треснутых фарфоровых горшочках.
Я сразу же  насчитал  с  дюжину  огромных  тенет  паутины,  куда  набилась
стародавняя  пыль.  Стекла   теплицы   полопались   от   жары   и   града.
Лакомки-глицинии  нагло  проскальзывали  в  любую   щелку   и   неслыханно
разрослись.
   Но это было еще только начало. В  столовой  нас  поджидало  куда  более
тягостное  зрелище.  Роспись  на  стенах  облупилась,  источенные   жучком
деревянные панели еле держались, а серебряные  канделябры,  монументальная
чаша, украшавшая  камин,  таганы  кованого  железа,  оловянная  посуда  из
поставца - те и вовсе исчезли. На месте остались  лишь  громоздкие  шкафы,
потускневшие от  сырости,  выглядевшие  на  фоне  голых  стен  коричневыми
мастодонтами. Ибо  наши  гобелены,  гордость  семейства  Резо:  "Деревья",
"Голубой попугай", "Парижская шкатулка", "Амур и Психея", - тоже  исчезли.
Остались только следы гвоздей, которыми  крепились  планки,  да  на  стене
красовались  нанесенные  угольным  карандашом  огромные  цифры  -  видимо,
перенумеровали гобелены.
   - Солнце освещает Амура! - хихикнул Фред.
   И впрямь, солнцу  "полагалось"  освещать  Амура:  сейчас  стояли  самые
длинные дни в году, и сумерки слали нам косой предзакатный луч,  редчайший
из редчайших лучей, который, по  древней  традиции,  еще  до  царствования
Психиморы, считался поцелуем мира. О, насмешка! Я и в  самом  деле  ощутил
странное умиротворение, я был доволен:  это  же  вполне  логично,  это  же
естественно, что Амур и Психея покинули наш дом.
   - Наши ковры! Наши кресла! - возмущался Фред, открывший дверь в смежную
со столовой гостиную.
   Фред говорил "наши", имея в  виду  "мои".  Притяжательные  местоимения,
впрочем, были ни к чему: ковров и кресел тоже не  оказалось  на  месте.  В
каждой комнате мы делали новые открытия.  Все,  что  имело  хоть  какую-то
ценность, испарилось. Один  бог  знает  куда!  Боюсь,  все  эти  сокровища
плесневеют в сараях какой-нибудь кранской фермы. В библиотеке -  ни  одной
книги. Из большой галереи исчезло старинное оружие, но предки остались  на
месте,  досадуя,  что  не  представляют  собой  ни  малейшей  коммерческой
ценности. Кухня лишилась сверкающей меди кастрюль,  и  лишь  в  буфете  мы
обнаружили следы скудного рациона мадам Резо:  остаток  засохшей  овсянки,
несколько листиков маринованного салата и горбушку серого хлеба, твердого,
как утрамбованная глина в сентябре. Да еще в ларе лежал  мешок  с  бобами,
который Фред тут же вспорол, и содержимое рассыпалось по  каменному  полу.
Не забудем также бутыль с уксусом, где плавал  уксусный  гриб,  вонючий  и
разросшийся, как губка. Уксус был единственной роскошью, которую позволяла
себе мадам Резо, чей желудок  нуждался  в  очистительных  средствах.  Фред
схватил швабру и за неимением иного букета водрузил ее в бутыль. Тут уж  я
не мог сдержать  неодобрения:  мой  братец  разнуздался,  как  отступающее
войско.  Только  мое  энергичное  вмешательство   положило   конец   этому
вандализму слабых и побежденных.
   Я увлек его за собой. Мы вскарабкались  по  лестнице,  которая  вела  в
святая святых - в спальню родителей, но, когда я открыл  дверь,  энтузиазм
Фреда разом угас. Еще слишком чувствовалось _ее_ устрашающее  присутствие.
Он вздрогнул. Шепнул мне:
   - Помнишь?
   Еще бы не помнить! Спускалась ночь, она несла с собой запахи затхлости,
оплывшей  свечи,  застоявшейся  дождевой  воды.   Спускалась   ночь,   вся
исхлестанная ледяным полетом летучих мышей; лягушки-древесницы уже  начали
пробовать свой голос, а скоро насмешливо прохохочет  первая  сова.  Десять
лет назад, вскочив с постели, я босиком добрался сюда, присел на  корточки
у   этой   двери,   чтобы   подслушать    ядовитый    диалог    родителей,
переговаривавшихся через узкий проход,  разделявший  супружеские  постели.
Ну, живее, войдем, массивный английский шифоньер,  конечно,  на  месте  и,
конечно, заперт на два оборота  ключа.  В  темноте  поблескивало  зеркало,
перед которым брился отец.
   - Я задерну шторы. А ты, Фред, зажги керосиновую лампу, она  на  ночном
столике.
   Мы научились отпирать любые шкафы еще с эпохи "ключемании".  Достаточно
повертеть в скважине крючком для ботинок, валяющимся на туалетном столике,
и дело сделано. И если моя рука чуть дрожала, то  лишь  потому,  что  этим
крючком мсье Резо застегивал свои ботинки на пуговицах...  Я  почувствовал
всей спиной его пронзительный  взгляд,  ибо  он  был  здесь  на  стене,  в
квадратной  шапочке  на  голове  и  со  слюнявкой   под   подбородком,   с
распушенными  усами,   со   всеми   своими   экзотическими   побрякушками,
приколотыми к красной профессорской мантии, -  словом,  такой,  каким  его
увековечил художник. Легкое щелканье известило о  том,  что  язычок  замка
сдвинулся с места, и я обернулся, торжествующий и смущенный. "Я  прожил  в
этой спальне двадцать лет, - казалось, говорили глаза мсье Резо,  -  и  ни
разу не отпирал шифоньера". Фред перехватил мой взгляд и проворчал:
   - Ну, знаешь, старик, сейчас не время сентиментальничать.
   При свете лампы горят как уголья его шакальи глаза,  свет  подчеркивает
непомерно длинные ногти на этой руке, которая нетерпеливо тянется к полкам
шифоньера. Я отлично знаю,  что  этот  шакаленок  вполне  мог  поладить  с
матерью, если бы она ограбила только меня одного, и  изо  всех  своих  сил
лаял бы мне вслед. Он любит меня, но совсем так, как шакал любит  пантеру:
ведь пантера позволяет  ему  доедать  после  себя  падаль.  Так  пусть  же
действует, пусть обрушивается на потайные ящики, откуда идет  непереносимо
утробный дух.
   - Драгоценностей нет, - разочарованно проскрипел Фред.
   Я этого ждал. Драгоценности не приносят дохода.  Мадам  Вдова,  которая
никогда не носила ценных украшений, очевидно,  сбыла  их,  дабы  увеличить
свою долю ренты. Вот и все. Осталась все же платиновая змейка с  сапфирами
вместо глаз, которую хозяйка сберегла, так сказать, из  симпатии  к  своим
сородичам и которую Фред торопливо сунул в карман.
   Наша мать не сохранила ничего, кроме  обручального  кольца  и  перстня,
подаренного ей отцом в день помолвки. Необследованным  остался  лишь  один
ящик, запертый на ключ. Не дожидаясь, когда я  пущу  в  ход  крючок,  Фред
вытащил верхний ящик и сунул руку в нижний. Первой ему попалась тетрадь  в
черном молескиновом переплете, и Фред разочарованно протянул:
   - Должно быть, старухины счета.
   Однако добыча оказалась богатой... В эту тетрадь мадам Резо  записывала
месяц за месяцем все бумаги, по которым подходил срок получения процентов.
Итак, мы узнаем точную сумму семейного достояния.
   - Письма!
   Мадам Резо женщина  аккуратная:  все  письма  были  сложны  в  пачечки,
перевязаны, снабжены соответствующими надписями. Разберемся потом.
   - Бумажник!
   Фред произнес это слово со страстью, по слогам. Но его любопытство  тут
же уступило место досаде. В  бумажнике  хранились  одни  лишь  фотографии.
Фотографии одного лишь Марселя, нашего  "китайского"  братца.  "Марсель  в
возрасте шести месяцев", - сообщала  клинообразная  надпись  на  оборотной
стороне карточки. "Марсель, Шанхай, 12 июня 1920 года". Опять "Марсель  17
мая 1921 года на борту "Портоса". Еще Марсель,  Марсель,  смирно  стоявший
рядом с мамочкой. Очевидно, это была часть какой-то общей фотографии, и мы
догадались, что это наш единственный  групповой  снимок:  ножницы  сделали
свое дело и гильотинировали всех  остальным.  А  теперь  полюбуемся  самым
последним снимком, насчитывающим не более двух  недель:  Марсель  в  форме
младшего лейтенанта.
   - Даже умилительно, - сказал Фред. - Ты хоть понимаешь, в чем тут дело?
Ведь она никогда его особенно не выделяла. Когда мы  были  маленькие,  она
обращалась с ним чуть-чуть лучше, чем с нами.
   Чуть-чуть лучше, чем с нами... Но все-таки лучше. Мой старший брат  был
только удивлен. А я сражен. Мне казалось, что я дышу сквозь  толстый  слой
ваты. Разве можно  быть  таким  идиотом!  Я  как  бы  вновь  услышал  свое
бахвальство: "О чем бы ты ни подумала, мамочка, я  тут  же  разгадаю  твои
мысли" - и еще: "Если у нее есть щупальца, так и у меня они тоже  есть..."
Коротки же оказались мои щупальца! В свое время я думал:  "Она  пользуется
услугами Кропетта, но его не любит", думал, что  она  бросала  ему  мелкие
подачки, полагающиеся предателю. Вовсе она не пользовалась  его  услугами:
она сама ему служила. Она любила его, и, что еще хуже, любила таким, каков
он  есть,  любила   его,   недостойного   ее   выбора.   Эта   воительница
потворствовала  своему  рабу,  великолепное   чудовище   предпочло   этого
холодного,  усердного  и   расчетливого   очкарика.   Странное   открытие,
неожиданно пробудившее во мне ревность! У гадюки  оказалась  капля  теплой
крови.  Вспышки  ее  гнева  были  отчасти  наигранными.  И  бесспорно,  ее
поведение было политикой, которую я не понял.
   Вдруг меня пронзила  запоздалая  догадка.  Не  объясняйте  мне  ничего,
только не объясняйте... Я не спешу узнать. Да, нам повезло!  Если  даже  в
этой груде бумаг мы не обнаружим больше ничего интересного  -  а  я  готов
держать пари, что обнаружим, - все равно мы потрудились не зря!
   Мой брат может продолжать обыск... А что делаю здесь я, завербовавшийся
под его знамена? Посмотрите на эту сороку, которая  за  неимением  лучшего
открывает жестяную коробку, набитую деньгами - тысяч  десять  франков,  не
меньше, - и со счастливым квохтаньем прячет их себе в карман! И я с трудом
улыбаюсь краешком губ, когда Фред, вооружившись пузырьком йода и трубочкой
из закрученной папиросной бумаги, из которых  наша  бабушка  делала  целые
букеты (с помощью  этих  трубочек  зажигали  керосиновые  лампы  в  старых
кранских домах, не имевших электричества), когда Фред, фыркая от  радости,
выведет эпитафию:

   Здесь покоится Психимора.
   Ее смерть
   будет единственным добрым делом
   в ее жизни.



32

   Фердинан зовется Фердинаном потому, что  наш  отец  звался  Жаком,  наш
дедушка звался  Фердинаном,  а  прадедушка  Жаком,  и  так  на  протяжении
столетий два этих имени перемежались в каждом поколении. Я  зовусь  Жаном.
Отец госпожи матушки, который тоже зовется  Жаном,  решил,  вероятно,  что
меня назвали в его честь, чтобы доставить  ему  удовольствие,  и  ручаюсь,
никто не собирался убеждать его в обратном, ибо он сенатор,  а  главное  -
богач. На самом же деле я просто увековечил память  о  некоем  Жане  Резо,
который, говорят, был "главный посадчик  королевских  лесов"  (теперь  эта
должность называется скромнее: "главный  смотритель  лесного  ведомства").
Что  же  касается  Марселя,  то  его  должны  были  назвать  Мишелем,  как
дядю-протонотария, или Клодом, как знаменитого  вандейца,  победителя  при
Пон-де-Се. Мсье Резо несколь