не отрицает.
   - Да... пожалуй. Я, право, ничего не понимаю в этой истории.  Не  знаю,
как тебе удалось обмануть своих братьев, впрочем, они  такие  же  шалопаи,
как и ты. Я  теперь  понимаю  твои  фокусы.  Ты  хотел  поставить  меня  в
затруднительное положение. Но с какой целью? Чего ты хочешь?
   - Расстаться с вами, мама.
   - Ах, вот как?
   Психимора  могла  бы  тотчас  ответить:  "Согласна!"  Но  мы  не   ждем
искренности, не стремимся все выложить начистоту. Зачем нам объяснения? Мы
ведем игру: кто сильнее, кто хитрее.  Теперь  уж  дело  не  в  том,  чтобы
утвердить решение, принятое каждым из нас,  -  решение,  впервые  в  жизни
оказавшееся у нас обоих одинаковым.  Важнее  всего  другое:  кому  из  нас
достанутся военные почести? Мадам Резо намерена навязать  мне  то,  что  я
фактически требую от нее.
   - Милый мой, таково и мое желание. Мне  надоели  ваши  бунты,  особенно
твои. Иезуиты сумеют внушить вам уважение к священному принципу власти.
   Я жду последней, самой неприятной  "статьи  договора,  которую  труднее
всего сформулировать. Желая умалить ее значение, Психимора делает вид, что
ее очень беспокоят четыре  пятнышка  ржавчины  на  полотенце,  похожие  на
неотстиранные кровавые пятна. (Нет, кровь, которая едва не пролилась,  так
и не прольется.)  Наконец  Психимора  ухитряется  составить  и  произнести
фразу, которая, по сути дела, звучит как просьба:
   - Взвесив все, я полагаю,  что  совершенно  излишне  докладывать  отцу,
какую комедию ты разыграл со мной. Я на это рассчитываю, не так ли?
   Я не предоставляю ей права объявить заседание закрытым. По собственному
почину я поднимаюсь со стула и отвечаю уже в дверях:
   - Хорошо. А  я  рассчитываю  на  то,  что  вы,  мама,  убедите  отца  в
необходимости для нас поехать учиться.
   - О! Убедить отца!.. - раздается заключительный возглас мадам Резо.
   Итак, все улажено. Пять минут  спустя  я  уже  на  выгоне.  Отныне  все
предосторожности  излишни.  Через   неделю   я   уеду   из   "Хвалебного".
Воспользуемся  оставшимся  временем.  У  бессмертников,   растущих   возле
коровьего  навоза,  у  бледно-лиловых   осенних   бессмертников   лепестки
приоткрываются, словно веки глаз, утомленных  наслаждением.  На  глазах  у
этих распутниц растительного  мира  и  на  глазах  у  лохматой  собаки  из
"Ивняков", принадлежащей к породе существ, не ведающих стыда, я в открытом
поле предаюсь любовным утехам.  Затем,  без  всякой  подготовки,  объявляю
Мадлен, что уезжаю  учиться.  Эту  сцену  расставания  никак  не  назовешь
душераздирающей.
   - Ну, стало быть, конец. Так всегда и бывает, - просто сказала Мадлен.
   Из приличия она вытерла кончиком фартука уголки глаз, где,  однако,  не
заблестела ни одна слезинка - по крайней мере видимая взору.  Но  так  как
кончик ее фартука, вероятно, попал в грязную лужу, он  оставил  у  нее  на
щеке коричневую полосу. У меня хватило  жестокости  расхохотаться.  Только
тогда юная скотница заплакала по-настоящему, а я повернулся  и  спортивным
шагом направился домой - раз-два, раз-два.



25

   Психимора похожа на меня. С точки зрения биологической истины, было  бы
вернее указать на наше взаимное сходство,  но  мое  утверждение  имеет  то
достоинство, что оно не подчеркивает  мою  наследственную  зависимость  от
этой особы. Словом, Психимора походит на меня и так же, как  я,  не  любит
ждать. В данном случае ее  нетерпение  было  вполне  законно.  Эту  спешку
нельзя поставить ей  в  вину.  В  нашем  проклятом  доме  возможны  всякие
неожиданности, задний ход мы даем чаще, чем  паровозы.  К  тому  же  через
неделю должен вернуться аббат N_7, и уж лучше избавить его  от  напрасного
путешествия, тем более что пришлось бы ему возместить дорожные расходы.  В
школах занятия начнутся  первого  октября,  а  еще  ни  один  директор  не
предупрежден о предстоящей ему чести познакомиться с нами.
   Мы, конечно, не присутствовали при обсуждении родителями столь трудного
вопроса. Как бы  ни  отмалчивался,  сколько  бы  ни  упорствовал  отец,  в
конечном итоге их разговора можно было не  сомневаться.  И  действительно,
через три дня после случая с бумажником отец неожиданно - и как всегда, за
обедом, - лишь только прочли молитву, объявил, поглаживая усы:
   - Дети, придется отдать вас в коллеж. Мы с матерью  считаем,  что  даже
самый  добросовестный  наставник  не  сможет  преподать  вам   необходимые
познания. Всеведущих людей на свете не  бывает,  а  школьные  программы  с
каждым годом усложняются.
   Ага!  Вот  какой  довод  выдвинула  Психимора.  Мсье  Резо  бесстрастно
развивал перед нами это внезапно возникшее соображение:
   - К этой мере мне следовало бы прибегнуть еще в  прошлом  году,  однако
пришлось ее отложить по известным вам причинам финансового  характера.  Но
дальше медлить нельзя: Фердинану пора поступить в старший класс, а  Жан  и
Марсель пойдут в предпоследний. Все это будет стоить  нам  больших  жертв.
Фермы мы должны будем перевести на испольщину. Мама разрешила мне взять из
ее приданого сумму, необходимую для выкупа у фермеров скота. Но этого  еще
мало. Чтобы увеличить наши доходы, я вынужден прервать свои столь  дорогие
мне научные исследования и выставить кандидатуру на пост городского  судьи
в Анже, или же в Лавале, или же в Сегре - словом, где-нибудь неподалеку от
"Хвалебного".
   Дальнейших  разъяснений  не  последовало.  Отец   развернул   сложенную
вчетверо салфетку, как обычно лежавшую у него на тарелке. (Уголком  ставят
салфетки только в ресторанах; вкладывают их  в  серебряные  кольца  или  в
кольца из слоновой кости  -  только  в  домах  новоиспеченных  богачей;  а
вышитые кармашки с инициалами сотрапезников - это уже  чистое  мещанство.)
Ничего не подозревавший Кропетт захлопал глазами,  снял  очки  в  железной
оправе, протер стекла, снова надел и посмотрел на Психимору, как бы ища  у
нее подтверждения столь важной новости. Но мадам Резо и бровью не повела -
она  продолжала  усердно  обгладывать  заднюю  лапку  жареного  зайца.   В
последнюю  охоту  отец  убил  матерого  представителя  заячьего   племени,
обитающего в наших краях, и, должно быть, стрелял в него в упор: заяц весь
был нафарширован мелкой дробью. Преисполненный восторга, который я не имел
права ничем выразить, я и не заметил, как  проглотил  несколько  дробинок,
расправляясь со своей порцией жаркого (как и полагалось, самой плохой - от
шеи), Фреди похрустел суставами пальцев, потом высморкался, скривив кончик
носа  в  излюбленном  направлении,  и  наконец,  позабыв  приличия,   стал
подбирать соус с тарелки хлебным мякишем  без  помощи  вилки.  Мать  жадно
воспользовалась  этим  промахом,  желая  поддержать   свой   агонизирующий
авторитет:
   - Рохля! Разве ты не умеешь, как все люди, пользоваться вилкой?
   Но собственной своей  вилкой  она  уже  не  решалась  ткнуть  в  ладонь
виновника. Рука ее дернулась было и сразу остановилась, скованная взглядом
четырех пар  глаз,  боязливых,  испытующих,  внимательных,  властных  -  в
зависимости от того, в чьих  орбитах  они  находились.  Украшенный  гербом
черенок вилки завертелся в деснице  Психиморы,  словно  скипетр,  которому
грозит близкое отречение от власти, завертелся, нерешительно  закачался  и
вдруг бесславно упал на тарелку, прямо в соус.
   В следующие дни на нас обрушились  новые,  более  или  менее  удавшиеся
гонения. Но какими они казались нам теперь  ничтожными!  Тебе,  Психимора,
удалось лишь доказать нам свою досаду и злобное бессилие! Зачем, например,
ты настаивала, чтобы папа отдал нас в разные коллежи?  Мсье  Резо  не  мог
согласиться на твое настойчивое требование, ибо надеялся  получить  скидку
от отцов иезуитов, если он поместит в  их  коллеж  Сент-Круа-дю-Ман  троих
сыновей. К тому же я показал свои зубы, и они  испугали  беднягу  отца  не
меньше, чем твои, Психимора. Мне  вовсе  не  улыбалось  оказаться  жертвой
твоей последней махинации. Это могло испортить  мне  каникулы  -  конечно,
если меня возьмут на каникулы домой. Да, повторяю,  если  нас  возьмут  на
каникулы, ведь у меня есть все основания полагать, что мы теперь  завершим
свое образование вдалеке от "Хвалебного" и (так же, как ты в  свое  время,
Психимора!) до конца учения будем безвыездно жить в стенах пансиона.
   А зачем ты так старалась обрядить нас в дорогу по-нищенски? Фина с утра
до ночи сидит за иглой, выкраивая нам кальсоны из более или менее  крепких
полотнищ твоих прохудившихся простынь. Новых носков для нас  не  купили  -
пускай в пансионе товарищи, отпрыски самого  цвета  местной  знати,  будут
смеяться над пестрыми  пятками  наших  штопаных  и  перештопанных  носков.
По-прежнему мы будем стучать деревянными подошвами башмаков  и  натягивать
на голову береты. К счастью,  в  иезуитских  коллежах  введена  прекрасная
темно-синяя форма с плоскими  медными  пуговицами,  и  мы  запросто  будем
носить ее каждый день. На голове же у нас всегда будет красоваться фуражка
с бархатным околышем - пресловутый головной убор, который служит почти что
международной эмблемой аристократических учебных заведений.


   Но вы, мамаша, конечно, придерживаетесь иного мнения. Ничтожных мелочей
на свете не существует - нельзя пренебрегать даже пустяком, если он вам на
руку.   Бесчисленные   житейские   мелочи   могут   оказаться   столь   же
смертоносными, как легионы микробов. Вы желаете, мадам Резо, чтобы я оптом
или по частям возместил вам те жертвы, на которые вы  пошли,  согласившись
урезать ваш с отцом капитал: во-первых,  не  бог  весть  какое  богатство,
состоящее в ценных  бумагах,  а  во-вторых,  некогда  весьма  значительный
капитал вашего авторитета -  обоим  этим  сокровищам  угрожает  одинаковая
судьба позолоченной нищеты.
   Я вовсе не намерен возмещать вам убытки, мамочка, но  вы  улыбаетесь...
Вы надеетесь раздавить меня - через пять,  через  десять,  через  двадцать
лет!.. Вы уверены в себе. Так зачем же говорить  о  поражении?  Вы  просто
потерпели неудачу. Ну что ж, _через неудачи  -  к  победе_.  В  довершение
всего про эту вашу победу я готов сказать, что она не  принадлежит  нашему
времени  и  даже  не  от  мира  сего.  Вы  выдали   долгосрочный,   весьма
долгосрочный вексель на будущее. Только такой смысл  и  могут  иметь  ваши
собственные слова. Помните, какую фразу вы сказали  мне,  когда  рылись  в
моем чемодане, заподозрив, что я украл у  вас  какие-то  вещи  и  увожу  с
собой:
   - Напрасно ты смотришь победителем, дружочек!  Запомни  мои  слова:  я,
твоя родная мать, предсказываю тебе печальное будущее, которым вряд ли  ты
будешь гордиться.
   Ты захлопнула крышку, заперла замок двойным поворотом ключа, но  ты  не
заметила, Психимора, что между кожаной обивкой и  картонной  прокладкой  я
засунул четыре кредитки по сто франков, причем две из них утащил из  твоей
сумочки. Ты не поймала меня с поличным,  но  так  как  в  иные  минуты  ты
обладаешь даром  второго  зрения  -  даром  предчувствия,  которым  бывают
наделены лишь ангелы и дьяволы, - ты верно  предсказала  мое  будущее.  Ты
выковала оружие, которое  нанесет  тебе  много  ран,  но  в  конце  концов
обратится против меня самого. Немало ты уже  помучилась,  чтобы  причинить
нам как можно больше мучений, тебе наплевать на то, что  я  уготовил  тебе
горькие муки, лишь бы созрело то, что  я  сам  себе  уготовлю.  Мой  склад
характера  побуждает  меня  поднять  черное  знамя  бунта,  ведь  это  ты,
Психимора, соткала все его складки, ты дважды, трижды окрасила  его  самой
черной защитной жидкостью спрута. Я едва вступаю в жизнь, а уже  благодаря
тебе не верю ни в кого и ни во что. "Тот, кто не верит в  Отца  моего,  не
войдет в царствие небесное". Тот, кто не верит в мать свою,  не  войдет  в
царство земное. Любая вера кажется мне  обманом,  всякая  власть  -  сущим
бедствием, всякая нежность - расчетливостью. Самую чистосердечную  дружбу,
самые добрые чувства, самую глубокую нежность, которые  встретятся  мне  в
будущем, я заподозрю в неискренности, оттолкну, отвергну.  Человек  должен
жить один. Любить - это значит  отречься  от  себя.  Ненавидеть  -  значит
утвердить самого себя. Я существую, я живу, я нападаю, я разрушаю. Я мыслю
- значит я  противоречу.  Всякая  другая  жизнь  угрожает  моей,  ибо  она
поглощает часть кислорода, необходимого мне.  Я  действую  лишь  заодно  с
самим собой. Не имеет смысла даровать жизнь, если не даровать потом смерти
- бог это прекрасно понял,  ибо  создал  нас  всех  смертными.  Без  моего
согласия мне дана была жизнь, и кончится  она  без  моего  согласия.  Меня
произвели на свет, а когда-нибудь  отнимут  мою  жизнь.  Мне  предоставлен
только промежуток  между  двумя  этими  пределами,  который  носит  пышное
наименование "судьба". Но  самую-то  эту  судьбу  подготовляют  Психиморы,
приводят нас к ней мошенническим способом:  это  мошенничество  называется
воспитанием. Я должен сказать "нет" всему этому их воспитанию, всему,  что
меня толкало вступить на путь, избранный не мною самим, а другими, - путь,
который я ненавижу, ибо ненавижу своих поводырей. Я - это благо. Вы -  это
зло. Моральные принципы - это предрассудки большого калибра,  вот  и  все.
Будьте лицемерны, и вы достигнете успеха,  займете  почетное  положение  в
обществе. Порывы сердца лишь жалкий рефлекс. Доблесть, подлинную,  великую
доблесть нельзя  назвать  силой,  нельзя  назвать  гордостью.  Нет  слова,
которое могло бы точно  ее  определить:  она  и  то  и  другое,  сочетание
гордости, силы, стремления к одиночеству, которое  влечет  ее  на  вершину
башни из  слоновой  кости  (то  есть  на  вершину  моего  тиса),  и  жажды
помериться с кем-нибудь силами, укрепить свои мышцы. Могущество своего  я.
Подлинное могущество одинокого существа как  противоположность  могуществу
двух (любовь) и могуществу троичности (бог, познаваемый в трех измерениях,
или в трех ипостасях). Могущество, не нуждающееся во множественности, дабы
стать чем-либо! Повторяю: могущество своего я. Подобно архангелу, попирать
пятою змия.
   Всех змей. Вы сами  знаете,  мне  прекрасно  знакомы  эти  извивающиеся
твари, которыми кишит Кранэ. Змий-искуситель, как мне твердили в  детстве,
шипел, совращая нашу праматерь Еву. И прекрасная Ева -  та  же  Психимора!
Прекрасная Психимора, отравившая на веки веков все человечество.  Но  наша
Психимора шипит лучше.  Желтые  водяные  ужи,  вы  еще  будете  по  ошибке
попадаться в мои верши и корчиться там, словно от подавленного смеха. Змеи
соблазнов, пусть вас будет тысячи: я предпочитаю иметь дело с вами. И  вы,
угри из мутных вод Омэ, и вы, розоватые земляные черви, выползающие из-под
лопаты Барбеливьена, вы подобны мыслям,  что  копошатся  в  болотной  тине
нашего ума. Из всех пресмыкающихся в моей власти только одна  змея  -  моя
гадюка! Помнишь, Психимора, ту  гадюку,  которую  ты,  по-видимому,  очень
жалела, когда говорила: "Господь ниспослал Жану великую милость".
   Эту гадюку, мою гадюку, я когда-то удушил насмерть, но она возрождается
везде и всегда, я размахиваю ею и неизменно буду размахивать, как бы ты ее
ни  называла:  ненавистью,  стремлением  досадить  тебе,   отчаянием   или
склонностью к самоистязанию!  Я  потрясаю  этой  гадюкой,  твоей  гадюкой,
размахиваю ею, иду по жизни с этим трофеем, пугаю досужую публику, которая
расступается,  образуя  вокруг  меня  пустоту.  Благодарю  тебя,   дорогая
матушка! Я тот, который идет, стиснув змею в кулаке.



    Эрве Базен.
    Смерть лошадки

   -----------------------------------------------------------------------
   Herve Bazin. La mort du petit cheval (1950). Пер. с фр. - Н.Жаркова.
   (Книга вторая трилогии "Семья Резо").
   В кн.: "Эрве Базен". М., "Прогресс", 1982.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 18 September 2001
   -----------------------------------------------------------------------



1

   Нахлобучив берет на самый лоб, я вошел  в  кабинет.  Фелисьен  Ладур  -
родной брат торговца кроличьими шкурками, ставшего  чуть  ли  не  магнатом
кожевенной промышленности, - Фелисьен Ладур рассматривал в  лупу  образчик
распятого Христа. Поднеся муляж вплотную к своему единственному глазу,  он
вглядывался в него с такой страстью, словно молился. Весь стол завален был
точно такими же муляжами. Но поскольку деревянных крестов  еще  не  успели
сделать, вся эта группа Иисусов, ждущих  поклонения,  имела  почему-то  не
слишком мученический, а скорее уж спортивный вид. Я ждал, что они  вот-вот
начнут дружно выполнять различные приемы шведской гимнастики. Но  Фелисьен
Ладур,  начисто  лишенный  воображения,   вполне   довольствовался   ролью
многоопытного и  солидного  директора  "Сантимы",  процветающей  фирмы  по
изготовлению предметов религиозного культа, с которой мсье Резо, мой отец,
и барон де Сель д'Озель, мой  дядя,  были  связаны  самыми  благочестивыми
интересами. В данный момент кривой, голосом куда более глубоким,  чем  его
пустая глазная орбита, прикрытая моноклем из черной  тафты,  изрекал  свои
суждения насчет коммерческой ценности Иисусов.
   - Испоганили! - ворчал он. - Взяли  и  испоганили!  Да  разве  у  этого
бедняги страдальческий вид! А ноги... нет, вы только посмотрите  на  ноги!
Разве такие ноги у распятых бывают? Это же балерина, а не Иисус Христос!
   По  другую  сторону  стола  стоял  начальник  муляжного  цеха,  к   его
трагически поджатой нижней губе прилип окурок сигареты. Ладур спрятал лупу
в карман, снова взял Иисуса, отодвинул подальше, приблизил к самому  лицу,
повернул влево, повернул вправо - сначала выпуклой, потом полой  стороной,
головой вниз, головой вверх, нахмурил левую бровь, затем нахмурил  правую,
нерешительно присвистнул, и вдруг его осенило:
   - Нет и нет. Так дело де пойдет. Вот что! Давайте-ка пустим в  серийное
производство наш прежний номер пятьдесят три,  только  улучшенный.  Хотите
искупить вину, потрудитесь создать богоматерь нового образца. Сделайте мне
такую богородицу, чтоб ее из рук рвали и в Лурде, и в Нотр-Дам-дю-Шен, и в
Ла-Салет, и  в  Ченстохове...  Словом,  так  сказать,  промежуточный  тип!
Понятно?
   Тут только Ладур заметил меня.
   - Да это, оказывается, вы, Хватай-Глотай!  -  воскликнул  он  и  махнул
рукой начальнику цеха, уходи, мол. - Подойдите сюда. Почему вы  стоите  на
самом сквозняке? Боитесь скомпрометировать себя? Моя фирма гордится тем...
   Он вдруг запнулся, поскреб пятерней кадык, скривил губы, как  бы  желая
проглотить слово, уже давно изгнанное из его лексикона, и уточнил,  бросив
в мою сторону пронзительный взгляд циклопа:
   - С давних времен ваше семейство гордится тем... Короче, оно вложило  в
наше дело кое-какой капитал и получает недурные дивиденды. Так что входите
свободно и снимите ваш берет.
   Честное слово, Ладур, Фелисьен Ладур, брат сыромятника, вовсе не  думал
насмехаться. Он смеялся самым простодушным  образом.  Нет,  право  же,  от
месяца к месяцу - я заметил это еще во время  редких  появлений  Ладура  в
коллеже - он становился все более дородным, все  менее  осторожным.  Взять
хотя бы то, как  он  мне  сказал:  "А,  это  вы!"  -  словно  обращался  к
кому-нибудь из своих служащих, которого только накануне отпустил небрежным
"до  свидания".  Называл  он  меня  просто  Хватай-Глотай,  хотя  подобная
фамильярность разрешалась лишь членам нашего семейства  и  была  запрещена
всем посторонним, особенно же посторонним низкого  происхождения.  Неужели
за последние  три  года  мир  так  изменился,  что  какой-то  Ладур  смеет
обращаться со мной запанибрата? Никому ни в "Хвалебном", ни у иезуитов  не
удалось  меня  обучить  смирению,  каковое  мой  отец  считал  вежливостью
мелкоты... или же гордынею святых. Само  собой  разумеется,  Ровуа  -  наш
классный  наставник  -  предостерегал  нас  против  новых  веяний  века  и
провидел, что от сыновей не слишком богатых родителей потребуется принятие
мужественных решений. Но изрекал он все эти истины ровным голоском, совсем
таким же, как