стка. И сверх всего мадам
Резо не позволяла полностью забыть о себе. Покой нам  давался  нелегко.  И
недели не проходило без того, чтобы  ко  мне  не  приставали  (разумеется,
третьи   лица),   стараясь   повлиять   на   меня,   уговаривая   проявить
снисходительность, не доводить дело до открытого разрыва. Первой позвонила
консьержка с авеню Шуази и своим чарующим голосом графини сказала:
   - Ваша матушка здесь, рядом со мной. Она просила меня позвонить  вам  и
поговорить вместо нее: она боится, что не услышит вас. Если  бы  вы  могли
навестить ее, она была бы рада сообщить вам новости, которые  получила  от
мадемуазель Форю.
   Значит, Саломея, которая нам еще не написала,  продолжала  поддерживать
равновесие, и теперь моя мать уже не могла на нее сердиться - она не могла
сердиться и на меня за то, что я сержусь на нее.  Для  этого  мамаша  была
слишком снисходительна! Подумав, я нашел верный тон:
   - Передайте, что я ее благодарю. Я тоже получил известия.
   Неделю спустя настал черед мэтра Дибона, нотариуса из  Соледо,  который
тоже позвонил мне по телефону:
   - Простите за беспокойство, но в "Хвалебном" неприятность. На  ферме  у
Марты Жобо снизился напор воды; она тут же пошла проверить, что делается у
вас. Оказалось, что  котел,  хоть  он  и  новый,  лопнул.  Это  привело  к
значительным повреждениям. Я поставил в известность  мадам  Резо,  но  она
говорит, что это в равной мере  касается  и  вас.  Работы  были  выполнены
недобросовестно. Может быть, вы договоритесь и дадите мне указания?
   Почему этот нотариус интересуется водопроводом, пусть даже  в  качестве
соседа? Это, конечно, только предлог. Но для чего? Однако хороший  сын  не
должен питать недоверия:
   - Пусть решает матушка: я полностью полагаюсь на нее.
   Но упорство мадам Резо толкнуло ее на нечто  большее.  В  день  святого
Христофора - кстати говоря, как раз в его ведении охрана шоссе и  дорог  -
снова телефонный звонок, на сей раз из Парижа:
   - Говорят из клиники Формижона, на улице Тольбьяк. Ваша матушка  просит
сообщить вам, что,  когда  она  выходила  из  комиссариата,  где  получала
паспорт, какой-то мальчуган, катавшийся на роликах по  тротуару,  ушиб  ей
левую ногу. Перелома у нее нет, только  кровоизлияние.  Мы  надеемся,  что
мадам Резо пробудет у нас не больше трех дней. Она  находится  в  тридцать
седьмой палате и просит, чтобы ей принесли халат.


   Вот таким образом около часа дня я очутился  на  перекрестке  Бобийо  -
Тольбьяк. Какой-то "мерседес", отъехавший,  как  раз  когда  я  подъезжал,
освободил мне место в  тридцати  метрах  от  перекрестка,  почти  напротив
клиники. Я вышел, стал запирать дверцы... И тут вдруг позабыл и про сумку,
куда только что запихал один из халатов Бертиль, и про палату номер 37,  и
про все прошедшие годы. Тольбьяк - _это была наша станция метро_.  Сколько
раз ожидал я ее около схемы подземных линий и, перегнувшись через  перила,
обегал взглядом бесчисленное множество голов, которые  изрыгал  подо  мной
выход из метро. Повинуясь  тем,  врезавшимся  в  память  прежним  дорожным
указателям, отмеченному металлическим  знаком  переходу,  шагая  по  своим
прежним следам, я незаметно уклонился  в  сторону,  я  вновь  _возвращался
домой_  по  улице  Фурье,  где  заканчивалась   крутым   поворотом   улица
Белье-Дедувр, бывшая улица Колоний,  и  удивился,  только  обнаружив,  что
нахожусь уже в начале улицы, у дома N_3, в том месте, где, возвращаясь  из
сквера, она приподнимала передние колеса колясочки Жаннэ, чтобы въехать на
тротуар.
   Я никогда не хожу по  улице  Белье-Дедувр.  Я  не  провожал  Монику  на
кладбище: в то время я лежал в больнице, поэтому она для  меня  похоронена
не  в  Тиэ,  а  скорее  здесь,   на   втором   этаже   направо,   в   этой
шестидесятиметровой квартире с  тергалевыми  занавесками  на  двух  окнах.
Поперек одного из них натянута веревка,  чтобы  вешать  детские  штанишки.
Второе  окно  открыто,  и  из  него  струится  веселая   волна   звуков...
Здравствуй, милая! Ты так и осталась двадцатисемилетней, ты молода,  скоро
ты сравняешься возрастом со своим сыном. Никто не назовет тебя бабушкой...
Да, я храню твой бумажник и в нем твою карточку -  ту,  где  ты  снята  на
берегу речки; фотографировал я с другого берега,  и  карточка  эта  всегда
внушает мне желание крикнуть: "Переходи!" той девочке, которую все  больше
и больше отдаляет от меня непреодолимая ширь километров времени.
   - Андре! - крикнула молодая женщина, неожиданно появившаяся у  окна.  -
Ты смеешься надо мной, что ли? Вот уже битый час, как я жду мяса.
   Какой-то мелкий служащий в серой блузе, выходивший из бистро,  пустился
бегом: значит; вот он какой - тот, что бреется у моего умывальника.  А  до
него, конечно, были  другие...  Я  на  редкость  чувствителен  к  родству,
создаваемому пространством, и  всегда  удивляюсь,  что  не  знаю,  кто  же
заменил меня в том или ином месте... Да, вот еще что! Это был вызов с моей
стороны, но именно здесь, в этом квартале, у меня назначена встреча с той,
которая  бросила  Монике:  "Вы  никогда  не  войдете  в  нашу  семью".   Я
возвращался не спеша; меня терзал глупый вопрос: две кузины, любившие друг
друга, - любили ли бы они друг друга сейчас?  Женившийся  вторично  вдовец
всегда чувствует себя двоеженцем. Но почему мамаша решила лечиться  именно
в этом районе?
   Я вернулся за сумкой.  Не  поднимаясь  в  тридцать  седьмую  палату,  я
оставил халат в регистратуре.



30

   Меня  предупредило  приглушенное  "тук-тук"  ее   палки   с   резиновым
наконечником, стучавшей по последним ступеням лестницы. Она  не  позвонила
предварительно по телефону - она бесшумно отворила  и  затворила  калитку,
открыла дверь в коридор, в переднюю и поднялась по лестнице так, что ее не
заметила мадам Глэ, приходящая прислуга, пылесос которой шумел  у  меня  в
спальне и благоприятствовал этому тайному проникновению. Я  еще  не  успел
встать со стула, как она постучала... И вот уже мадам Резо входила, ворча,
в комнату:
   - Боже, как у меня болит нога!
   Нога, еще забинтованная,  показалась  мне  действительно  распухшей,  а
путешествие матушки в Гурнэ по меньшей мере преждевременным.
   - И я  даже  не  могу  подать  жалобу  на  родителей  этого  проклятого
мальчишки: он сбежал!
   Без дальнейших излияний она уселась напротив меня, вытянув  ногу.  Лицо
ее, обрамленное  крашеными  волосами,  белыми  у  корней,  испугало  меня:
желтое,  в  коричневых  пятнах,  изборожденное   глубокими   складками   и
множеством мелких морщин, с обвисшей кожей и тусклыми печальными  глазами,
окруженными синеватыми склеротическими прожилками.
   - Я привезла тебе ключи от "Хвалебного", - продолжала мадам Резо. -  Вы
там разберетесь с Мартой. Послезавтра я уже  буду  в  Монреале:  билет  на
самолет у меня в кармане.
   Ключи! Неужели ей до такой степени опротивели осколки ее  империи,  что
она передает мне все заботы о  ней?  Неужели  она  решила  вовсе  туда  не
возвращаться? Или намерена отсутствовать так  долго,  что  назначает  меня
управляющим?
   - Не знаю, правильно ли вы поступаете, - вполголоса  заметил  я,  -  во
всяком случае, сначала вам следовало бы подлечить ногу.
   Мадам Резо пожала плечами:
   - Мне семьдесят пять лет. Ждать некогда.
   Она  открыла  сумку,  вытащила  из  нее   связку   больших   ключей   с
замысловатыми бородками и бросила мне на стол.
   - А потом, нужно вернуть Саломею прежде, чем  она  там  обживется.  Она
хочет быть с этим парнем... Пусть она будет с ним! Но здесь, возле нас.
   - А если она откажется вернуться?
   - Можно жить и  в  Канаде,  -  злобно  сказала  мадам  Резо.  И  тотчас
переменила тему разговора: - Невестка твоя еще не родила?
   Чистейшая вежливость с ее стороны. Я сказал, что роды  у  Мари  немного
запаздывают, что Биони начинают волноваться.
   - Еще не было самолета,  который  навсегда  остался  бы  в  воздухе,  -
сказала мадам Резо, - и не было еще ребенка, который остался бы  во  чреве
матери. Пусть наслаждается последними счастливыми деньками твоя  невестка!
Теперь  ей  лет  на  двадцать   хватит   работенки...   Ладно!   Не   хочу
злоупотреблять твоим драгоценным временем. Ты не мог уделить и часа, чтобы
навестить больную мать, - значит, ты перегружен работой. Я покидаю тебя...
   Она не сказала ни "до свидания", ни  "прощай".  Она  покидала  меня.  В
таком возрасте она с холодной решимостью оставляла  родину,  бросала  все:
привычки, мебель, дом, родные места,  детей,  внуков  и  прочее.  Устремив
взгляд на мелководную - как всегда летом -  Марну,  на  ее  берега,  густо
усеянные  приехавшими  на  пикник  горожанами  с  бутылками  и   колбасой,
развалившимися среди  жирных  бумажек  девицами,  я  не  находил  слов  от
изумления: в нелепом всегда есть что-то восхитительное. Я только взял  под
защиту ее ногу:
   - Вам нельзя тащиться пешком к  автобусу,  а  потом  еще  по  переходам
метро. Я сейчас выведу машину и отвезу вас.
   - Благодарю за внимание! - ответила мадам  Резо,  едва  разжав  губы  и
устремив взгляд на семейное древо (копию того, что мы  подарили  ей),  где
среди шести медальонов едва заметно качался на  своем  крючке  медальон  с
фотографией Саломеи.
   Сбежать вниз, в подвал, толкнуть двустворчатую  дверь  гаража,  завести
мотор и поставить машину у крыльца, пока матушка, опираясь на свою трость,
будет спускаться с лестницы, - все это заняло у меня не больше минуты.  Но
к исходу второй минуты мне уже начало казаться, что  она  слишком  устала,
передумала и решила ехать  после  обеда.  Я  снова  поднялся.  В  гостиной
никого, в передней и на лестнице - тоже. Пылесос гудел  теперь  в  комнате
Бландины, и стук его  щетки,  наталкивающейся  на  плинтус,  отбивал  такт
спокойной работы поденщицы. Но, дойдя до площадки, я увидел  конец  палки,
торчавший из приотворенной двери кабинета, и чуть  дальше,  на  полу,  две
судорожно вздрагивающие ноги.


   Я бросился в соседнюю комнату, чтобы выключить  пылесос  и  позвать  на
помощь... Я не врач, а если я и изучал  некоторые  медицинские  вопросы  и
одно время даже был связан с ВОЗ [Всемирная организация  здравоохранения],
то тем более  не  мог  позволить  себе  довериться  своим  предположениям:
ушибленная нога начала  пухнуть  уже  после  выхода  из  клиники,  на  ней
образовался флебит, о чем больная не подозревала, - известно, что при этом
легко может возникнуть тромбоз. Мы поднимаем мадам Резо, переносим  ее  на
кровать Бландины. "Бедняжка! Бедняжка!" -  повторяет  поденщица  -  вдова,
схоронившая  троих  детей,  у  которой  сочувствие  сочетается  с   редким
хладнокровием, свойственным людям,  получавшим  от  жизни  тяжелые  удары.
Туфли, чулки, жакет - все это уже снято. Мадам Резо не потеряла  сознания,
по она не может говорить:  вся  синяя,  вытаращив  глаза  от  страха,  она
открывает рот словно рыба, вытащенная из воды; она едва дышит и  корчится,
судорожно прижав руку к тому месту под ребрами, где, по-видимому,  ощущает
невыносимую боль.
   - Звоните скорее, она может умереть, - шепчет мадам Глэ.
   У Бертиль есть записная  книжка  с  телефонами,  которые  могут  срочно
понадобиться, но она либо взяла ее с собой, либо куда-нибудь засунула - во
всяком случае, когда нужно, таких вещей  никогда  не  найдешь.  Приходится
листать телефонную книгу...  Увы,  наш  постоянный  врач  в  отпуске,  его
заместитель уехал к  больным.  Тот  же  ответ  у  одного  из  его  коллег,
секретарша которого обещает мне сделать все возможное, чтобы разыскать его
и прислать в течение  часа  или  двух.  Подумав,  звоню  Флормонтэну:  мне
повезло - он сам подошел к телефону, и я излагаю ему свои опасения.
   - Собственно, я здесь больше не практикую, - отвечает он.  -  Я  продал
свой кабинет в Ланьи, а сам перебираюсь в провинцию. Как  раз  заколачиваю
ящики. Но к вам я сейчас же приеду.
   Он действительно  приедет  очень  быстро,  воспользовавшись  "триумфом"
Гонзаго. За это время мадам Глэ  с  помощью  соседки,  мадам  Сотраль,  за
которой я мгновенно сбегал, раздела и уложила все еще лиловую и скрюченную
мадам Резо. Но когда приехал доктор, она доказала, что сознание у  нее  не
померкло, покачав головой в ответ на вопрос, который он мне задал:
   - Ей не вводили антикоагулянтов? - Потом он проворчал: - Если бы  мадам
Резо вовремя показалась своему врачу, до этого бы дело не дошло.
   В ответ мамаша слабо повела рукой.
   Педантичный, добросовестный,  Флормонтэн  внимательно  выслушивает  ее,
потом измеряет ей давление. Деловито нахмурив  брови,  он  ищет  что-то  в
своем чемоданчике, достает оттуда шприц и быстро делает ей укол  в  бедро.
После этого он стягивает жгутом ее руку и в обозначившуюся  вену  медленно
вводит содержимое другой ампулы.
   - Вы, я смотрю, один дома, - говорит он. - Я постараюсь прислать к  вам
сиделку.
   Он снова укладывает чемоданчик, искоса наблюдает за  больной,  которая,
немного отойдя, шевелит губами, хотя ей и не хватает воздуха, чтобы что-то
сказать. Доктора Флормонтэна я  мог  бы  упрекнуть  лишь  в  том,  что  он
тревожит меня своей чрезмерной невозмутимостью: плохо, когда  человек  его
профессии принимает вид священника, который все знает, хотя не должен  был
бы знать о тех ужасах, в которых  исповедалась  ему  паства.  Вот  он  уже
нацарапал рецепт, поклонился, спустился  вниз.  Наш  кратчайший  диалог  у
лестницы только подтвердил мои опасения.
   - Диагноз? - спросил я.
   - То, что вы и подозревали, - отвечает он. - Легочная эмболия.
   - А прогноз?
   - Сами понимаете.
   Он пересекает переднюю и останавливается посреди гостиной.
   - Она может погибнуть от удушья, - говорит он. - Предупредите всех. - И
неожиданно отец берет в нем верх над врачом! - Я хотел вам сказать... Мы с
женой должны извиниться перед вами за это тягостное дело  и  поблагодарить
Саломею за то, как она себя повела. Гонзаго и так повезло:  у  него  почти
ничего не конфисковали, поэтому его судили как потребителя  наркотиков,  а
не как поставщика. Но показания Саломеи не только поддержали Гонзаго - она
сумела растрогать судей. Впрочем, я прекрасно понимаю, что  вы  не  можете
быть довольны ее выбором. Будущее покажет, ошиблась она или нет... Пока до
свидания, я еще зайду к вечеру.
   Он уходит, поглаживая розовую лысину, а я бросаюсь к телефону,  набираю
цифру 14 и отправляю семь телеграмм: Бертиль, Саломее, детям,  чете  Жобо,
братьям. Последний звонок по телефону - Жаннэ. Не застав его на месте - он
пошел завтракать в столовую, - я переговорил с  дежурной  на  коммутаторе,
которая обещала  все  ему  передать.  Вернувшись  в  комнату  Бландины,  я
обнаружил,  что  мадам  Резо  дышит  немного  ровнее,  но  она  совершенно
безжизненно  погрузилась  в  три  пуховые  подушки,  которые   мадам   Глэ
подложила, чтобы немного ее приподнять.
   - Я могу побыть у вас, пока не приедет сиделка  или  мадам  Бертиль,  -
предлагает поденщица. - Только разрешите, я позвоню домой и предупрежу.
   Когда я подхожу к постели, глаза матушки следят за мной. Ее губы  снова
шевелятся, но беззвучно. Она делает усилие, чтобы вдохнуть еще воздуха,  и
ей удается прошептать:
   - Пошли ей телеграмму...
   Быть может, мне не следовало отвечать  "уже  послал":  этим  я  дал  ей
понять всю серьезность ее состояния. Глаза ее  смыкаются,  и  передо  мной
душераздирающее  зрелище  воплощенного  отчаяния.  Ничто  уже   не   может
облегчить ее муки, разве только то, что неизбежно  надвигается.  Я  всегда
думал, что наказанием ей будет всеобщее  равнодушие  и  презираемая  всеми
одинокая старость. Неправда! Покарает ее сама любовь, открытая ею  слишком
поздно и тут же утраченная... Однако же я заблуждался,  полагая,  что  она
хоть на мгновение способна покориться  судьбе.  Выражение  ее  лица  вдруг
меняется. Глаза вновь открылись, и на этот раз в них горит бешенство. Меня
ли ненавидит она в этот момент или ненавидит себя, а  может  быть,  только
нелепость случая - этого я не узнаю.  Раскаяние  это  или  вызов,  простая
цитата или отвратительная шутка - этого я не узнаю. Она сейчас  произнесла
три слова, те самые, что мы выкрикивали, кружась в неистовом  хороводе,  -
слова, выражавшие тогда преждевременное пожелание и почти через сорок  лет
ставшие неизбежной реальностью. Она прошептала их как бы в  два  приема  с
еле заметной иронической улыбкой:
   - Психимора... сейчас подохнет.



31

   Мы  все  -  актеры,  авторы,  зрители:  между  пережитой,  прочитанной,
увиденной, воображаемой или  рассказанной  драмой  нет  истинной  разницы.
Пусть она наша собственная, пусть чужая - это все та же, в миллионный  раз
повторенная и вновь пережитая  драма.  Наше  в  ней  только  даты,  имена,
подробности,  и  в  том,  что  это  трагедия   личная,   кроется   иллюзия
исключительности; на самом же деле это отвратительная банальность. Если бы
подобная трагедия касалась матери любого другого человека, он счел  бы  ее
неслыханной.  Как  и  я.  Во  мне  ущемлено  какое-то   странное   чувство
собственности, я словно горжусь тем, что мать у меня была не такая, как  у
других: она не любила меня, и я не любил ее, но  каждый  из  нас  заполнял
существование другого. В годы моего отрочества, исковерканного ею, я желал
ее смерти, а теперь я не хочу, чтобы она ушла из моей жизни!
   Ночь подходит к концу, душная, жаркая, с  назойливыми  комарами.  Мадам
Резо тяжело дышит, скорее пыхтит в  красноватом  полумраке  стоящей  у  ее
постели лампы, затененной шелковым платком. В течение  последних  двадцати
часов она несколько раз  преображалась,  и  одна  за  другой  передо  мной
появлялись разные женщины, облик которых  она  принимала  в  своей  жизни.
Строптивую старуху, посмевшую издеваться над смертью, сменила воспитанница
монастыря, с ужасом осознавшая всю дерзновенность только что произнесенных
ею слов. Желая привести в порядок свои  дорожные  счета  и  смазать  елеем
колеса перед последним путешествием, она прошептала:
   - Священника, быстро.
   Чуть позже, когда ходатай за спасение ее души,  погасив  свечи  и  сняв
облачение, удалился, матушка после отпущения  грехов  не  захотела  больше
рисковать и, погрузившись в состояние благодати,  стала  перебирать  четки
пальцами левой руки - пять и пять  будет  десять.  Она  разжала  губы  еще
только два  раза.  Первый  раз,  чтобы  дать  возможность  сидящей  в  ней
почтенной представительнице буржуазного рода сообщить мне, что ее дела  на
земле урегулированы, так же как и на небесах:
   - Мое завещание... у Дибона.
   Во второй раз - чтобы справиться о судьбе посланных мною телеграмм:
   - Ты... не получил... ответа?
   Я сказал, что еще не получил, и мадам Резо, названная  бабушка  Саломеи
Форю, закрыла глаза, из которых медленно выкатились крупные  слезы.  Потом
она стала постепенно покидать свою телесную  оболочку.  Когда  около  пяти
часов вернулся  доктор  Флормонтэн,  он  мог  только  констатировать,  что
давление понизилось, едва прощупываемый пульс  участился.  Сиделки  он  не
нашел, но в ней уже не было необходимости. Уходя, он столкнулся  с  Жаннэ,
который пробыл всего две минуты: я тут  же  отправил  его  домой:  у  Мари
начались схватки. В ближайшие часы я ничего не ждал ни  от  Обэна,  ни  от
Бландины, на приезд которых в лучшем случае  можно  было  рассчитывать  не
раньше следующего дня; ничего не ждал я и от братьев - они были в  отпуске
и, вероятно,  где-нибудь  путешествовали,  так  что  с  ними  трудно  было
связаться. Я не ждал и Бертиль, чья тетка жила в пятидесяти километрах  от
Буржа, в каком-то невероятном  захолустье,  где  не  было  ни  поезда,  ни
автобуса. Но трудности часто оборачиваются к  нашей  выгоде:  когда  около
полуночи мадам Глэ уже собиралась уйти и  оставить  меня  одного,  явилась
совершенно измученная Бертиль - она перескакивала из одной попутной машины
в другую и в конце концов прибыла на  мешке  с  картофелем,  остановив  по
дороге грузовик, направлявшийся на