Мари, чья талия  уже  несколько  округлилась,  не  поддержала  ее.  Тем
временем Бертиль считала по пальцам:
   - Шесть Резо плюс две бабушки...
   - Трое Биони, - сказала Мари, - плюс два дедушки и две бабушки, которые
приедут из Бастии...
   - Уже семнадцать! - воскликнул Обэн.
   - А свидетели? А дяди и тети? - сказала мадам Биони, странная маленькая
женщина со светлыми крашеными волосами, что так не вязалось  с  цветом  ее
лица и корсиканским акцентом.
   - А приятели? - спросила  Бландина.  -  Ты  хочешь  оставить  меня  без
кавалера?
   Это был решающий аргумент: приятели спасли дядюшек.
   - Ладно, согласен на тридцать человек! - проворчал Жаннэ.
   Вообще-то он вовсе не скуп, скорее даже расточителен. Но поскольку  шею
его облегает ворот водолазки по современной моде,  он  терзаем  заботой  о
своем престиже в новом его понимании, боязнью, как бы не  сделать  слишком
много, - чувством, противоположным тому, какое  мучило  наших  дедов:  они
боялись сделать слишком мало... Пусть  будет  тридцать  человек,  но  где?
"Желтые ворота" в Венсеннском лесу? "Червонный туз" за городом? Еще  чего!
Жаннэ не хотел ни большого зала,  ни  разнообразного  меню  в  специальном
ресторане для свадебных обедов. Сошлись на кабачке на берегу Марны.
   - Мне остается только предупредить священника, - сказала мадам Биони.
   - Что? - спросил Жаннэ.
   - Но как же... - сказала Мари.
   При этих односложных словах, полных куда большего  значения,  чем  иные
пространные  рассуждения,  пораженный   Жаннэ   на   мгновение   замолчал,
уставившись на  сидевшую  с  раскрытым  ртом  Мари.  Для  него  это  было,
естественно, совершено исключено, а потому ему и в голову не могло прийти,
что Мари другого мнения, как, впрочем, и всем нам - ведь у нас никогда  об
этом и речи не было. Для наших дедушек и бабушек  -  horrendum!  [о  ужас!
(лат.)] - брачное свидетельство ничего не  значило:  только  благословение
церкви делало брак действительным. Для нашего же поколения - а ведь  мы-то
как-никак крещеные (заботами старших) - все это пустые  формальности,  ряд
обычаев, от сугубо  практических  до  чисто  театральных:  нотариус,  мэр,
священник, то есть деньги,  бумаги,  церемониал.  Мне  лично  не  хотелось
выступать ни "за", ни "против".
   - Не может быть! - сказал Жаннэ. - Неужели тебе нужен орган!
   - Да, мне хотелось бы, - проговорила Мари.
   - Гражданский брак! -  простонала  мадам  Биони.  -  Что  мне  придется
выслушивать в Бастии! Что скажет мой муж!
   - Да, - сказала Бертиль, - моя мама может от этого просто  заболеть.  А
уж о свекрови и говорить нечего!
   Нет, мадам Резо, возможно, и не заболеет,  она  заметно  изменилась  со
времен наставников в сутанах и семейной исповеди. Вино  ее  причастия  уже
основательно разбавлено  водой,  и  пари  держу,  что  отказ  викариев  от
установленного порядка, от сутаны, от кухонной латыни, от индульгенций, от
поста и излишней  скромности  не  укрепил  ее  веры.  Но  она  лишний  раз
предсказала бы конец света! Жаннэ, которому  нужен  был  козел  отпущения,
взорвался:
   - Ах, бабушка Резо! Ну, тут уж скажу прямо: придет - что ж поделаешь! -
не придет - тем лучше! Я прекрасно обходился без нее, так же как и она без
меня, с самого моего рождения.
   Бедный  мальчик!  Он  страдал,  как  раввин,  которого  заставили  есть
свинину. Я знаю его любимые изречения:  "Где  рождается  обязанность,  там
умирает выбор". Или: "Дерзай, противопоставляй,  излагай,  но  не  уступай
никогда". С ним нелегко иметь дело, с моим сыночком! На пути к  правде  он
не признает окольных троп, но он умеет  думать  и  о  других,  а  так  как
"другой" в данном случае была Мари, которая в своем положении имела  право
на мягкую скамеечку, чтобы становиться на колени в церкви, то у  нее  были
шансы одержать верх. Как мужчина мужчине, он, возможно,  поплакался  бы  в
жилетку Батисту;  и  я  уже  представляю  себе,  как  тот  картавит:  "Что
поделать? Для полного счастья девушкам нужны всякого рода кропила". Жаннэ,
вероятно,  не  прыснул  бы  со  смеха:  его  поколение,   которое   быстро
сближается, но так же быстро  и  обижается,  целомудренно  в  речах  и  не
понимает подобных шуток. Сейчас он медленно произносит:
   - Ну, если ты  веришь  в  это,  пойдем!  Я-то  пойду  туда  только  для
проформы.
   - Тебе ведь не трудно будет еще раз ответить "да"? - сказала Мари.
   - Кому? Чему? - проворчал Жаннэ.
   - Мне, - прошептала Мари.
   Голова Жаннэ качнулась на длинной шее, потом склонилась к голове  Мари,
и светлые волосы смешались  с  черными.  Все  было  решено:  мы  заедем  в
Нотр-Дам-дез-Ардан. Мадам Биони вздохнула с облегчением. Я был не  слишком
горд  тем,  как  разрешился  спор.  Бертиль,  которая  уже  несколько  раз
поглядывала на часы, прошептала:
   - Интересно, что делает Саломея. Она мне звонила, предупреждала,  чтобы
ее не ждали. Но ведь уже девять часов...
   - Может быть, она пошла в театр с мадам Резо, -  сказал  Жаннэ.  -  Это
будет всего только шестой раз за две недели.
   - Я  бы  об  этом  знала,  -  ответила  Бертиль,  борясь  с  сомнением,
написанным на ее лице.



21

   По крайней мере через час после ухода Биони, когда со  стола  уже  было
убрано, а посуда вымыта, на машине подъехала Саломея  и  остановилась  под
фонарем. Она хлопнула дверцей маленького белого  "остина".  Потом,  ровным
шагом перейдя двор, стуча каблучками на каждой ступеньке,  вошла,  закрыла
за собой дверь и сказала невозмутимым тоном:
   - В первый раз поехала на новой машине, и надо же - шина лопнула.
   Обо всем здесь принято оповещать заранее - о новой же машине ничего  не
было сказано. А потом, это уж слишком. Кроме Обэна, который,  как  обычно,
льнет к своей сестрице, все мы смотрим на нее  строго.  Бертиль,  нахмурив
брови, опускает голову.
   - Я тут ни при чем, - говорит Саломея. - Этот "остин" стоял у дверей на
авеню Шуази. Он был уже оплачен и зарегистрирован на мое имя.
   При всей непосредственности ее поведения, при всей искренности  взгляда
в ней чувствуется какая-то сдержанность. Она говорит правду. Но, вероятно,
не всю правду. Она всегда была решительной, но  это  шло  на  пользу  всей
семье, а сейчас создается впечатление, что она несколько отошла от  нашего
содружества, что она ведет какую-то свою игру, заняв позицию между нами  и
мадам Резо. Я не могу не вмешаться:
   - Ты все же должна была бы напомнить своей бабушке, что вас четверо.
   Четверо... Всегда относясь к ней как  к  своей  дочери,  я  не  мог  не
считать ее внучкой моей матери. Мадам Резо отлично  это  понимала:  особое
положение Саломеи и есть то, что нас  парализует.  Хотя  сама  мадам  Резо
деликатностью не отличается, она рассчитывает, что мы проявим ее в  полной
мере. Никто не решится напомнить Саломее, что, в конце-то концов,  она  не
Резо, а Форю. Никто не осмелится прямо сказать ей, что  мадам  Резо  хочет
снова утвердить среди нас несправедливость, которая  усугубляется  оттого,
что Саломея не из семьи Резо.
   - Нас даже пятнадцать, если считать  двоюродных  братьев  и  сестер,  -
сказал Жаннэ.
   Причем вид у него такой, будто ему это безразлично. Не дай бог про него
подумают, что он завидует! Он  ничего  не  ждет  от  мадам  Резо,  которой
следовало бы резать каждый торт на  пятнадцать  частей.  Он  предпочел  бы
уступить свой кусок двоюродным братьям и сестрам, которых  и  в  глаза  не
видел. Саломея покраснела, потом побледнела. Стоя позади Обэна, она нервно
запускает все десять пальцев в волосы и, обращаясь ко мне, протестует:
   - Ты знаешь свою мать. Она начисто лишена  чувства  меры  и  никому  не
позволяет себя урезонить.
   - Нужно уметь отказаться, - заметила Бертиль.
   - Если бы я могла... - сказала Саломея.
   На что она намекает? На первый взгляд это должно означать:  "Разве  вам
непонятно, что бабуля никогда никого не любила, а вот меня она любит?  Что
в ее нежности есть что-то болезненное, вроде рака? Отказаться  значило  бы
оттолкнуть ее; у меня на это не хватает мужества". Но это  может  означать
также (или вместе с тем): "В конце концов, то,  что  она  мне  дарит,  мне
нужно, зачем же я буду лишать себя этого?" Где оно, время  наших  открытых
дискуссий, где оно, то время, когда после ежедневных маленьких  стычек  на
нас обрушивалось все ее обаяние? Саломея совсем ушла в себя; далекая,  она
невидящими глазами смотрит телевизор, где меняется  изображение,  а  звука
нет - Бертиль его выключила. Саломея не встает с  места,  чтобы  повернуть
ручку. Несколько секунд она улыбается, потому что Обэн щекочет ее и кричит
ей в ухо:
   - Эй, ты! Вылези хоть на минутку из своего холодильника!
   Но потом Обэн уходит к себе в комнату спать, и Саломея снова  мрачнеет;
она поворачивается к матери и говорит вполголоса:
   - Кстати, мама, я теперь работаю, зарабатываю себе на жизнь. Если ты не
возражаешь, я хотела бы получить юридическую дееспособность, хотя  бы  для
того, чтобы открыть счет в банке.
   Бертиль, которая пришивает пуговицу, резко протаскивает  нитку,  прежде
чем ответить:
   - Это бабушка вбила в голову тебе такую мысль? Во всяком случае, спроси
у отца.
   Я не возражаю. Будучи сторонником совершеннолетия  в  восемнадцать  лет
(ибо в этом возрасте у иных  девушек  уже  есть  дети,  а  мальчики  могут
подставлять себя под пули - и те и другие имеют основания претендовать  на
права  гражданства),  я  всегда  говорил   детям,   что   предоставлю   им
независимость по первому их требованию. Впрочем, Саломея сама освободилась
от зависимости в отношении вещей куда более важных, нежели счет  в  банке.
Если истинная причина состоит в  том,  что  она  хочет  иметь  возможность
самостоятельно выбирать себе местожительство, наш отказ ее не удержал  бы.
Бертиль, которая смотрит на меня во все глаза, должно быть,  разочарована,
видя, что я утвердительно кивнул.
   - Согласен. Это  пятиминутное  дело.  Завтра  же  сходим  в  канцелярию
местного суда.
   - Хорошо, - сказала Саломея.  -  Но  только  бумаги,  касающиеся  меня,
подписывать должна мама.



22

   Мы оставили машины на трех площадях, которые образуют центр  Ланьи:  на
площади Ратуши, Лафонтена и Хлебного рынка. Небольшими группами мы вошли в
кирпичное здание мэрии, бывшее аббатство,  где  красуется  герб  города  с
изображением  одного  из  гвоздей  распятия  и  доска  с  надписью,  гордо
сообщающей, что в марте 1430 года здесь  проезжала  Орлеанская  дева.  Она
допустила только одну ошибку: отбыла отсюда в Компьень, где ее  стащили  с
лошади, вцепившись в плащ с капюшоном. Две другие девы,  по  крайней  мере
считавшиеся таковыми вплоть до сегодняшнего вечера, о чем  свидетельствует
клубящаяся белизна их фаты - одна фата побольше, другая  поменьше,  -  уже
поднялись по устланной красным ковром парадной лестнице, притронувшись  по
пути рукой к начищенному до блеска медному  шару,  ибо  во  многих  мэриях
считается, что он приносит счастье. Кто-то из  присутствующих,  увидев  на
правой стене картину, где изображен умирающий  бледный  Сократ,  орошаемый
слезами Философии, заметил:
   - Ну, это-то надо было все-таки  повесить  в  другом  месте,  там,  где
регистрируют смерти.
   Мы шагаем по  коридору,  некогда  составлявшему  часть  монастыря.  Нет
жениха и невесты. Нет матушки, нет и Саломеи, которая поехала  за  ней  на
машине.
   - Куда же они запропастились?  -  повторяют  Биони,  представившие  нам
своих родичей  -  Биони  и  Паолино  (фамилия  мадам).  Мы  же  при  нашей
немногочисленной родне, как со стороны Арбэнов, так  и  со  стороны  Резо,
могли представить им только нескольких Дару. И все  это  время  среди  нас
расхаживала какая-то дама, вознамерившаяся во что бы то ни стало прицепить
к каждому пиджаку флердоранж, сделанный из тафты и стоивший один франк.
   Наконец появляются Жаннэ и Мари - оба в костюмах  из  одной  и  той  же
темно-голубой шерсти, в одинаковых светло-голубых рубашках, галстуках и  с
платочками в кармашке. Они выпили по кружке пива  со  своими  свидетелями,
вошедшими вместе с ними. Сейчас ясно, что, останови они свой выбор на Арно
Макслоне,  словно  созданном  для  роли  свидетеля,  директоре  налогового
управления, который, конечно,  оказал  бы  честь  своему  инспектору,  это
слишком бросалось бы в глаза. Молодые  предпочли  школьную  подругу  Мари,
маникюршу, и молодого программиста,  сослуживца  Жаннэ,  который  работает
тоже на электронно-вычислительной машине и к тому же выполняет обязанности
профсоюзного делегата. В сущности, мне  это  весьма  симпатично.  Когда  я
женился на матери Жаннэ, свидетелями были  ее  патрон,  мэтр  Ган,  и  моя
консьержка. Проходит служащий мэрии, приглашает опоздавших:
   - Вступающие в брак, прошу в зал номер семнадцать!
   Дольше ждать матушку и Саломею уже невозможно, мы поднимаемся и  входим
в просторный зал, выдержанный в стиле Второй империи: стены и кресла обиты
пурпурным шелком, плафоны и  зеркала  отделаны  золотой  лепкой,  огромный
камин  облицован  черным  мрамором  в  античном  стиле.  Гипсовая   статуя
Республики времен начала Третьей, со звездой в волосах, смотрит  невидящим
взглядом на принарядившихся граждан Пятой и на перечеркнутого  трехцветной
перевязью  мэра,   уже   стоящего   за   столом   из   зеленого   мрамора,
инкрустированного белым мрамором с красными прожилками.
   - Да, денег у них хватало, при Второй-то империи! -  враждебно  заметил
Жаннэ: ему не повезло, он попал  в  один  из  самых  роскошных  залов  для
регистрации браков, какие только есть в окрестностях Парижа.
   Тише! Мэр сочетает браком первую  пару,  которая  решила  не  посрамить
стенные панели зала и выставила шесть молодых людей в  смокингах  и  шесть
девиц, затянутых в розовый атлас.
   - Союз мясников: мясная лавка Лэр и колбасная Ломбар женят своих детей,
- шепчет Биони, назубок знающий всю картотеку налогоплательщиков.
   Известно, что если прежде заботились о фасаде дома, то теперь заботятся
о вывеске. Я хронометрирую:  на  чтение  кодекса  законов,  на  подписание
контракта и поздравительную речь требуется  двенадцать  минут,  в  течение
которых слово "мадемуазель", состоящее из одиннадцати букв, сокращается до
"мадам". Подобрав  свою  фату,  невеста  со  спины  становится  похожа  на
шелковичного червя в коконе - ее жизнь будет долго разматывать нить  этого
воспоминания. Да и сам я, признаюсь... Я сижу рядом с Бертиль,  но  слева,
между Жаннэ и мною, я чувствую тень Моники. Через Жаннэ  я  остаюсь  мужем
умершей, а Мари, которая соединилась с  нашим  сыном,  лишь  продолжает  в
своем чреве то, что было начато в другом.
   Тем временем появляется чаша для сбора пожертвований на  бедных.  Потом
на  школы.  Следующая  пара!  Подходят  бывшие  воспитанники  общественной
благотворительности в сопровождении служащих местного магазина стандартных
цен, где оба они работают, где они познакомились. Магазин целиком взял  на
себя расходы, связанные с их бракосочетанием.  Приятно  слышать,  как  они
отвечают "да" своими звонкими  голосами.  Мэр,  человек  явно  начитанный,
желая им счастья, признается, что он вовсе не считает сиротский удел такой
уж удачей, но зато, поскольку у них нет семьи, они будут  свободнее  нести
ответственность  за  ту  новую  семью,  которую   создают...   Официальные
поздравления.  Снова  сбор  пожертвований.  Подписывая  брачный  контракт,
невеста сажает себе на платье чернильное пятно. Нас оставили  на  закуску.
Теперь мы хозяева ста квадратных метров наборного паркета. Из глубины зала
мы проходим вперед и занимаем места в первых  рядах.  Сидя  перед  зеленым
мраморным столом на двух высоких  золоченых  креслах,  предоставленных  им
муниципальной щедростью, Жаннэ и Мари смущенно ерзают, не  очень  понимая,
как  в  них  расположиться.  Мэр,  ненадолго  отлучавшийся,   видимо,   по
естественной надобности,  мелкими  сухими  шажками  возвращается  на  свое
место. Секретарь начинает читать:
   -  Мари-Женевьева-Роза  Биони,  дочь  Анжа-Себастьена-Леона   Биони   и
Клары-Марии Паолино...
   Стоп. Именно этот момент  и  выбрала  мадам  Резо,  чтобы  появиться  в
главных дверях под руку с Саломеей. Жаннэ смущен: если на сестре  короткое
парчовое платье, то мадам Резо - в "Хвалебном" она ходит  замарашкой  -  с
высокой прической, в длинных  перчатках,  в  длинном  платье  из  лилового
бархата, на котором переливается ожерелье из топазов - вероятно, подделка,
но довольно эффектная, - извлеченное из того же футляра, что и ее  браслет
и серьги с подвесками, приближается медленным, торжественным шагом.
   - Прошу вас, мадам, - хором говорят мужчины из первого  ряда,  вставая,
чтобы предложить ей стул.
   Она не убыстряет шага, демонстративно кланяется мэру и, получив от него
ответный поклон, садится с Саломеей в последнем ряду, тем  самым  заставив
любопытных обернуться в ее сторону - о зеленом столе они забыли по меньшей
мере на целую минуту. Не подавая виду, мадам Резо чувствует,  однако,  что
ее прекрасно узнали даже те, кто никогда ее не  видел.  Взгляды  рикошетом
перескакивают с нее на меня, порождая в нас обоих неловкость, в которой мы
никогда не признаемся, о которой никогда не будем говорить. Но я при  этом
остаюсь самим собой,  она  -  нет.  То  усердие,  с  каким  она  старается
существовать  во  плоти,  с  каким  добивается,  чтобы  все   ощутили   ее
присутствие, еще настоятельнее  наталкивает  на  сопоставление  теперешней
мадам Резо с неотделимым от нее двойником.  Так  уж  устроены  люди:  если
какой-то человек сильно изменился, никто не ищет в  нем  новых  черт:  все
стараются найти, что же он сохранил от прошлого.  Когда  я  был  ребенком,
мадам Резо держала меня взаперти. Я отплатил ей за  это  сторицей:  теперь
она как бы скована льдом.
   - Вряд ли мадам Резо в восторге от того, что скоро станет  прабабушкой,
- шепчет мне на ухо сидящая за моей спиной бабушка Дару.
   Безусловно, нет: женитьба сына  уже  возвещает  отцу,  что  в  качестве
такового он самою природой переводится на пенсию;  рождение  сына  у  сына
вашего сына (предположим, что родится мальчик) отодвигает вас, прабабушка,
в допотопные времена. Впрочем, хотя  мамаша  в  свое  время  и  обеспечила
продолжение рода Резо, ей наплевать на то, будет  он  существовать  дальше
или нет. Это чувство, возникшее не вчера, с годами могло лишь  укрепиться.
Как и для многих старых женщин, для нее наше будущее лишено смысла  с  тех
пор, как оно возобладало над ее прошлым. Ее потомство! Само  по  себе  это
слово означает, что она уже в  прошлом.  Мадам  Резо,  которая  не  питает
склонности к Жаннэ, могла бы и не являться сюда,  сославшись,  скажем,  на
простуду; и все же мадам Резо здесь, ибо снова, увязавшись за нами  по  не
совсем еще ясным для нас причинам, она сознается в двух из них, совершенно
очевидных:  она  хочет  утвердить  себя  и  хочет  показать,  что  прошлое
торжествует над будущим.
   Она показывает это, как и  полагается,  постепенно  впадая  в  дремоту,
которую можно ей простить, если учесть монотонность чтения  и  пространную
речь, произносимую мэром, личным другом  верного  слуги  государства  Анжа
Биони: мэр поздравляет сперва его, отца невесты, затем второго отца,  лицо
не столь официальное, однако же вполне достойное; он  начищает  до  блеска
нашу  примерную  жизнь,  как  пару  ботинок,  которую  дорогим  деткам,  в
сущности, остается только надеть, чтобы бодро шагать  по  уже  проторенной
дорожке... Моя профессия, связанная с морализированием, выработала во  мне
необычайную стойкость к проповедям.  Но  если  даже  самого  представителя
налогового управления, умеющего куда лучше справляться с  цифрами,  нежели
противостоять словам, Кларе-Марии приходится толкать  локтем,  то  Саломея
дважды толкает матушку, чтобы вывести ее из сонного оцепенения  в  момент,
когда молодые должны сказать "да".


   Она ожила в  полумраке  Нотр-Дам-дез-Ардан,  бывшей  церкви  аббатства,
составляющей единое целое с мэрией. Мы пришли  туд