объявить, что  Моника  не  законная  ее  невестка,  а  просто  узаконенная
любовница сына. У нее будет превосходный предлог нас угнетать. Я сразу  же
решил удовлетворить эту просьбу, но никак не мог примириться с  тем,  что,
проявив внешнюю покорность, я отрекся от самого  себя,  пожертвовал  собой
ради  тактических  соображений.  Конечно,  две  трети  моих  современников
вступают в церковный  брак,  просто  подчиняясь  рутине.  Обряд  крещения,
свадьбы и публичного  отпущения  грехов  входит  в  состав  декорума,  где
священник играет точно такую же роль, как церемониймейстер  (существование
определенных тарифов на все эти таинства, а также система "разрядов"  лишь
подтверждают мою точку зрения).  Конечно,  многие  неверующие  соглашаются
преклонить колена на бархатную скамеечку из  вежливости,  потому  что  так
поступили  в  свое  время  их  родители,  потому  что  невеста,  теща  или
собственное  положение  вынуждают  их  к  этому,  потому  что  гражданская
свадьба, в конце концов, слишком уж простая формальность, потому что лучше
застраховаться дважды, чем один раз, особенно  же  в  тех  случаях,  когда
желательно не слышать слова "наложница" и  приобрести  право  на  уважение
консьержки. Со своей стороны Моника даже думать  не  могла  о  гражданском
браке. Она жила в религиозном пансионе для молодых девиц  не  по  душевной
склонности, а по необходимости (других мотивов, в сущности, и не бывает) и
хотела получить, так сказать, моральную гарантию, что в какой-то мере тоже
не оставляло меня равнодушным. Церковь она посещала редко, ходила к мессе,
как ходят в баню, и религия была для нее как  бы  чистое  белье.  Впрочем,
религиозность  Моники  была  сродни  той  типично  женской  набожности,  в
сущности какой-то неопределенной, случайной, когда  прицепляют  образок  к
браслетке  ручных  часов,  пренебрегают  богом-отцом  ради   какого-нибудь
святителя попредставительней и в  календаре  ищут  переходящие  праздники,
особенно если при них есть пометка "нерабоч."...
   Все эти причины - впрочем, хватило бы и  одной,  первой,  -  не  только
вынуждали меня огласить наш брак,  но  и  не  возражать  против  церковных
обрядов, словно все это было в порядке вещей. Добавим  в  мое  оправдание,
что ко всему этому примешивалась тоска по абсолюту,  желание  придать  вес
своим поступкам:  в  свете  этих  соображений  я  способен  был  венчаться
одновременно у кюре, у пастора, у православного священника, у  имама  и  у
языческого жреца, лишь бы мой брак был законным  в  глазах  всех  богов  и
согласно всем обрядам. Однако, как я уже сказал, я не был собой доволен. Я
испытывал странное чувство неловкости: делать что-либо наполовину никак не
в моем характере. Не люблю  я  также  действовать  в  силу  второстепенных
причин: причинять неприятность мадам Резо, делая приятное Монике, -  этого
мне было слишком  мало.  Жалкие  мотивы,  в  сущности,  они  лишь  кое-как
прикрывали компромисс во имя застарелой ненависти и юной любви.
   Вот почему  я  шагал  одновременно  счастливый  и  надутый  под  мелким
дождичком, чувствуя, как в желудке у меня булькает  шипучка,  изображавшая
шампанское, и ведя под  руку  Монику;  а  ее  тетушка  семенила  вслед  за
развевающимся белым тюлем и  пыталась  остановить  такси,  чтобы  поскорее
попасть на вокзал. Я шел, твердя про себя,  что  единственно  первое  "да"
имело законную силу и что бог - если богу есть до этого дело - не  слишком
должен быть польщен  вторым  "да",  небрежно  брошенным  в  лицо  викарию,
который, торопясь закончить службу, бормотал что-то по-латыни.


   Но самым главным "да" было и остается третье.
   Не надейтесь, что я пущусь в подробности. Я до  глубины  души  презираю
тех новобрачных, которые между двух рюмочек  аперитива  (или  на  двухстах
страницах романа) расскажут вам, как  они  опрокинули  мадам  на  постель,
сообщат, простофили, где и сколько у нее родинок, опишут линию ее бедер, а
в конце всего поведают о  своих  весьма  сомнительных  рекордах.  Когда-то
утверждали,  что  мужчина  женится,  чтобы  положить  конец  определенному
периоду своей жизни, а потому  женился  он  поздно,  утвердив  сначала  на
других  свой  петушиный  престиж,  о  собственной  жене   он   говорил   в
завуалированных выражениях и каким-то каплуньим голосом.  Думаю,  что  мое
поколение, которое женится молодым, устремляется к  браку  как  к  некоему
началу: оно обращается с законными женами как  с  любовницами  и  гордится
скрипом пружинного матраса.
   Я намерен уважать свою жену. Тут не просто капитуляция перед романтикой
или даже перед целомудрием.  Напротив,  тут  упорное  неприятие  всех  тех
мерзких подробностей, что несет с собой совместное существование и слишком
будничная близость. Уважать женщину - это значит воевать  с  женщиной,  не
позволять ей распускаться (а ведь один  бог  знает,  как  склонны  женщины
распускаться, коль скоро они имеют  право  каждый  вечер  раздеваться  при
вас!). Требовательность, к  которой  приучила  меня  моя  мать,  возможно,
переменила знак, но осталась все такой же настоятельной; я  не  вступлю  в
сделку с любовью, как не вступал  в  сделки  с  ненавистью.  И  тут  нужен
высокий класс.
   Любовь, ненависть - все это мифы. Монтескье говорил о счастье, что  оно
определенная  "способность".  Способность  к  определенному  стилю  жизни.
Любовь не этот стиль, а лишь один из этих стилей. Самое отвратительное то,
что слово "любовь" применяют ко всему  на  свете  и  его  нельзя  заменить
никаким другим словом или  перифразой  (нежность,  дружба,  привязанность,
страсть и так далее, и тому подобное не заменяют его и  лишены  гибкости).
Святая любовь, сыновняя любовь, любовь к отчизне,  любовь  как  таковая...
Есть ли у них общий знаменатель? Все отвлеченные понятия отчасти обман,  а
уж данное - прямая измена. Разумеется, за неимением лучшего  я  тоже  буду
его употреблять, даже им злоупотреблять, ибо предательства такого рода нам
привычны, более того - дороги. Но давайте условимся: между Моникой и  мной
царит или будет царить некое состояние благодати, к которому не  приклеишь
ярлыка.
   Повторяю: не ждите подробностей. В свое время, лежа с Мадлен, а потом и
с другими, я думал: мужчина, оскверняющий женщину,  тем  самым  оскверняет
отчасти и свою мать. Но теперь я знаю, что  презрение  не  самое  страшное
оружие: уважение, которое мы питаем к  одному-единственному  существу,  по
сути дела, куда более худшее оскорбление всем тем, кого мы не  уважаем.  Я
не верю в массовое искупление, но вполне возможно, что каждый находит свое
личное - пусть маленькое - и Моника для меня не что иное, как искупление.


   Не что иное? По крайней мере мне этого хотелось. Почему мне так  трудно
отвлечься от твоего пояса, от этого пояса,  который,  следуя  моде,  может
передвигаться чуть ли  не  от  подмышек  до  бедер,  но  во  всех  случаях
перерезает женщину надвое? Почему я был смущен, открывая дверь? Мою дверь.
Нашу дверь. Я уступаю тебе дорогу. Кладу руку на твое плечо. Чувствую, как
шевелится у меня под пальцами твоя лопатка. И я улыбаюсь потому, что  твоя
лопатка коснется арены, как у побежденного борца. Неужели я так никогда  и
не отделаюсь от этой столь враждебной жизненной силы? Ты  смущена  гораздо
меньше, чем я, ты, моя  вертикальная,  входя  в  эту  комнату,  где  стоит
слишком горизонтальный диван. Женщина с головы до  ног,  моя  единственная
женщина. Для тебя все просто, и твоя чистота ко всему  приспособляется.  А
моя парализует пламенное желание! Вопреки закону и пророкам, давшим мне на
тебя все права, вопреки твоей доброй воле, которая слабо сопротивляется, я
колеблюсь,  я  медлю  сделать  необходимые  движения,  которые  напоминают
приготовления палача. Деликатность? Не верю этому! Я длю тебя, моя  мышка.
Меня разрывают на части желание наброситься на тебя и страх тебя задушить.
Наконец  (но  никому  этого  не  повторяй:  больше  всего  я  боюсь  иметь
снобистский вид),  нынче  вечером  во  мне  живет  добропорядочный  малый,
который все принимает всерьез, который не намерен торопить обряды, как тот
чиновник и тот викарий. Любой торжественный ритуал не терпит суеты, и твое
третье "да" стоит церемонии.



26

   В этот хрупкий час  рассвет,  забренчав  жестяными  мусорными  ящиками,
удивился, обнаружив на коврике возле постели избыток розового белья, столь
же необычного здесь, как избыток нежности в моей душе. Я не  смею  встать,
так как на мне только пижамная  куртка:  мне  понадобится  еще  не  меньше
полугода, чтобы дойти до того супружеского простодушия, когда  без  боязни
показываешь свои слишком худые ноги.
   А ведь Моника еще спит, раскинувшись на постели, и веки  ее  пришиты  к
щекам стежками ресниц.  Она  спит  с  непоколебимой  убежденностью  куклы,
трогательная до слез,  наивная  или  же  чувствующая  себя  уверенной  под
охраной своего обручального кольца.  И  кроме  того,  моего  кольца,  хотя
рассвет  не  подчеркивает  этой  детали,  этого  обстоятельства,  которому
следовало бы быть более наглядным,  оставить  свой  стигмат,  как  красное
пятнышко Шивы посреди лба. Она спит, она вдыхает  свой  сон,  пьет  воздух
мелкими глотками, и горло ее возле впадинки чуть вздымается и  опускается,
как у лягушки-древесницы. Плед чуть сбился на сторону,  зато  одеяло  туго
натянуто, и я его не приподниму. Следует щадить свои  глаза:  в  любви  их
одаряют всегда в последнюю  очередь,  но  одаряют  так  обильно,  что  они
пресыщаются первыми. Впрочем, взгляд - это ничто, если  статуя  не  знает,
что ею любуются. И наконец, ладони мои куда  более  требовательны,  нежели
зрачок: со вчерашнего вечера они узнали эти рельефы, которых отныне я  сам
ваятель.
   - А ее-то ты Знаешь?
   Я произнес эти слова вслух и сам удивился. А ведь верно!
   Я знаю ее совсем мало, эту незнакомку, которая и наяву, пожалуй,  такая
же молчальница, как во сне.  За  полгода  беглых  встреч  она  представала
передо мной лишь как видение свежести. Случай, который дал мне ее и  может
отнять, он и есть случай. Неужели можно так дорожить чужой  женщиной,  для
которой ничто ваши привычки, ваши воспоминания, ваши обиды? Наша  близость
не покоится на плотном слое прежней жизни,  на  этих  обломках  совместной
истории, на семейном черноземе, который вскармливает и самые прекрасные, и
самые жестокие побеги чувств.  Разве  не  так,  мадам  Резо?  Эта  крошка,
представьте себе, тоже зовется мадам Резо! Держу пари, что  ей  не  так-то
легко будет реабилитировать это  имя,  и  я  спрашиваю  себя,  сколько  же
потребуется ей времени, чтобы стереть ваш след в моей памяти, чтобы  стать
более значительной, более насущной  для  меня,  чем  вы...  Но  позвольте,
позвольте! Вот  она  уже  шевелится,  и  потягивается,  и  вкусно  зевает,
открывая белые зубы - прямое оскорбление  для  ваших  пораженных  кариесом
корешков.
   - Ты уже...
   Новый  зевок,  проглотивший  новое  для  нее  местоимение.  Одно   веко
отпарывается от щеки, потом второе, открывая влажные зрачки глубоких  глаз
с поволокой. Одна рука высовывается из-под одеяла, хватается за спасителя,
который ныряет в клокотание простынь, и проходит еще  добрых  пять  минут,
прежде чем на поверхности показывается растрепанная головка и задыхающийся
рот четко произносит во втором лице единственного числа:
   - Ты хорошо спал? Ты хочешь завтракать? Ты уже побрился?


   Я бросаюсь к своим брюкам. Потом  открываю  окно:  нынче  утром  воздух
приобрел удивительное  свойство  -  доносящийся  издали  голос  консьержки
почему-то не такой  дребезжащий,  как  обычно.  Отвернувшись  от  окна,  я
обнаруживаю, что потолок много белее, чем вчера, что моя комната вовсе  уж
не такая пустая... А в кровати никого нет. Моника странствует по  квартире
взамен свадебного путешествия (у нас на него не было ни времени, ни денег,
но я об этом не жалею: мне непременно казалось бы, что,  покидая  типичный
гостиничный номер, я что-то в нем оставил).
   - Где у тебя чайные ложечки?
   Иду на кухню к жене. С полдюжины предметов уже  переселились  на  новые
места.  В  самой  маленькой  из  моих  трех  кастрюль,   бывших   когда-то
эмалированными, кипит вода. Чайных ложечек у меня  нет.  А  кружка  только
одна. Я сажусь. И если я нахмурил ту бровь, что лежит чуть выше другой, то
лишь потому, что жена уселась ко мне на колени, должно быть, у  нас  обоих
просто умилительно идиотский  вид!  Я  хотел  было  надуться,  но  мне  не
удается. Сварив кофе, Моника принялась рыться, убираться, разбираться. Она
носится вприпрыжку, напевает, кружится на одной ножке и  наконец  замирает
перед тюлевой волной, в которой щеголяла вчера и которая сейчас  висит  на
плечиках. Попробую вмешаться:
   - Из нее нельзя даже занавески сделать.
   Моника ничего  не  отвечает.  Задрав  нос,  касаясь  пальцем  уха,  она
мечтает, нет, прикидывает.
   - Вполне хватит на полог для колясочки, - говорит она.
   Ай-ай-ай! Моя бровь не выносит  такого  рода  неловких  положений,  моя
бровь протестует. Впрочем, зря, ибо Моника аккуратно сняла с плечиков свой
тюль, сложила его втрое, засунула в чемодан,  временно  заменяющий  комод.
Она не вспыхнула, не моргнула, не похоже, чтобы она собиралась  возвестить
о непорочном зачатии. Просто заперла свой чемодан,  поднялась,  распрямила
спину и, не зная капризного нрава  знаменитой  брови,  ущипнула  ее  двумя
пальцами и, потянув книзу, пошутила:
   - На что это она жалуется?
   Моника ничего не добавила, а если  и  спросила  меня,  то  лишь  одними
глазами, серый  цвет  которых  принял  металлический  оттенок  и  которые,
пробуравленные точечкой зрачка, ужасно напоминают монеты в одно су. Грошик
моего везения! Заявляю вам, ХГ, что вы настоящий осел. Ваша жена не ангел,
не зверь, а на редкость простой человек и к тому же решительный.  Скотина,
вот кто вы. А что касается ангела, так я  знаю  одного  черного,  которому
здесь нечего делать и который, хлопая крыльями, убирается прочь.



27

   Мед.
   Пчелы, приносившие мае этот мед,  несомненно,  обладали  жалом.  "Самый
пылкий влюбленный, - гласит индийская мудрость, - ненавидит свою  жену  по
крайней мере восемь часов в день". Я не ненавидел Монику, но ссорились  мы
азартно. Прежде всего мне надо было оставаться  в  форме.  У  наступавшего
через минуту  примирения  был  чуть  кисленький  вкус,  а  именно  в  этом
нуждались мои десны, привыкшие к едкой кислоте. Наконец, скажу вам  прямо:
было две  Моники,  одна  импульсивная,  другая  рассудительная.  Первая  в
течение целых суток  демонстрировала  мне  свои  маленькие  причуды,  свои
грешки, свои тонны молчания, свои гримаски исподтишка, приставания  и  это
молниеносное  движение,  которым  она  сбрасывала   платье,   прикрывавшее
маленькую крепкую грудь... Зато вторая донимала меня своими хозяйственными
добродетелями, худшей из коих было безоговорочное согласие  со  всем,  что
делается, говорится, думается или что принято. Эта соглашательница повсюду
пришпиливала слово "хорошо", не догадываясь, что оно означает "ничто" (как
слово "порядочный" утрачивает свой прямой смысл  в  выражении  "порядочная
дрянь"), и понятно, что ее вечное со  всем  согласие  было  просто  бунтом
против моих отказов (ибо покоренные способны лишь на  этот,  единственный,
вид  бунта).  Моника  соглашалась  вся  -  с  ног  до  головы.  Когда  она
соглашалась телом - мы оба не жаловались. Худо, что она соглашалась  также
и головой, где у нее засели свои идеи, как  бывают  волосы  с  виду  вроде
дымки, а на самом деле вросшие чуть ли не в мозговую  оболочку.  Не  будем
говорить о ее покорности перед авторитетами!  Ими  определяется  ее  выбор
книг для чтения (мэтр Ган),  ее  религиозность  (наставница-монахиня),  ее
техника подмазывания губ (Габриель), ее  кулинарные  рецепты  (мадемуазель
Арбэн). Только и слышно было "тетя" да "тетя".  Мы  еще  не  отпраздновали
недели со дня  свадьбы,  а  я  уже  начал  считать  милую  тетю  несколько
обременительной особой.
   Теперь, как только я слышал, что Моника разбивает первое яйцо  об  угол
газовой плиты, я всякий раз провозглашал:
   - Омлет с шампиньонами а-ля Катрин Арбэн!
   Чаще всего Моника молчала, только быстрее обычного швыряла  в  помойное
ведро яичную скорлупу. Однажды она все-таки не выдержала и дала мне отпор:
   -  Сегодня  омлет  а-ля  Резо.  Нужно  взять  поганки,  хорошенько   их
перемешать,  посыпать  мышьяком,  залить  тремя  яйцами,   предпочтительно
тухлыми...
   Конец фразы был  заглушен  стуком  вилки,  яростно  взбивавшей  клейкое
золото желтков. Впрочем, это не значило, что мы  расквитались.  В  тот  же
вечер, когда я объяснил Монике, почему я не поклонился уже не помню какому
из друзей своей матери, которого я встретил днем, и что  мое  поведение  в
данном случае "вполне естественно", раз этот тип  рассчитывает  на  сугубо
вежливое отношение со стороны членов нашей семьи, она воскликнула:
   - В сущности, у тебя тоже есть свои авторитеты, только  ты  пользуешься
ими наоборот.
   Опять взяла верх! Ужасно неприятно обнаруживать в  себе  недостатки,  в
которых сам упрекаешь ближнего.  Когда  соломинка  приподнимает  бревно  и
обрушивает его нам на голову, от нас остается мокрое место. Однако  худшее
даже не  в  том,  что  Моника  была  права.  Для  меня  и  на  самом  деле
существовало два мерила ценности вещей:  одно  прежнее,  идущее  от  нашей
семьи и уже поэтому вызывающее у  меня  желание  противоречить,  и  другое
сравнительно недавнего происхождения и ценное одним тем, что было  связано
с Ладурами, с Поль, с  Моникой.  Кроме  того,  все  эти  "за"  и  "против"
смешались во мне, и  их  нагромождение  повергало  меня  в  растерянность:
такова участь каждого, кто делает  ставку  на  чужие  критерии  и  у  кого
суждение лишь придаток к дурному нраву. Моя мать была  благомыслящей.  Как
же она могла быть неправа, коль скоро она моя  мать,  если  права  Моника,
коль скоро  она  моя  жена?  Если  даже  я  и  провозглашу,  просто  желая
выпутаться из этого противоречия, что мнения моей матери  были  вскормлены
корыстью, а взгляды Моники - великодушной наивностью, все  равно  и  те  и
другие где-то смыкаются. Скандальное смешение! Прискорбно уже  и  то,  что
моя жена одного пола с моей матерью. Хватает и этого! Те, кого я люблю,  и
те, кого я  ненавижу,  не  должны  иметь  никаких  точек  соприкосновения.
Понадобятся  еще  годы  и  годы,  прежде  чем  я  откажусь  от   философии
предвзятости. Поль уже разоблачила меня, бросив мне как-то:
   - Ну и сектант! Из тебя получится превосходный политикан!
   Примерно то же самое, но в другой форме  означало  восклицание  Моники,
когда я заметил ей, что она ложится слишком рано, что именно  в  этот  час
мадам Резо отсылала нас, детей, спать.
   - Не могу же я отказаться от всего только потому, что так делали у  вас
дома. Надеюсь, вы ели? Так вот, запомни, и мне, бывает, хочется есть.


   Эти трения были не единственными.  Нашу  близость  -  вообще-то  вполне
благополучную - еще следовало  обкатать.  Ось  (ось  -  это,  конечно,  я)
слишком _зажимала_ колесо. Желание мужчины не расставаться с женщиной  для
нее всегда лестно, и я пока не слышал, чтобы оно ей приедалось. Но  я  еще
не овладел искусством давать передышку, свободу  действия,  не  навязывать
своего присутствия, избегать вечных "куда ты идешь?", взоров  крепостника,
клохтания наседки. Говорят, что мужчина ревнует к прошлому, а женщина -  к
настоящему (и именно поэтому  мужчина  предпочитает  быть  первой  любовью
женщины, ибо его ревность  идет  от  духа  творящего,  тогда  как  женщина
предпочитает быть последней любовью мужчины, ибо ее ревность идет от  духа
соперничества).   Не   то   чтобы   я   особенно   ревновал   к   прошлому
(несуществующему), или  к  настоящему  (занятому  мною),  или  к  будущему
Моники. Я не ревновал ее во  времени,  а  ревновал  в  пространстве.  Меня
одного должно было  хватать,  чтобы  заполнить  все  ее  пространство.  Т