енное  отчаяние  познают  не
перебежчики, даже не те, кто способен на самую черную неблагодарность. Все
мы этим грешим в той или иной мере. Убийственнее  всего  быть  псевдоновым
человеком. Можно обмануть людей, но  себя-то  не  обманешь.  Тем  же,  кто
утверждает обратное,  несомненно,  повезло  -  они  сумели  обуздать  свою
гордыню. А я нет. Вот почему  эта  гордыня  дает  себя  знать.  О  юность,
которой не видно конца! Зачем приходится так  долго  существовать,  прежде
чем начнешь просто жить, просить,  прежде  чем  начнешь  брать,  получать,
прежде чем начнешь давать другим?!


   Декабрь, слишком мягкий в этом году, благосклонно разрешал небу - этому
огромному корыту - подсинивать серые тряпки зимних облаков. Вдоль розового
гравия дорожки стоят голые каштановые деревья, уже давно  растерявшие  всю
свою листву, которую  собрали  граблями  в  кучи.  Один  каштановый  лист,
похожий на семипалую кисть руки, упал на плечо статуи и,  воспользовавшись
удачей, щупает мрамор. Эта вольность - хороший для меня урок, и моя  рука,
лежащая на колене, невольно сжимается.
   На розовом гравии играла целая  куча  ребятишек.  Хорошеньких.  Чуточку
глупеньких. Чуточку избалованных и  курчавых.  На  свою  беду,  наделенных
природою удивительной кожей, слишком свежей, слишком тонкой, словно это  и
не кожа, а ее изнанка: такой коже не выдержать оплеух.  Я  твердо  в  этом
уверен, я сам никогда не  был  ребенком.  В  бассейне  кружатся  с  дюжину
парусников, ложатся набок, норовят сорваться с веревочки. И вдруг вопли...
Какая-то шхуночка попала под заводной броненосец, и он разворотил  ей  всю
корму. Почему же хнычет этот  крошка  судовладелец,  чего  требует?  Ведь,
спустив на воду населенную золотыми рыбками  утлую  лодчонку,  он  шел  на
риск. С себя самого не взыщешь. С самим собой не сплутуешь.


   И вот почему, милый мой, ты спешишь убежать!  Ты  плутуешь,  ты  бежишь
потому,  что  на  повороте  дорожки,  ведя  на  буксире  двух   сестричек,
показалась девушка. Мику! Мику, шхуночка,  которая,  как  ты  воображаешь,
может пробить твою броню!



9

   - Да ты лопату пониже держи...
   Двое чернорабочих, разгружавших со мной одну из шести  барж  с  песком,
приплывших по Луаре, осыпали меня грубоватыми советами  и  потешались  над
моим неумением орудовать лопатой, над  моими  скованными  движениями,  над
тем, что я без особого восторга распил с  ними  литр  красного  вина,  ибо
здешние правила вежливости требовали от новичка выставить этот самый литр.
Я изнемогал, но не позволил себе ни малейшей передышки. Я был и взбешен  и
доволен. Меня бесила угрюмая снисходительность и жалость этих  здоровенных
парней,  преувеличенное  внимание   подрядчика,   который,   оглядывая   с
набережной свои артели, кричал мне раза три в час:
   - Ну, как дела, любитель?
   Но особенно меня бесило то, что я не умел  работать  лучше;  я  впервые
проверил на практике нелепость фамильной философии  Резо,  в  чьих  глазах
служба в Иностранном легионе, разгрузка баржи, земляные работы или ремесло
тряпичника - профессии, которые доступны любому и за которые можно взяться
в любую минуту без подготовки, если к тому тебя  вынуждает  необходимость.
Как бы не так, ваш "любой" не сможет ни орудовать лопатой, ни выгрузить на
набережную в положенное время кубометр песка. Вот почему я был все же рад,
что нахожусь здесь, рискнул на этот опыт и худо ли, хорошо ли, а  все-таки
выдержал испытание. И я был также доволен, конечно в известной мере (в той
мере, в какой это унижало мускулы Кропетта  или,  скажем,  Макса),  я  был
доволен, узнав, что бывают мускулы умозрительные, как и  мышление,  и  что
единственный стоящий аппарат для измерения мышечных усилий  -  это  лопата
или какой-нибудь другой рабочий инструмент. Я даже поздравлял себя (тоже в
известной мере - в той мере, в какой моя эскапада могла нанести  публичное
оскорбление нашей  фамильной  "чести")  с  тем,  что  нахожусь  здесь,  на
набережной, что одет в  спецовку  и  на  меня  с  рассеянным  любопытством
поглядывают прохожие и бретонские няньки,  а  они,  как  известно,  первые
поставщики сплетен для своих хозяек. Я уже представлял себе эти разговоры:
   - Ну да, душенька, Резо, средний, который изучает право. Мари сама  его
видела на берегу Мен. Да, да, видела, говорю я  вам,  собственными  своими
глазами видела... На берегу Мен грузил песок. И пил вино прямо из горлышка
со всем этим портовым сбродом! Муж  уверяет,  что  существует  организация
святого  Штукаря,  или  как  его  там,  одним  словом,  что-то  по   части
социального братства...
   - Хм! Что-то на Резо не похоже! Уж скорее...
   - Ну знаете, нынешние молодые люди, когда им нужны карманные деньги, на
все пойдут.
   Я  действительно  нуждался  в  карманных  деньгах.  Но   мой   поступок
объяснялся иными причинами, совершенно непонятными  для  этих  кумушек,  а
частично непонятными и для меня самого. Двадцать второго декабря, накануне
роспуска студентов на каникулы, я получил - и ничуть не  удивился  тому  -
нижеследующую открытку: "Мы проведем Рождество  в  Париже  у  Плювиньеков.
Поэтому мы можем взять домой только  Марселя.  Оставайся  у  мадам  Полэн.
Прими наши наилучшие пожелания".  Пожелания  эти  не  сопровождались  даже
положенной кредиткой в пятьдесят франков, и родительское "поэтому",  равно
как и "только Марселя", звучало особенно мило.
   - Давайте встретим праздник вместе! - предложила мне тетушка Полэн.
   Но я не терплю, когда меня жалеют, и поспешил отклонить предложение под
весьма благовидным предлогом:
   - В студенческом клубе будет бал.
   Меня влек иной бал, но и речи  не  могло  быть  о  том,  чтобы  я  стал
домогаться милости попасть туда. Сочельник  я  провел  на  улице  -  более
точно, на улице Пре-Пижон, где проживали Ладуры.  Я  меланхолически  шагал
взад и вперед, упорно отказываясь уступить презренному типу,  который  раз
двадцать шептал мне на ухо: "Посмотри, какой  славненький  медный  звонок,
как он аккуратно вычищен. Ну позвони же!" Проходя мимо  ладуровского  дома
во второй раз, я заметил  девиц,  возвращавшихся  с  полуночной  мессы,  и
притаился в  арке  ворот.  Проходя  в  третий,  четвертый,  пятый  раз,  я
чертыхнулся, не выдержав ликующего наплыва запахов, шумов, огней. Когда  я
проходил в десятый раз, из-под голубоватых век занавесок еще просачивались
вялые отблески света. Когда я проходил в двенадцатый  раз,  все  огни  уже
потухли, и, воспользовавшись  этим  обстоятельством,  я  дернул  звонок  в
приступе какого-то яростного самоутверждения. И тут  же  бросился  наутек,
пробежал километра два и очутился на  берегу  Мен,  которая  плескалась  у
устоев моста и, журча,  перекатывала  желтые  отблески  фонарей,  стоявших
вдоль выщербленной набережной. При  тусклом  свете  мне  удалось  прочесть
извещение, написанное дегтем на фанерной доске: "Требуются  чернорабочие".
Ага!  Почему  бы  и  нет?   Случай   подсказал   мне,   как   использовать
рождественские каникулы.


   В пять  часов,  когда  уже  начало  смеркаться,  подрядчик  свистнул  и
приказал мне сложить инструмент. Выйдя из дощатой хибарки и заперев  дверь
на  висячий  замок,  я  вдруг  услышал  чей-то  голос   и   вздрогнул   от
неожиданности.
   - Нет, вы только полюбуйтесь на этого молодца!
   Слишком  жизнерадостный  голос,  слишком   иронический   для   простого
рабочего. Впрочем, я его сразу узнал. Пришлось обернуться, выдержать чужой
взгляд. Толстяк Ладур  шагал  прямо  по  песку  с  уверенностью  человека,
который знает, что такое жизнь, который  помнил  собственную  молодость  и
которому плевать на свои шикарные ботинки.
   - Вот уж не думал застать вас здесь. И самое смешное,  что  эта  партия
песка предназначена для кирпичной фабрики, которая тоже находится  в  моем
ведении.
   Голос  его  изменился,  приобрел   дополнительный   оттенок   уважения,
подкрепленного пожатием руки.
   - Значит, вы не уехали на каникулы?
   Я молчал сконфуженно, упрямо.
   - Ах я дурак! - продолжал Ладур. - Как это я не сообразил! Остаться без
каникул... Ну знаете, ваши родители перебарщивают.
   Очевидно, это критическое замечание показалось  ему  непомерно  резким,
потому что он судорожно глотнул и вдруг накинулся на меня:
   - А вы, черт побери, если вам уж так приспичило работать ради карманных
денег или по каким другим причинам, мне неизвестным, вы могли бы вспомнить
о моей конторе, куда вас охотно примут.
   Подрядчик  приблизился  к  нам  и,  засунув  свои  громадные  руки   за
фланелевый пояс табачного цвета, вежливо прогремел:
   - У меня для вас есть кубов пятьдесят.
   - Очень хорошо, - небрежно бросил одноглазый  и  обернулся  ко  мне:  -
Поскольку ваш рабочий день окончен, увожу вас с собой. Да, именно, в  этом
наряде. Пускай дети посмеются.
   И так как я отрицательно качнул головой, он поспешил добавить:
   - Только не подумайте, что  я  не  одобряю  вашего  поведения.  Русские
методы, по которым студенту доверяется лопата, вполне себя оправдывают. Но
все-таки вам найдется более  подходящее  дело,  чем  разыгрывать  из  себя
грузчика.



10

   "Генерал отведал раз, отведал два и съел все, что стояло на  столе",  -
писала графиня Сегюр о генерале  Дуракине.  Я  не  зря  сослался  на  этот
высокий авторитет: обстановка была  такая  же.  И  все  прочее  в  том  же
приторном конфетном стиле. Так как у меня всегда  были  собачьи  клыки,  я
бесился, чувствуя, что смешон с головы до пят.
   - Ну, как живем? - простонала мадам Ладур.
   Засим последовали осмотр, ощупывание, гримаски, массаж моих  знаменитых
железок. Еще разок,  и  здесь,  и  здесь!  И  вся  ладуровская  свора,  не
протявкнув  ни  слова  упрека,  собралась  вокруг  меня,  тычась   мокрыми
мордочками, ластясь лапками. Я медленно продвигался вперед, бросая  сквозь
зубы: "Здравствуйте", и оглядывал всех и вся  тяжелым  взглядом  фаянсовых
глаз, как у обиженного бульдога.
   Удивительный дом! Я уже знал его атмосферу. Но не  знал  его  реального
быта. Ибо здесь он был реальным в отличие от "Хвалебного", где все  прежде
всего внешнее, только фасад. Здесь любая вещь служила  какой-нибудь  цели.
Ничего показного. Портреты -  не  предков,  а  просто  обычных  дедушек  и
бабушек - значили что-то сами по себе, независимо  от  ценности  золоченых
рам: они приветствовали вас так, как  приветствует  пришельцев  зеркало  -
этот  меняющийся  портрет.  Печка,  радиоприемник,  чудовищно   безвкусные
стенные  часы,  вентилятор,  игрушечная  электрическая   железная   дорога
объявляли во  всеуслышание,  что  они  существуют,  что  они  имеют  право
производить шум и вовсе не обязательно им быть шикарными. А Мику, была  ли
она шикарна? Мать обрядила ее в голубое бархатное  платье,  цвета  морской
волны в  тихую  погоду,  откуда  это  хрупкое  дитя  выныривало  наподобие
утопленницы.  Эти  голые  руки,  эти  ножки  в  подвернутых  на  щиколотке
носочках, эти желтые под мышками блузки, приподнятые кончиками грудей, эти
волосы, разлетающиеся во все стороны от прыжков, эта стрекотня... Вот мы и
снова свиделись! С лестницы спускается Самуэль, не по возрасту грузный,  а
его отец блаженно раскидывается на  диване  и  складывает  руки  на  своем
вязаном жилете. В этой бонбоньерке,  набитой  кисло-сладкими  леденчиками,
оба Ладура - отец и сын - играют роль глазированных орехов. Словом,  мы  в
кондитерской. Не здесь ли подстерегает  меня  эта  пресловутая  опасность?
Окажусь ли я дураком? "Бегство в  любви  -  это  геройство",  -  говаривал
Наполеон. Опасность, скорее всего, представляю я сам. Как  определить  это
странное чувство, возникшее  в  неведомых  мне  самому  уголках  души,  от
которого во рту становится горько? "Если ты сам - опасность,  тогда  беги,
ибо это еще хуже".
   Я не убежал с поля брани.  "Генерал  отведал",  и  так  далее,  и  тому
подобное. Вперед, к чувствительным романсам! Начнем розовую эру. Я  говорю
"эра", ибо она покажется мне нескончаемо долгой, как и всем, кто через нее
проходит. Однако же он короток, этот отрезок времени, где  ты  сам  глупее
поэзии почтовых открыток,  этот  отрезок,  через  который  проносишь  свои
переживания, как ящик с фарфоровой  посудой  с  надписью  "не  кантовать".
Розовая эра.  Эра  греха,  жеманства,  целомудренных  ласк.  Я,  очевидно,
действовал  скорее  наподобие  весеннего  ливня  -  порывами.  Но  за  мое
перевоспитание уже взялись.
   - Первого января приходи к нам завтракать.
   - Но, тетя...
   - Мы тебя ждем, - отрезал Фелисьен Ладур.  -  А  насчет  "Сантимы"  еще
поговорим. На любой работе занят ты будешь всего два-три часа после обеда.
Главное, чтобы не пострадало твое учение.
   Он обратился ко мне на "ты", и я знал, что этим  "ты"  я  обязан  своей
рабочей спецовке, что этим "ты" он хотел почтить меня. Поблагодарим же его
за это.
   - Хорошо, _дядя_.
   - Мы тебя ждем,  -  повторила  Мику,  подходя  к  столу,  и,  заботливо
подобрав бархатное платье, села на  свою  белую  комбинацию,  подрубленную
узорчатым швом.



11

   Ладур сдержал обещание, и я поступил в "Сантиму", где работал  вечерами
по три часа в день; я занимался  то  бухгалтерией,  то  производством,  то
обслуживал заказчиков, то сидел в канцелярии. "Дядя" сам взялся  известить
моего отца и простер свою заботливость до того, что позвонил  в  Сегре  по
телефону, дабы захватить мсье Резо  в  кабинете,  то  есть  вдали  от  его
менторши.
   - Хм... Хорошая мысль! - только и сказал в ответ наш прокурор.
   Как  и  следовало  ожидать,  мадам  Резо   предприняла   контратаку   и
продиктовала отцу письмо, которое я получил через два дня:
   "Бедное мое дитя, ты по обыкновению разбрасываешься. Мы разрешаем  тебе
строчить бумаги в "Сантиме", раз ты сможешь немного заработать. Но  отныне
ты будешь одеваться на свои деньги, а остаток заработков посылай маме, она
будет их для тебя копить".
   Я тут же решил, что никаких "остатков" у меня не будет, и родители,  не
имея возможности проверить это обстоятельство, не настаивали.  "Хвалебное"
замолчало, мне на радость. И молчало  целых  два  месяца.  В  первый  день
нового года меня пригласили  на  улицу  Пре-Пижон  (Мику  от  имени  всего
семейства преподнесла мне  бумажник),  а  потом  я  вернулся  в  следующее
воскресенье и являлся к ним почти каждую неделю. В  доме  Ладуров  у  меня
завелось собственное кольцо для салфетки, совсем как у  тетушки  Полэн.  А
эта последняя, несмотря на денежные переводы и  родительские  наставления,
становилась ко мне все благосклонней и, желая доказать это  делом,  совсем
замучила  меня  признаниями  и  советами.  То,  что  она  именовала  "моей
идиллией", возбуждало ее не меньше, чем события шестого  февраля  [шестого
февраля 1934 г. фашисты организовали в Париже "поход" к Бурбонскому дворцу
с  целью  свержения  республиканского  строя  во  Франции;   поводом   для
выступления послужил скандал,  вызванный  делом  афериста  Стависского,  в
котором  оказались  замешаны  некоторые  государственные  и   политические
деятели  Третьей  республики;  путь  фашизму  преградили  трудящиеся   под
руководством ФКП].
   - Я же вам говорила, - начинала она,  едва  мы  садились  за  обеденный
стол,  -  что  дело  Стависского  приведет  ко   всеобщему   оздоровлению.
Молодцы!..  Возьмите  макарон...  Обязательно  возьмите  еще...  Ах,   эта
противная республика!
   Прижав левую руку к желудку, а правой вращая пенсне, она,  казалось,  с
отвращением к чему-то  принюхивается.  Потом  левая  рука  переползала  от
грудобрюшной преграды к области сердца.
   - Кстати, - продолжала тетушка Полэн, которая обладала  талантом  моего
брата Фреда мгновенно перескакивать с одной темы на  другую,  -  как  идут
наши делишки? Нынче утром я встретила Мишель. Какая хорошенькая,  до  чего
же хорошенькая!
   При этих словах шея ее вытягивалась, голова  взлетала  над  шемизеткой,
лицо выражало восторг. Я хмурился, но зря я твердил:
   - Тише! Если моя мать...
   И мадам Полэн вполне меня одобряла, бессчетное количество раз  повторяя
"ш-ш", положив палец на сложенные сердечком губы. Но уже через пять минут,
когда я спускался по лестнице, она перевешивалась через перила  и  во  все
горло кричала мне вслед:
   - Хорошенькая девушка, а главное, хорошая девушка! Не упускайте  своего
счастья.


   Что хорошенькая, так это верно. Хорошая  девушка  -  согласен.  Но  вот
насчет счастья... в этом я не так уж уверен. Во всяком случае,  я  был  не
слишком удовлетворен этим счастьем, вернее, тем,  как  я  им  пользовался.
Каждое воскресенье с утра до вечера я болтал разные пошлости, сам себя  не
одобряя и сам им не веря. Закрыв за собой дверь дома Ладуров, я  сразу  же
понимал, до чего я смешон, но в голове у меня была лишь одна мысль, как бы
поскорее открыть дверь снова. Надо сказать, что я действительно преуспел в
том кисловатом жанре ухаживания, который благосклонно принимают девицы.  Я
поддразнивал Мику, я ее изводил. Мои комплименты были  отточены  наподобие
стрелы. Сколько можно играть в  слова  (на  букву  "к"  -  кошка,  корсаж,
карабин, ключ,  ключница,  ключарь,  ключица),  ведь  на  улице  Пре-Пижон
прямо-таки помешались на разных играх! Я выжидал своей очереди  и,  зевая,
небрежно предлагал перейти к  "м",  чтобы  позлить  Мику,  которая  сидела
справа от меня и с безнадежным видом сосала кончик карандаша, стараясь  не
писать запрещенных прилагательных.  Ходили  мы  в  бассейн,  там  тоже  ей
доставалось. Я беспощадно донимал  ее  теми  колкими  любезностями,  какие
взяли себе на  вооружение  мои  сверстники  из  боязни  прослыть  дамскими
угодниками,  предпочитающие  гладить  своих  избранниц  против  шерсти.  Я
донимал ее своим дурным настроением и даже своим молчанием. Правда  и  то,
что молчание может быть неслыханно красноречивым, как я постиг на  примере
нашей матери. Я знал назубок всю лексику молчания.
   В общем-то я был восхищен, но не был доволен. В детстве мне никогда  не
доводилось восхищаться, с меня вполне хватало, если я был  собой  доволен.
Конечно, я еще весь сжимался под благословенным дождем понимающих  улыбок,
однако постепенно терял свою непримиримость, свою  природную  диковатость.
Иной раз, копаясь в главной  картотеке  "Сантимы"  и  проверяя,  графу  за
графой, неописуемое разнообразие богоматерей и святых -  главной  приманки
туристов-пилигримов, - я вдруг вспоминал, что  Мику  -  дочь  торговца  во
храме и что семейные добродетели Ладуров можно  весьма  точно  оценить  по
прейскуранту благодати. И все  же  в  ближайшее  воскресенье  я,  в  угоду
ладуровскому  клану,  преклонял  вместе  с  Мику  колена  перед  гипсовыми
статуями, которые в глазах главы дома были  обыкновенной  статьей  дохода.
Так я стоял, сложив на груди руки и чувствуя в ногах зуд нетерпения, а моя
милая тем временем перебирала перламутровые четки.
   - Евангелие, страница сто сорок шестая! - шушукались сестрицы.
   И Мику пододвигала ко мне свой молитвенник, чтобы я читал вместе с ней.
Я бросал на страницу быстрый взгляд, но сразу же подымал глаза и  упирался
взором в вырез ее платья, в две впадинки - две солонки -  у  ключиц,  ниже
которых был рассыпан перец мелких родинок. Этот перец уже изрядно жег  мне
глаза.



12

   Пасха. Вторые каникулы в городе. Мадам Резо жалуется на  печень.  Ну  и
ладно! Жить вдалеке от нее - это еще не значит жить в изгнании.
   К  тому  же  мне  не  терпелось  показать  себя  у  Ладуров.  Я   решил
продемонстрировать  им  свой  первый  сшитый  на  заказ  костюм,   который
потребовал  немалых  жертв  -  всего  моего  заработка  в  новом  году.  Я
чувствовал себя смелым и каким-то очень значительным. По-настоящему  новой
вещь бывает лишь на юных плечах. В этом возрасте выйти от портного  -  это
как бы выйти из бедра Юпитера. Вот что преображало  меня  в  этом  году  и
умаляло моих далеких братьев, все еще щеголявших в уродливых  костюмах  из
магазина готового платья, столь любезных сердцу  нашей  матушки.  П