ть  устье  реки
Медных Залежей, Гудсон, Мекензи, Ванкувер, Росс, Дюмон-Дюрвиль -  все  они
за полярным кругом попадали в  полосу  страшных  снежных  бурь  и  все  же
остались невредимы.
   Навстречу такой буре и устремилась дерзко урка, распустив  все  паруса.
Безумие против безумия. Когда  Монтгомери,  спасаясь  бегством  из  Руана,
приказал гребцам своей галеры налечь на весла, чтобы  с  размаху  прорвать
цепь, загораживающую Сену у Буйля, он действовал с той же отвагой.
   "Матутина" летела стрелой. По временам, несясь под парусами, она давала
такой ужасный крен, что угол, образуемый ее бортом и поверхностью моря, не
превосходил пятнадцати градусов, но ее отличный закругленный киль прилегал
к волне, словно приклеенный. Киль  противостоял  напору  урагана.  Носовая
часть судна освещалась фонарем.  Туча,  с  приближением  которой  усилился
ветер, все ниже нависала над  океаном,  суживая  и  поглощая  пространство
вокруг урки. Ни одной чайки. Ни одной  ласточки,  гнездящейся  на  скалах.
Ничего, кроме снега. Клочок водной поверхности, освещенный фонарем впереди
корабля, внушал  ужас.  На  нем  вздымались  три-четыре  вала  исполинских
размеров.
   Время  от  времени  огромная  молния  цвета  красной  меди  вспыхивала,
рассекая черные напластования тьмы от зенита до горизонта. Прорезанная  ее
алым сверканием, толща туч  казалась  еще  более  грозной.  Пламя  пожара,
внезапно охватывавшего  ее  глубины,  озаряя  на  миг  передние  облака  и
хаотическое их нагромождение вдалеке, открывало взорам всю бездну. На этом
огненном фоне хлопья казались черными бабочками,  залетевшими  в  пылающую
печь. Потом все гасло.
   После первого натиска ураган, продолжая подгонять урку, принялся реветь
глухим басом. Это - вторая фаза, фаза  зловещего  замирания  грохота.  Нет
ничего тревожнее такого монолога бури. Этот угрюмый  речитатив  как  будто
прерывает на время борьбу таинственных  противников  и  свидетельствует  о
том, что в мире неведомого кто-то стоит на страже.
   Урка по-прежнему с безумной скоростью мчалась вперед.  Оба  ее  главных
паруса были напряжены до предела. Небо и  море  стали  чернильного  цвета,
брызги пены взлетали выше  мачты.  Потоки  воды  то  и  дело  захлестывали
палубу, и всякий раз, когда в боковой качке судно накренялось  то  правым,
то левым бортом, клюзы, подобно раскрытым ртам, изрыгали  пену  обратно  в
море. Женщины укрылись в каюте, но мужчины оставались на  палубе.  Снежный
вихрь слепил им глаза. Волны плевали им прямо  в  лицо.  Все  вокруг  было
охвачено неистовством.
   В эту минуту главарь шайки, стоявший на корме,  на  транце,  уцепившись
одной рукой за ванты, другой сорвал с головы платок и, размахивая  им  при
свете фонаря, с развевающимися по ветру волосами, с лицом,  просиявшим  от
горделивой радости, опьяненный дыханием бури, крикнул:
   - Мы свободны!
   - Свободны! Свободны! Свободны! - вторили ему беглецы.
   И вся шайка, держась за снасти, выстроилась на палубе.
   - Ура! - крикнул вожак.
   И шайка проревела в бурю:
   - Ура!
   Не успел еще  замереть  этот  крик,  заглушенный  воем  ветра,  как  на
противоположном конце судна раздался громкий суровый голос:
   - Молчать!
   Все повернули головы в ту сторону.
   Они узнали голос  доктора.  Вокруг  царила  непроглядная  тьма;  доктор
прислонился к мачте, его высокая худая фигура сливалась с нею, его  совсем
не было видно.
   Голос продолжал:
   - Слушайте!
   Все замолкли.
   И тогда во мраке явственно прозвучал звон колокола.



9. БУРНОЕ МОРЕ ПРЕДОСТЕРЕГАЕТ

   Владелец урки, державший румпель, разразился хохотом:
   - Колокол! Отлично! Мы идем левым галсом. Что  означает  этот  колокол?
Только одно: вправо от нас земля.
   Медленно выговаривая каждое слово, доктор твердо сказал:
   - Вправо от нас нет земли.
   - Есть! - крикнул судохозяин.
   - Нет.
   - Но ведь звон-то доносится с земли.
   - Этот звон, - ответил доктор, - доносится с моря.
   Даже наиболее бесстрашные из беглецов вздрогнули.
   У входа в каюту, словно  призраки,  вызванные  заклинанием,  показались
испуганные женщины. Доктор сделал шаг вперед, и его высокий черный  силуэт
отделился от мачты. Звон колокола был явственно слышен во мраке ночи.
   - Среди моря, на полпути между Портлендом  и  Ла-Маншским  архипелагом,
находится  буй,  предостерегающий  суда  об  опасности.  Буй  этот  цепями
прикреплен к отмели я плавает на поверхности  воды.  На  буе  на  железных
козлах подвешен колокол. В непогоду море,  волнуясь,  раскачивает  буй,  и
колокол звонит. Этот колокол вы и слышите теперь.
   Доктор выждал, чтобы улегся порыв ветра, и  когда  снова  долетел  звон
колокола, продолжал:
   -  Слышать  этот  звон  во  время  бури,  когда  дует  северный  ветер,
равносильно смертному приговору. Почему? Сейчас объясню. Если  вы  слышите
звуки колокола, то лишь потому, что их доносит ветер. Ветер дует с запада,
а буруны Ориньи лежат на востоке. До вас не  долетали  бы  эти  звуки,  не
находись вы между буем и бурунами.  Ветер  гонит  вас  прямо  на  риф.  Вы
мчитесь навстречу опасности. Если бы судно не сбилось с курса, вы были  бы
в открытом море, на значительной глубине, и не слышали бы колокола.  Ветер
не доносил бы до вас его звона. Вы прошли бы около буя,  не  подозревая  о
его существовании. Мы сбились с пути. Колокол - это набат,  возвещающий  о
кораблекрушении. А теперь решайте сами, как быть!
   Во время  речи  доктора  удары  колокола,  лишь  слегка  раскачиваемого
утихшим ветром, стали реже; долетая через правильные промежутки,  они  как
будто подтверждали слова старика. Казалось,  в  морской  пучине  раздается
похоронный звон.
   Задыхаясь от  ужаса,  беглецы  внимали  то  голосу  старика,  то  звону
колокола.



10. БУРЯ - ЛЮТАЯ ДИКАРКА

   Владелец урки схватил рупор.
   - Cargate todo, hombres! [Люди, спускайте  все!  (исп.)]  Отдай  шкоты!
Тяни виралы!  Спускай  драйперы  у  нижних  парусов!  Забираем  на  запад!
Подальше в море! Правь на буй! Правь на колокол! Там развернемся!  Не  все
еще потеряно!
   - Попробуйте, - сказал доктор.
   Заметим здесь мимоходом, что этот  буй,  нечто  вроде  колокольни,  был
уничтожен в 1802 году. Старые моряки еще помнят его звон. Он  предупреждал
об опасности, но немного поздно.
   Все кинулись исполнять приказания владельца  урки.  Уроженец  Лангедока
взял на себя роль третьего матроса.  Работа  закипела.  Паруса  не  только
убрали, но и закрепили;  подтянули  сезьни,  завязали  узлом  нок-гордени,
бак-гордени и гитовы, накрутили концы на  стропы,  превратив  последние  в
ванты: наложили шкало на мачту; наглухо забили полупортики, благодаря чему
судно оказалось как бы обнесенным стеной. Хотя все это делалось  второпях,
однако по всем правилам. Урка приняла вид гибнущего корабля.  Но  по  мере
того как она, убирая свой такелаж, уменьшалась в размерах, волны  и  ветер
все свирепей обрушивались на нее. Валы достигали почти  такой  же  высоты,
какой бывают они за полярным кругом.
   Ураган, словно палач, спешащий прикончить свою жертву, стал рвать  урку
на части.  В  мгновение  ока  она  подверглась  невероятному  опустошению:
марсели  были  сорваны,  фальшборт  снесен,  галс-боканцы  выбиты,   ванты
превращены в клочья,  мачта  сломана  -  все  это  с  треском  и  грохотом
разлетелось в разные стороны. Толстые перлини - и те не выдержали.
   Магнитное напряжение, сопутствующее обычно  снежным  бурям,  еще  более
способствовало разрыву снастей. Они лопались столько же от  напора  ветра,
сколько от действия тока. Цепи, соскочив с блоков, больше не  поддерживали
рей. Скулы в носовой части и корма на всем протяжении  от  бизань-русленей
до гакаборта сплющивались  от  страшного  давления.  Первой  волною  смыло
компас вместе с нактоузом; второй унесло шлюпку, подвешенную по старинному
астурийскому обычаю к бушприту; третьей сорвало  блинда-рей;  четвертой  -
статую богородицы и фонарь.
   Уцелел один лишь руль.
   Фонарь  заменили  крупной  гранатой,  которую  повесили  на  форштевне,
наполнив ее горящей смолой и паклей.
   Мачта, сломанная пополам, унизанная  сверху  донизу  клочьями  парусов,
обрывками снастей, остатками блоков и рей, загромождала палубу. Падая, она
пробила правый борт.
   Судовладелец, не выпускавший ни на минуту румпеля, крикнул:
   - Ничего еще не потеряно, пока мы  можем  управлять  судном.  Подводная
часть совсем не повреждена! Давай  сюда  топоры!  Топоры!  Мачту  в  море!
Расчищай палубу!
   Экипаж и пассажиры работали  с  тем  лихорадочным  возбуждением,  какое
появляется у людей в самые решительные моменты  жизни.  Несколько  взмахов
топора, и дело было сделано.
   Мачту выкинули за борт. Палуба была очищена.
   - А теперь, - продолжал судохозяин, - возьмите фал и принайтовьте  меня
к рулю.
   Его привязали к румпелю.
   Пока его привязывали, он смеялся. Он крикнул морю:
   - Реви, старина, реви! Видывал я и почище бури у мыса Мачичако!
   Когда его всего обкрутили  канатами,  он  обеими  руками  схватился  за
румпель и заорал в порыве  восторга,  который  вызывает  в  нас  борьба  с
опасностью:
   - Все идет отлично! Слава Буглосской  божьей  матери!  Держим  курс  на
запад!
   Внезапно сбоку налетела огромная волна и хлынула  на  корму.  Во  время
бури не раз поднимается такой  свирепый  вал:  как  беспощадный  тигр,  он
сначала  крадется  по  морю  ползком,  потом  с   рычанием   и   скрежетом
набрасывается на гибнущий корабль и превращает его в  щепы.  Вей  кормовая
часть "Матутины" скрылась под горою пены, и в ту же минуту  среди  черного
хаоса налетевших хлябей раздался громкий треск. Когда пена схлынула  и  из
воды снова показалась корма, на ней не было уже ни судохозяина, ни руля.
   Все исчезло бесследно.
   Руль вместе с привязанным к нему  человеком  унесло  волной  в  ревущий
водоворот.
   Главарь  шайки,   пристально   всматриваясь   в   окружавшую   темноту,
воскликнул:
   - Te burlas de nosotros? [Издеваешься ты над нами? (исп.)]
   Вслед за этим негодующим криком раздался другой:
   - Бросим якорь! Спасем хозяина!
   Кинулись к кабестану. Отдали якорь. На урках бывает только один  якорь.
Попытка привела к тому, что "Матутина" потеряла своя  единственный  якорь.
Дно было скалистое, волнение неистовое. Канат порвался, как волосок.
   Якорь остался на дне морском.
   От водореза сохранилась лишь  фигура  ангела,  глядевшего  в  подзорную
трубу.
   С этой минуты урка сделалась добычей волн. "Матутина"  была  безнадежно
оголена. Это судно, еще совсем недавно крылатое, можно сказать - грозное в
своем стремительном беге, было теперь совершенно беспомощно. Вся  оснастка
была сорвана и  пришла  в  полную  негодность.  Точно  окаменев,  оно  без
сопротивления подчинилось яростному произволу волн. В несколько  мгновений
парящий орел превратился в ползающего калеку: такие  метаморфозы  возможны
только на море.
   Порывы шторма ежеминутно возрастали, приобретая чудовищную силу. У бури
- исполинские легкие. Она беспрестанно нагнетает новый ужас, сгущает мрак,
хотя он как будто  и  не  допускает,  по  самой  своей  сущности,  никаких
градаций. Колокол посреди моря  отчаянно  гудел,  словно  его  раскачивала
чья-то безжалостная рука.
   "Матутина" неслась по воле волн. Так  носится  пробка,  перескакивая  с
гребня на гребень. Она то ныряла, то  снова  всплывала  наверх.  Казалось,
каждую минуту она может перевернуться, как мертвая  рыба,  брюхом  кверху.
Единственное, что спасало урку от гибели,  -  это  прочность  корпуса,  не
давшего ни малейшей течи. Сколько ни трепала ее буря, все доски внутренней
обшивки были на месте. Не было ни одной трещины или щели,  ни  одна  капля
воды не попала в трюм. Это было чрезвычайно важно, ибо насос испортился  и
не действовал.
   Урка прыгала по  волнам  в  какой-то  дикой  пляске.  Палуба  судорожно
вздымалась  и  опускалась,  как  диафрагма  человека,   которого   тошнит.
Казалось, она всячески старается изрыгнуть ютившихся на ней людей. Они же,
не в силах ничего предпринять, только цеплялись  за  безжизненно  повисшие
снасти, за доски, за краспис, за рустов, за линьки, за обломки  вздувшихся
переборок, гвоздями раздиравшие им руки, за искривленные ридерсы, за самые
незначительные выступы на всем, что еще оставалось после катастрофы. Время
от времени они  прислушивались.  Звон  колокола  доносился  все  слабее  и
слабее. Казалось, он тоже был в агонии. Его удары  напоминали  прерывистое
хрипение умирающего. Но вот и оно прекратилось. Где же они  находились?  В
каком расстоянии от буя?
   Звон колокола испугал их, его молчание повергло их в ужас.  Ветер  гнал
их, быть может, туда, откуда нет  возврата.  Они  чувствовали,  что  новый
яростный шторм  мчит  их  к  чему-то  страшному.  Остов  "Матутины"  несся
неизвестно куда среди непроглядной тьмы. Нет ничего ужаснее стремительного
движения навстречу неведомой цели. Со всех сторон - впереди них, сзади них
и под ними - зияла бездна. Это не было уже бегом, это  было  стремительным
падением.
   Вдруг сквозь оплошную завесу снежной метели мелькнуло что-то красное.
   - Маяк! - закричали погибающие.



11. КАСКЕТЫ

   Это был действительно Каскетский маяк.
   В девятнадцатом столетии маяк - это  высокое  конусообразное;  каменное
сооружение, вверху которого находится осветительный аппарат, устроенный по
всем правилам науки.  В  частности,  Каскетский  маяк  в  настоящее  время
представляет собою тройную башню с  тремя  вращающимися  огнями.  Световые
приборы, приводимые в движение при помощи  часовых  механизмов,  совершают
оборот вокруг своей оси с такой точностью, что вахтенный,  наблюдающий  их
огни в открытом море, успевает сделать десять шагов  по  палубе  во  время
проблеска и двадцать пять во время  затмения.  Вся  система  построена  на
строжайшем  расчете  как   фокусных   расстояний,   так   и   вращающегося
восьмигранного    барабана,     образованного     восемью     ступенчатыми
плоско-выпуклыми стеклами, сверху и снизу которых помещаются диоптрические
зеркала; эта тончайшая аппаратура защищена от напора  ветра  и  от  прибоя
волн литыми миллиметровыми  стеклами;  однако  даже  такие  стекла  иногда
разбивают своим клювом  морские  орлы,  налетающие,  как  огромные  ночные
мотыльки, на исполинские фонари маяков. Здание, заключающее  в  себе  этот
механизм  и  служащее  ему  как  бы   оправой,   отличается   не   меньшей
математической  точностью  устройства.  Все  в  нем  просто,   соразмерно,
целесообразно, строго, стройно. Маяк - это цифра.
   В семнадцатом веке маяк был, так сказать, пышным  украшением  земли  на
берегу моря. Башня маяка привлекала к себе внимание вычурным  великолепием
своей архитектуры. Она была перегружена  множеством  балконов,  балюстрад,
башенок,  ниш,  беседок,  флюгеров.  Сверху  донизу  ее  усеивали   лепные
украшения в  виде  голов,  статуи,  решетки,  завитки,  рельефы,  фигурки,
дощечки с надписями. Pax in bello [мир во время  войны  (лат.)]  -  гласил
Эддистоунский маяк. Заметим мимоходом,  что  это  провозглашение  мира  не
всегда обезоруживало океан. Уинстенлей воспроизвел эту надпись  на  маяке,
сооруженном им на  свои  средства  в  дикой  местности  близ  Плимута.  По
окончании постройки он поселился  в  башне,  желая  лично  проверить,  как
выдержит она бурю. Но буря налетела и унесла в море и маяк  и  Уинстенлея.
Эти чрезмерно затейливые  сооружения,  со  всех  сторон  открытые  ветрам,
навлекали на себя ярость ураганов, подобно тому как  генералы  в  цветных,
расшитых золотом мундирах оказываются во  время  битвы  наиболее  уязвимой
целью. Помимо украшений из камня, на  маяках  были  украшения  из  железа,
меди, дерева; металлические  части  изобиловали  рельефами,  деревянные  -
всякого  рода  выступами.  По  наружным  стенам  маяка,  вделанные   среди
арабесок,  лепились  всевозможные  снаряды,   годные   и   непригодные   к
употреблению: лебедки, тали, блоки, багры, лестницы, грузоподъемные краны,
дреки. На самой вершине башни, вокруг фонаря, на кованых, искусной  работы
кронштейнах были  утверждены  огромные  железные  подсвечники,  в  которые
вставлялись куски просмоленного каната, - этих  факелов  не  мог  погасить
самый сильный ветер. Вся башня сверху донизу была убрана морскими флагами,
вымпелами, флюгарками, знаменами,  султанами,  наметами,  укрепленными  на
флагштоках и поднимающимися от яруса к ярусу до самого фонаря; эта пестрая
смесь разноцветных флагов, гербов различной формы и сигналов во время бури
живописной массой лоскутьев весело развевалась вокруг  пылавшего  пламени.
Дерзкий огонь на краю  пучины  походил  на  вызов  и  пробуждал  отвагу  у
мореплавателей, терпевших бедствие в море. Но Каскетский  маяк  совсем  не
был похож на эти маяки.
   В ту пору это был простой  старинный,  самого  примитивного  устройства
маяк, воздвигнутый по приказанию Генриха I после гибели  "Бланш-Нефа":  на
вершине утеса в железной  клетке  горел  костер  -  высокая  груда  углей,
обнесенная решеткой, и ветер раздувал языки пламени.
   Единственным усовершенствованием, сделанным в этом маяке со времени его
сооружения в двенадцатом веке, были кузнечные мехи, приводимые в  движение
зубчатым колесом с каменной гирей; их присоединили  к  железной  клетке  в
1610 году.
   Для морских птиц эти старинные маяки представляли  несравненно  большую
опасность, чем нынешние. Привлеченные ярким  светом,  птицы  слетались  на
огонь и попадали прямо в костер; там они прыгали, как адские духи, корчась
в предсмертных судорогах; иногда они вырывались из  раскаленной  клетки  и
падали на скалу, обугленные, искалеченные, ослепленные, как падает  ночная
мошкара, обгоревшая в пламени лампы.
   Вполне оснащенному судну, повинующемуся воле кормчего, Каскетский  маяк
нередко оказывает услугу. Он кричит ему: "Берегись!" Он предупреждает  его
о близости рифа. Но для судна, потерявшего и такелаж  и  руль,  он  только
страшен. Оголенный остов  корабля,  беспомощный,  бессильный  в  борьбе  с
бешеным натиском волн, беззащитный против шторма, -  рыба  без  плавников,
бескрылая птица, - он может плыть лишь туда, куда его гонит  ветром.  Маяк
указывает ему роковое место, где его ждет неминуемая гибель, освещает  его
могилу. Маяк для него - погребальный факел.
   Озарять путь  к  неотвратимому,  предупреждать  о  неизбежном  -  какая
трагическая насмешка!



12. ПОЕДИНОК С РИФОМ

   Несчастные, погибавшие на "Матутине", сразу же поняли горькую  насмешку
судьбы. При виде маяка они сначала приободрились, затем пришли в отчаяние.
У них не было выхода, они ничего не могли  предпринять.  К  волнам  вполне
применимо изречение, относящееся  к  царям:  всякий,  кто  им  подвластен,
становится  их  жертвой.  Хочешь  не   хочешь,   надо   терпеть   все   их
безрассудства. Ветер гнал урку  на  Каскеты.  Приходилось  плыть  по  воле
ветра. Сопротивляться было невозможно. Судно быстро несло на риф.  Беглецы
чувствовали, что дно  мелеет;  если  бы  измерение  лотом  имело  для  них
какой-либо смысл, они убедились бы,  что  глубина  моря  здесь  не  больше
трех-четырех  брассов.  Они  прислушивались   к   глухому   рокоту   волн,
врывающихся в расщелины подводных скал. Они различали  у  подножия  маяка,
между  двумя  гранитными  выступами,  темную  полоску  -   узкий   пролив,
соединявший с океаном страшную бухточку, на дне которой,  как  можно  было
предположить, покоилось немало человеческих скелетов  и  разбитых  остовов
кораблей. Это был скорее зев пещеры, чем вход в гавань.  С  вершины  маяка
доносилось потрескивание костра в железной клетке,  его  багровые  вспышки
угрюмо освещали картину  бури,  пламя,  сталкиваясь  с  градом,  разрывало
пелену тумана, черная туча, словно змей, сцепившийся со змеем, вступала  в
схватку с красным дымом, взлетали,  подхваченные  ветром,  мелкие  горящие
головешки,  и  снежные  хлопья,  казалось,  обращались  в  бегство   перед
внезапным натиском искр.  Контуры