хохотаться.  Увидав
Гуинплена, люди хватались за  бока:  он  только  раскрывал  рот,  как  все
покатывались от смеха.  Он  был  полюсом,  противоположным  печали.  Сплин
находился на одном  конце,  Гуинплен  -  на  другом.  Поэтому-то  на  всех
ярмарках и площадях за ним  установилась  лестная  слава  непревзойденного
урода.
   Гуинплен вызывал смех  своим  собственным  смехом.  Однако  сам  он  не
смеялся. Смеялось его лицо, но не он сам. Смеялась только  эта  чудовищная
физиономия, созданная игрою случая или особым искусством. Гуинплен тут был
ни при чем. Внешний облик его не зависел от его внутреннего состояния.  Он
не мог согнать со своего лба, со щек, с бровей, с губ этот  непроизвольный
смех. Это  был  смех  автоматический,  казавшийся  особенно  заразительным
именно потому, что он застыл навсегда. Никто не  мог  устоять  перед  этим
осклабившимся ртом. Два судорожных движения  рта  действуют  заразительно:
это смех и зевота. В результате таинственной операции,  которой,  по  всей
вероятности, подвергся Гуинплен в детстве, все черты его лица вызывали это
впечатление смеха, вся  его  физиономия  сосредоточилась  только  на  этом
выражении, подобно тому, как все спицы колеса сосредоточиваются в ступице.
Какие бы чувства ни волновали Гуинплена, они только усиливали это странное
выражение веселья, вернее - обостряли его; удивление, страдание, гнев  или
жалость только резче подчеркивали веселую гримасу этих  мускулов:  заплачь
он, его лицо продолжало бы смеяться; что бы ни делал Гуинплен, чего бы  он
ни желал, о чем бы ни думал, стоило ему лишь поднять  голову,  как  толпа,
если только возле него была толпа, разражалась громовым хохотом.
   Представьте себе голову веселой Медузы.
   Неожиданное зрелище нарушало  привычное  течение  мыслей  и  заставляло
смеяться.
   Некогда в древней Греции на  фронтонах  театров  красовалась  бронзовая
смеющаяся маска. Маска эта называлась Комедией. Бронзовая личина как будто
смеялась и вызывала смех, но вместе с  тем  хранила  печать  задумчивости.
Пародия,   граничащая   с   безумием,   ирония,   близкая   к    мудрости,
сосредоточивались  и  сливались  воедино  в  этом  лице;  заботы,  печали,
разочарования, отвращение к жизни отражались на этом бесстрастном  челе  и
порождали  мрачный  итог  -  веселость;  один  угол  рта,   обращенный   к
человечеству, был приподнят  насмешкой;  другой,  обращенный  к  богам,  -
кощунством; люди приходили к этому совершеннейшему образу сарказма,  чтобы
столкнуть с ним тот запас иронии, который каждый из нас носит  в  себе,  и
толпа, беспрерывно сменявшаяся перед этим воплощением смеха,  замирала  от
восторга при виде застывшей издевательской улыбки.
   Если бы эту мрачную  маску  античной  Комедии  надеть  на  лицо  живого
человека, можно было бы получить представление о лице Гуинплена. На плечах
у него была голова, казавшаяся сатанинской смеющейся маской.  Какое  бремя
для человеческих плеч - такой вечный смех!
   Вечный смех. Объяснимся. Если верить манихеям, доброе начало  отступает
перед враждебным, злым началом, и у самого бога бывают перерывы  в  бытии.
Условимся также насчет того, что такое воля. Мы не  допускаем,  чтобы  она
всегда была  бессильна.  Всякое  существование  похоже  на  письмо,  смысл
которого изменяется  постскриптумом.  Для  Гуинплена  постскриптумом  было
следующее: огромным усилием воли, на котором он  сосредоточивал  все  свое
внимание, когда никакое волнение не отвлекало его  и  не  ослабляло  этого
напряжения, он иногда умудрялся согнать этот непрестанный смех  со  своего
лица и набросить на него некий трагический покров. И в  такие  минуты  его
лицо вызывало у окружающих уже не смех, а содрогание ужаса.
   Заметим, что Гуинплен очень редко прибегал к этому усилию, так как  оно
стоило ему мучительного труда и невыносимого напряжения. Достаточно было к
тому же малейшей рассеянности, малейшего  волнения,  чтобы  прогнанный  на
минуту, неудержимый как морской прибой, смех снова появлялся на его лице и
обнаруживал себя тем резче, чем сильнее было это волнение.
   За исключением таких случаев Гуинплен смеялся вечно.
   Глядя на Гуинплена, люди  смеялись.  Но,  посмеявшись,  отворачивались.
Особенно сильное отвращение вызывал он у женщин.  И  в  самом  деле,  этот
человек был ужасен. Судорожный хохот зрителей был своего рода данью, и  ее
выплачивали весело,  но  почти  бессознательно.  Когда  же  приступ  смеха
затихал,  смотреть  на  Гуинплена  становилось   для   женщин   совершенно
нестерпимо, они опускали глаза и старались не глядеть на него.
   Между тем он был высок ростом, хорошо  сложен,  ловок  и  нисколько  не
уродлив,  если  не  считать  лица.   Это   было   еще   одним   признаком,
подтверждавшим предположение, что наружность Гуинплена была  скорее  делом
рук человеческих, нежели произведением природы. Красоте сложения Гуинплена
должна была соответствовать, по всей  вероятности,  и  красота  лица.  При
рождении он был несомненно таким же ребенком, как и все другие дети.  Тела
его не тронули, а перекроили только лицо. Гуинплен был  созданием  чьей-то
злонамеренной воли.
   По крайней мере это было очень похоже на истину.
   Зубов у него не вырвали. Зубы необходимы для смеха. Они  остаются  и  в
черепе мертвеца.
   Операция, произведенная над ним, должно быть, была ужасна. Он не помнил
о ней, но это вовсе не доказывало, что он ей не  подвергся.  Такая  работа
хирурга-ваятеля могла увенчаться успехом только  в  том  случае,  если  ее
объектом был младенец, который не сознавал, что с ним происходит, и  легко
мог принять нанесенные раны за болезнь. К тому же в те времена, как помнит
читатель, усыпляющие и болеутоляющие средства были  уже  известны.  Только
тогда это называли колдовством. В наши дни это называют анестезией.
   Наделив Гуинплена такой маской, люди, взрастившие его,  развили  в  нем
задатки будущего гимнаста и атлета; путем умело подобранных акробатических
упражнений его суставам была придана способность  выворачиваться  в  любую
сторону, тело получило резиновую гибкость, и сочленения двигались  подобно
шарнирам. Ничто не было упущено в воспитании Гуинплена для того,  чтобы  с
малолетства подготовить его к мастерству фигляра.
   Его волосы раз навсегда были выкрашены в  цвет  охры  -  секрет,  вновь
найденный в наши дни. Им пользуются красивые женщины, и то,  что  некогда,
считалось уродством, теперь считается признаком красоты. У Гуинплена  были
рыжие волосы, а краска, очевидно едкая, сделала их жесткими и  грубыми  на
ощупь. Под  рыжей  гривой,  скорее  похожей  на  щетину,  чем  на  волосы,
скрывался прекрасно развитый череп - достойное вместилище мысли. Какова бы
ни была операция, уничтожившая гармонию лица и изуродовавшая его  мускулы,
она оказалась бессильной изменить черепную коробку. Лицевой угол Гуинплена
поражал своей мощью. За этой смеющейся маской таилась душа, склонная,  как
и у всех людей, предаваться мечтам.
   Впрочем, смех Гуинплена был настоящим талантом. Он не мог избавиться от
него и потому извлекал  из  него  пользу.  Этим  смехом  он  добывал  себе
пропитание.
   Гуинплен - читатели, вероятно, уже догадались об этом - был  тот  самый
ребенок, которого покинули в зимний вечер на портлендском берегу и который
нашел себе приют в бедном домике на колесах в Уэймете.



2. ДЕЯ

   Ребенок стал взрослым мужчиной. Прошло пятнадцать лет.  Шел  1705  год.
Гуинплену должно было исполниться двадцать пять лет.
   Урсус оставил у себя тогда обоих детей,  образовав  маленькую  кочующую
семью.
   Урсус  и  Гомо  состарились.  Урсус  совсем  облысел.   Волк   поседел.
Продолжительность жизни волков  не  установлена  с  такою  точностью,  как
продолжительность жизни собак. По данным Молена, некоторые волки достигают
восьмидесятилетнего возраста, в том числе малый  купар,  caviae  vorus,  и
вонючий волк, canis nubilus, описанный Сэем.
   Девочка, найденная на груди  мертвой  женщины,  превратилась  теперь  в
шестнадцатилетнюю девушку, с бледным лицом, обрамленным темными  волосами,
довольно  высокую,  стройную  и  хрупкую,  с  таким  тонким  станом,  что,
казалось, он переломится, едва прикоснешься к  нему;  девушка  была  дивно
хороша, но глаза ее, полные блеска, были незрячи.
   Роковая зимняя ночь, свалившая в снег нищенку и  ее  младенца,  нанесла
сразу двойной удар: убила мать и ослепила дочь.
   Темная вода навсегда  сделала  неподвижными  зрачки  ребенка,  ставшего
теперь взрослой девушкой. На лице ее, непроницаемом для света, эта  горечь
разочарования выражалась в печально опущенных углах губ. Ее большие  ясные
глаза отличались странным свойством: угаснув для нее, они  сохранили  свою
лучезарность для окружающих. Таинственные  светильники,  озарявшие  только
внешний мир! Это лишенное света существо  излучало  свет.  Потухшие  глаза
были исполнены сияния. Эта пленница мрака освещала  тьму,  в  которой  она
жила. Из  глубины  безысходной  темноты,  из-за  черной  стены,  именуемой
слепотою, она посылала в пространство яркие лучи.  Она  не  видела  нашего
солнца, но  в  ней  отражалась  сущность  его.  Ее  мертвый  взор  обладал
неподвижностью, свойственной небесным светилам.
   Она  была  воплощением  ночи  и  горела  как  звезда,  горела  в   этой
непроницаемой тьме, ставшей ее собственной стихией.
   Урсус,  помешанный  на  латинских  именах,   окрестил   ее   Деей.   Он
предварительно посоветовался  с  волком.  "Ты  представляешь  человека,  -
сказал он, - я представляю животное,  мы  с  тобой  представители  земного
мира. Пусть же эта малютка будет  представительницей  мира  небесного.  Ее
слабость на самом деле - всемогущество.  Таким  образом,  в  нашей  лачуге
будет заключена отныне вся вселенная: мир человеческий, мир животный,  мир
божественный".
   Волк ничего не возразил, и найденыш стал называться Деей.
   Что касается Гуинплена, Урсусу не пришлось ломать  себе  голову,  чтобы
придумать для него имя. В то самое  утро,  когда  он  узнал,  что  мальчик
обезображен и что девочка слепа, он спросил:
   - Как звать тебя, мальчик?
   - Меня зовут Гуинпленом, - ответил ребенок.
   - Что ж, Гуинплен так Гуинплен, - сказал Урсус.
   Дея помогала Гуинплену в его выступлениях.
   Если  бы  можно  было  подвести  итог  всей  совокупности  человеческих
несчастий, он нашел бы свое воплощение в Гуинплене и  Дее.  Казалось,  оба
они явились на землю из мира теней: Гуинплен - из  той  его  области,  где
царит ужас, Дея - из той, где царит тьма. Их существования были сотканы из
различного рода мрака, заимствованного у чудовищных полюсов  вечной  ночи.
Дея носила этот мрак внутри себя, Гуинплен - на своем  лице.  В  Дее  было
что-то призрачное; Гуинплен был  подобен  привидению.  Дея  была  окружена
черной бездной, Гуинплена окружало нечто худшее. У зрячего Гуинплена  была
ужасная возможность, от которой слепая Дея была избавлена,  -  возможность
сравнивать себя с другими людьми. Но в положении  Гуинплена,  если  только
допустить, что он старался дать  себе  в  нем  отчет,  сравнивать  значило
перестать понимать самого себя. Иметь, подобно Дее, глаза,  в  которых  не
отражается внешний мир, - несчастие огромное,  однако  меньшее,  чем  быть
загадкою для самого себя:  чувствовать  в  мире  отсутствие  чего-то,  что
является тобою самим, видеть вселенную и не видеть себя в  ней.  На  глаза
Деи был накинут покров мрака, на лицо Гуинплена  была  надета  маска.  Как
выразить это словами? На Гуинплене была маска,  выкроенная  из  его  живой
плоти. Он не знал своих подлинных черт. Они исчезли. Их подменили  другими
чертами. Его истинного облика уже не существовало. Голова  жила,  но  лицо
умерло. Он не мог вспомнить, видел ли он его когда-нибудь. Для Деи, так же
как и для Гуинплена, род человеческий был чем-то внешним, далеким от  них.
Она была одинока. Он - тоже. Одиночество Деи было мрачным: она  не  видела
ничего. Одиночество Гуинплена было зловещим. Он видел все.  Для  Деи  весь
мир не выходил за пределы ее  слуха  и  осязания:  все  существующее  было
ограничено, почти не имело протяженности, обрывалось в двух шагах от  нее;
бесконечной представлялась только тьма. Для Гуинплена жить - значило вечно
видеть перед собою толпу, с которой ему никогда не суждено  было  слиться.
Дея была изгнанницей из царства  света,  Гуинплен  был  отверженным  среди
живых существ.  Оба  они  имели  все  основания  отчаяться.  И  он  и  она
переступили мыслимую черту человеческих испытаний.  При  виде  их  всякий,
призадумавшись, почувствовал бы к ним безмерную жалость.  Как  они  должны
были страдать! Над ними  явно  тяготел  злобный  приговор  судьбы,  и  рок
никогда еще так искусно не превращал жизнь  двух  ни  в  чем  не  повинных
существ в сплошную муку, в адскую пытку.
   А между тем они жили в раю.
   Они любили друг друга.
   Гуинплен обожал Дею. Дея боготворила Гуинплена.
   - Ты так прекрасен! - говорила она ему.



3. OCULOS NON HABET, ET VIDET - НЕ ИМЕЕТ ГЛАЗ, А ВИДИТ

   Одна только женщина на  свете  видела  настоящего  Гуинплена  -  слепая
девушка.
   Чем она была обязана Гуинплену, Дея знала от Урсуса, которому  Гуинплен
рассказал о своем трудном переходе  из  Портленда  в  Уэймет  и  обо  всех
ужасах, пережитых им после того, как его оставили на  берегу.  Она  знала,
что ее, крошку, умиравшую на груди умершей матери и  сосавшую  ее  мертвую
грудь, подобрало другое дитя, не намного  старше  ее,  что  это  существо,
отвергнутое  всеми  и  как  бы  погребенное  в  мрачной  пучине  всеобщего
равнодушия, услыхало ее крик и, хотя все были  глухи  к  нему  самому,  не
оказалось глухим к ней; что этот одинокий, слабый, покинутый  ребенок,  не
имевший никакой опоры на земле, сам  еле  передвигавший  ноги  в  пустыне,
истощенный, разбитый усталостью, принял из рук ночи тяжкое бремя - другого
ребенка; что несчастное  существо,  обездоленное  при  непонятном  разделе
жизненных благ, именуемом судьбою, взяло на себя заботу о  судьбе  другого
существа  и,  будучи  олицетворением  нужды,  скорби  и  отчаяния,   стало
провидением для найденной им малютки. Она знала, что, когда небо закрылось
для нее, он раскрыл ей свое сердце; что, погибая сам, он спас ее; что,  не
имея ни крова, ни пристанища, он пригрел ее; что он сделался ее матерью  и
кормилицей;  что  он,  совершенно  одинокий  на  свете,  ответил  небесам,
покинувшим его, тем, что усыновил другого ребенка; что, затерянный в ночи,
он явил этот высокий пример; что,  сочтя  себя  недостаточно  обремененным
собственными бедами, он взвалил себе на плечи бремя чужого несчастья;  что
он открыл на этой земле,  где,  казалось  бы,  его  уже  ничто  не  ждало,
существование долга; что там, где всякий заколебался бы,  он  смело  пошел
вперед; что там, где все отшатнулись бы, он не отстранился; что он опустил
руку в отверстую могилу и извлек оттуда ее, Дею; что,  сам  полуголый,  он
отдал ей свои лохмотья, ибо она страдала от холода, что, сам голодный,  он
постарался накормить и напоить ее; что ради нее этот  ребенок  боролся  со
смертью, со смертью во всех ее видах: в виде зимы и снежной метели, в виде
одиночества, в виде страха, в виде холода, голода и жажды, в виде урагана;
что ради нее, ради Деи, этот  десятилетний  титан  вступил  в  поединок  с
беспредельным мраком ночи. Она знала, что он сделал все  это,  будучи  еще
ребенком, и что теперь, став мужчиной,  он  для  нее,  немощной,  является
опорой, для нее, нищей, - богатством, для нее, больной, - исцелением,  для
нее,  слепой,  -  зрением.  Сквозь  густую,  ей  самой  неведомую  завесу,
заставлявшую  ее  держаться  вдали  от  жизни,  она  ясно  различала   эту
преданность, эту самоотверженность, это мужество  -  во  внутреннем  нашем
мире героизм принимает совершенно определенные очертания.  Она  улавливала
его благородный облик: в той невыразимо  отвлеченной  области,  где  живет
мысль, не освещаемая солнцем, она  постигала  это  таинственное  отражение
добродетели.  Окруженная  со  всех  сторон  непонятными,   вечно   куда-то
движущимися предметами (таково было единственное впечатление, производимое
на нее действительностью), замирая в тревоге, свойственной  бездеятельному
существу, всегда настороженно поджидающему возможную опасность,  постоянно
переживая, как и все слепые, чувство своей  полной  беззащитности  в  этом
мире, она вместе с тем явственно  ощущала  где-то  над  собой  присутствие
Гуинплена - Гуинплена, никогда не знающего устали, всегда близкого, всегда
внимательного, Гуинплена ласкового, доброго, всегда готового прийти ей  на
помощь.  Дея  вся  трепетала  от   радостной   уверенности   в   нем,   от
признательности к нему: ее тревога стихала, сменялась восторгом, и  своими
исполненными мрака глазами  она  созерцала  в  зените  над  окружавшей  ее
бездной неугасимое сияние этой доброты.
   Во внутреннем мире человека доброта - это солнце. И  Гуинплен  ослеплял
собою Дею.
   Для  толпы,  у  которой  слишком  много  голов,  чтобы  она  могла  над
чем-нибудь  призадуматься,  и  слишком  много  глаз,  чтобы  она  могла  к
чему-нибудь  приглядеться,  для  толпы,  которая,  будучи   поверхностной,
останавливается только на поверхности явлений,  Гуинплен  был  всего  лишь
клоуном, фигляром, скоморохом, шутом, чем-то вроде животного. Толпа  знала
только его маску.
   Для Деи Гуинплен был спасителем, извлекшим ее из могилы и  вынесшим  на
свет,  утешителем,  дававшим  ей  возможность  жить,  освободителем,  руку
которого она, блуждавшая в темном лабиринте,  чувствовала  в  своей  руке.
Гуинплен  был  братом,  другом,  руководителем,  опорой,   подобием   лика
небесного,  крылатым,  лучезарным  супругом,  и  там,  где  толпа   видела
чудовище, она видела архангела.
   И это потому, что слепая Дея видела его душу.



4. ПРЕКРАСНО ПОДОБРАННАЯ ЧЕТА ВЛЮБЛЕННЫХ

   Философ Урсус это понимал. Он одобрял ослепление Деи:
   - Слепой видит незримое.
   Он говорил:
   - Сознавать - значит видеть.
   Глядя на Гуинплена, он бормотал:
   - Получудовище и полубог.
   Гуинплен, со своей стороны, был опьянен Деей. Существует глаз невидимый
- ум, и глаз видимый - зрачок. Гуинплен смотрел на Дею  видимыми  глазами.
Дея была очарована идеальным образом, Гуинплен - реальным. Гуинплен был не
просто безобразен, он был ужасен. В Дее он видел  свою  противоположность.
Насколько  он  был  страшен,  настолько  Дея  была   прелестна.   Он   был
олицетворением  уродства,  она  -  олицетворением  грации.  Дея   казалась
воплощенной мечтой, грезой, принявшей телесные формы. Во всем ее существе,
в ее воздушной фигуре,  в  ее  стройном  и  гибком  стане,  трепетном  как
тростник, в ее, быть может, незримо окрыленных плечах, в легкой округлости
ее форм, говорившей о ее пуле не столько чувствам, сколько душе,  в  почти
прозрачной белизне ее кожи,  в  величественном  спокойствии  ее  незрячего
взора, божественно отрешенного от земного, в святой невинности  ее  улыбки
было нечто, роднившее ее с ангелом; а между тем она была женщиной.
   Гуинплен, как мы уже сказали, сравнивал себя с другими; сравнивал он  и
Дею.
   Его   жизнь   представлялась   ему   сочетанием    двух    непримиримых
противоположностей. Она была точкой  пересечения  двух  лучей,  черного  и
белого, шедших один снизу, другой - сверху. Одну  и  ту  же  крошку  могут
одновременно клевать два клюва: клюв зла и клюв добра,  первый  -  терзая,
второй - лаская. Гуинплен был такой  крошкой,  атомом;  его  и  терзали  и
ласкали.   Гуинплен   был   детищем   роковой   случайности,   усложненной
вмешательством провидения. Несчастье коснулось его своим перстом,  но  его
коснулось и счастье. Два противоположных удела, сочетавшись, породили  его
необычную судьбу. На нем  лежало  и  проклятие  и  благословение.  Он  был
избранником, на котором лежало проклятие. Кто он? Он не  знал  этого  сам.
Когда он смотрел на себя в зеркало, он видел незнакомца. И незнакомец этот
был чудовищем. Гуинплен жил к