ачей Неведомому расписок  в  окончательном
расчете с ним.
   Юго-западный ветер начался вихрем. Тот, кто оказывает  помощь  терпящим
кораблекрушение, обычно  не  церемонится.  Шквал,  ухватив  "Матутину"  за
обрывки парусов, как хватают за волосы утопленницу,  стремительно  поволок
ее в  открытое  море.  Это  напоминало  великодушие  Тиберия,  даровавшего
свободу пленницам ценой их бесчестья. Ветер беспощадно обрушивался на тех,
кого спасал. Он оказывал им эту услугу с бешеной злобой. Это была  помощь,
не знавшая жалости...
   После столь жестокого спасения урка окончательно стала обломком.
   Крупные градины, величиною с  мушкетную  пулю  и  не  уступавшие  ей  в
твердости, казалось,  готовы  были  изрешетить  судно.  При  каждом  крене
градины перекатывались  по  палубе,  как  свинцовые  шарики  дроби.  Урка,
терзаемая  сверху  и  снизу  водной   стихией,   чуть   виднелась   из-под
перехлестывавших через нее волн и каскадов пены.  На  судне  каждый  думал
только о себе.
   Люди хватались за что попало. После каждой  очередной  встряски  они  с
удивлением оглядывались, видя, что никого не унесло в море. У многих  лица
были исцарапаны разлетавшимися во все стороны щепками.
   К счастью, отчаяние во  много  крат  увеличивает  силы  человека.  Рука
объятого ужасом ребенка не слабее руки  великана.  В  минуты  смертельного
страха пальцы женщин  превращаются  в  настоящие  тиски;  молодая  девушка
способна тогда вонзить свои розовые ноготки даже в камень. Погибающие  изо
всех сил старались удержаться на месте. Но каждая волна грозила смыть их с
палубы.
   Вдруг они снова вздохнули с облегчением.



16. ЗАГАДОЧНОЕ ЗАТИШЬЕ

   Ураган внезапно утих.
   Ни северного, ни южного ветра уже не было в помине. Смолк  бешеный  вой
бури.  Без  всякого  перехода,  без  малейшего  ослабления  смерч  в  одно
мгновение куда-то исчез, точно провалился в бездну. И не сообразить  было,
куда он девался. Вместо градин в воздухе опять  замелькали  белые  хлопья.
Снова начал медленно падать снег.
   Волнение улеглось. Море стало гладким, как скатерть.
   Снежным  бурям  свойственно  такое  внезапное   затишье.   Как   только
прекращается электрический ток, все  успокаивается,  даже  волны,  которые
после обыкновенных бурь некоторое время еще продолжают  бушевать.  Тут  же
наоборот - никаких следов  недавней  ярости.  Как  труженик  после  тяжкой
работы, море сразу  засыпает;  это  как  будто  идет  вразрез  с  законами
статики, но нисколько не удивляет старых моряков, знающих, что море  полно
всяких неожиданностей.
   Подобные явления - правда, очень редко - имеют место и при обыкновенных
бурях. Так, в наши дни во время памятного урагана, разразившегося 27  июля
1867 года над Джерси, ветер, неистовствовавший четырнадцать часов  подряд,
внезапно сменился мертвым штилем.
   Несколько минут спустя  вокруг  урки  простиралась  бесконечная  пелена
сонных вод. Одновременно с этим - ибо последняя фаза бури похожа на первую
- наступила полная темнота. Все, что удавалось  разглядеть,  пока  снежные
тучи  еще  клубились  в  небе,  снова  стало  невидимым,  бледные  силуэты
расплылись, растаяли, и беспредельный мрак опять  со  всех  сторон  окутал
судно. Эта стена  непроглядной  ночи,  это  сплошное  черное  кольцо,  эта
внутренность   полого   цилиндра,   ежеминутно   сокращавшаяся,   окружила
"Матутину" и суживалась со зловещей медлительностью замерзающей полыньи. В
зените - ни звезды,  ни  клочка  неба:  давящий,  низко  нависший  потолок
тумана. Урка очутилась как бы на дне глубокого колодца.
   В этом колодце море казалось жидким свинцом.  Вода  застыла  в  суровой
неподвижности. Никогда океан не бывает так угрюм, как в то время, когда он
напоминает собою пруд.
   Все было объято безмолвием, тишиной и глубоким мраком.
   Тишина в природе бывает нередко грозным безмолвием.
   Последние всплески улегшегося волнения изредка докатывались  до  бортов
судна. Палуба,  принявшая  опять  горизонтальное  положение,  лишь  слегка
накренялась то в одну, то в другую сторону. Кое-где еле заметно колыхались
оборванные снасти.  Висевшая  вместо  фонаря  граната,  в  которой  горела
просмоленная пакля, уже не раскачивалась на бушприте, и с нее не стекали в
море огненные капли. Ветерок, еще разгуливавший в облаках,  не  производил
никакого шума. Густой рыхлый снег падал чуть-чуть косо. Уже не было слышно
кипения волн у рифов. Могильная тишина.
   После  взрывов  дикого  отчаяния,  пережитого  несчастными,  беспомощно
носившимися  по  волнам,  это  внезапное  затишье   казалось   невыразимым
счастьем. Они решили, что настал конец их испытаниям. Все вокруг них и над
ними как будто молча сговорилось спасти их. К ним опять вернулась надежда.
Все, что за минуту перед тем было яростью, стало теперь спокойствием.  Они
сочли это  верным  признаком  того,  что  мир  заключен.  Измученные  люди
вздохнули, наконец, полной грудью.  Они  могли  теперь  выпустить  из  рук
обрывок каната или обломок доски, за которые до сих пор  цеплялись,  могли
подняться, выпрямиться, стоять, ходить,  двигаться.  Неизъяснимое  чувство
покоя овладело ими. Во мраке бездны бывают иногда такие мгновения райского
блаженства, служащие лишь подготовлением к чему-то иному.  Было  очевидно,
что людям больше не угрожали ни  шторм,  ни  пенящиеся  валы,  ни  бешеные
порывы ветра, - от всего этого они уже избавились.
   Отныне все им благоприятствовало. Часа через три-четыре забрезжит заря,
их  заметит  и  подберет  какое-нибудь  встречное  судно.  Самое  страшное
осталось позади. Они возвращались к жизни.  Самое  важное  достигнуто:  им
удалось продержаться на воде  до  прекращения  бури.  Они  говорили  себе:
"Теперь уже конец".
   Вдруг они убедились, что действительно пришел конец.
   Один из матросов,  уроженец  Северной  Бискайи,  по  имени  Гальдеазун,
спустился за канатом в трюм и, вернувшись, объявил:
   - Трюм полон.
   - Чего? - спросил главарь.
   - Воды, - ответил матрос.
   Главарь закричал:
   - Что же это значит?
   - Это значит, - ответил Гальдеазун, - что еще полчаса, и мы потонем.



17. ПОСЛЕДНЕЕ СРЕДСТВО

   В днище оказалась пробоина. Судно дало течь. Когда это произошло? Никто
не мог бы ответить на этот вопрос. Случилось ли это, когда их  пригнало  к
Каскетам? Или когда они находились вблизи Ортаха? Или, может  быть,  когда
их едва не затянуло в водоворот, к западу от Ориньи? Вероятнее всего,  они
вплотную подошли к "обезьяне", и там судно напоролось на острие подводного
камня. Они не заметили толчка, так как их в это время  швыряло  ветром  из
стороны в сторону. В состоянии столбняка не чувствуешь уколов.
   Другой матрос, уроженец Южной Бискайи, которого звали  Аве-Мария,  тоже
спустился в трюм и, вернувшись, сообщил:
   - Воды в трюме на два вара.
   Это около шести футов.
   Аве-Мария прибавил:
   - Через сорок минут мы пойдем ко дну.
   В каком именно месте днище  дало  течь?  Пробоины  не  было  видно,  ее
скрывала вода, наполнявшая трюм, она находилась  под  ватерлинией,  где-то
глубоко в подводной части урки. Отыскать ее  было  невозможно.  Невозможно
было ее и заделать.  Где-то  была  рана,  а  перевязать  ее  было  нельзя.
Впрочем, вода прибывала не слишком быстро.
   Главарь крикнул:
   - Надо выкачивать воду!
   Гальдеазун ответил:
   - У нас больше нет насосов.
   - Тогда, - воскликнул главарь, - надо плыть к берегу!
   - А где он, берег?
   - Не знаю.
   - И я не знаю.
   - Но где-нибудь да должен быть?
   - Конечно.
   - Пусть кто-нибудь ведет нас к берегу, - продолжал главарь.
   - У нас нет лоцмана, - возразил Гальдеазун.
   - Берись ты за румпель.
   - У нас больше нет румпеля.
   - Сделаем из первой попавшейся  балки.  Гвоздей!  Молоток!  Инструмент!
Живо!
   - Весь плотничный инструмент в воде, нет ничего.
   - Все равно, будем как-нибудь править.
   - Чем же править?
   - Где шлюпка? В шлюпку! Будем грести!
   - Нет шлюпки.
   - Будем грести на урке.
   - Нет весел.
   - Тогда пойдем на парусах.
   - У нас нет ни парусов, ни мачт.
   - Сделаем мачту  из  лонг-карлинса,  а  парус  из  брезента.  Выберемся
отсюда, положимся на ветер.
   - И ветра нет.
   Действительно, ветер совсем улегся. Буря унеслась  прочь,  но  затишье,
которое  они  сочли  своим  спасением,  было  для  них  гибелью.  Если  бы
юго-западный ветер продолжал дуть с прежней яростью, он пригнал  бы  их  к
какому-нибудь берегу раньше, чем трюм наполнился водою, или,  быть  может,
выбросил бы их на песчаную отмель до того, как судно начало тонуть.  Шторм
помог бы им добраться до суши. Но не было ветра, не было  и  надежды.  Они
погибали, потому что ураган утих.
   Положение становилось безвыходным.
   Ветер, град, шквал, вихрь - необузданные противники, с  которыми  можно
справиться.  Над  бурей  удается  одержать  верх,  ибо  она   недостаточно
вооружена. С врагом, который беспрестанно сам разоблачает свои  намерения,
мечется без  толку  и  зачастую  допускает  промахи,  всегда  можно  найти
средства борьбы. Но против штиля  нет  никакого  орудия.  Тут  не  за  что
ухватиться.
   Ветры  -  это  налет  диких  всадников;  держитесь  стойко,  и   ватага
рассеется. Штиль - это клещи палача.
   Вода, тяжелая и неодолимая, медленно,  но  безостановочно  прибывала  в
трюме, и, по мере того как она поднималась, урка все  глубже  погружалась.
Это совершалось очень медленно.
   Находившиеся  на  "Матутине"  чувствовали,  как  мало-помалу   на   них
надвигается  ужаснейшая  гибель,   гибель   без   борьбы.   Ими   овладела
зловеще-спокойная уверенность в  неизбежном  торжестве  слепой  стихии.  В
воздухе не было ни малейшего дуновения, на воде  -  ни  малейшей  ряби.  В
неподвижности кроется что-то неумолимое.  Пучина  поглощала  их  в  полном
безмолвии.  Сквозь  слой  немотствующей   воды   безгневно,   бесстрастно,
бесцельно, безотчетно и безучастно их  притягивал  к  себе  центр  земного
шара.  Пучина  засасывала  их  среди  полного  затишья.  Уже  не  было  ни
разверстой пасти волн, ни злобно угрожавших челюстей  шквала  и  моря,  ни
зева смерча, ни валов, вскипавших  пеной  в  предвкушении  добычи;  теперь
несчастные  видели  перед   собой   черное   зияние   бесконечности.   Они
чувствовали, что погружаются в спокойную  глубину,  которая  была  не  что
иное, как смерть. Расстояние от борта до  воды  постепенно  уменьшалось  -
только и всего. Можно было  точно  рассчитать,  через  сколько  минут  оно
исчезнет  совсем.  Это  было  зрелище,   прямо   противоположное   зрелищу
наступающего прилива. Не вода поднималась к ним, а они опускались  к  ней.
Они сами рыли себе могилу. Их могильщиком была их собственная тяжесть.
   Им готовилась казнь не по людским законам, но по законам природы.
   Снег все шел, и так как тонущее судно не двигалось,  эта  белая  корпия
пеленой ложилась на палубу, точно саваном покрывая урку.
   Трюм постепенно наполнялся водой. Не было  никаких  средств  остановить
течь. У них не было даже черпака, который, впрочем,  не  мог  бы  принести
никакой пользы -  урка  была  палубным  судном.  Тремя-четырьмя  факелами,
воткнутыми куда попало, осветили трюм. Гальдеазун принес несколько  старых
кожаных ведер; решили отливать воду из трюма, образовали  цепь.  Но  ведра
оказались никуда не годными: одни  расползлись  по  швам,  у  других  было
дырявое дно, и вода выливалась из  них  по  дороге.  Несоответствие  между
количеством   воды   прибывавшей   и   вычерпываемой    казалось    прямым
издевательством. Прибывала целая бочка, убывал один стакан.  Все  старания
не приводили ни к чему. Это напоминало  усилия  скупца,  который  пытается
израсходовать миллион, тратя ежедневно по одному су.
   Главарь сказал:
   - Нужно облегчить судно.
   Во время бури несколько  сундуков,  находившихся  на  палубе,  канатами
привязали к мачте. Они так  и  остались  принайтовленными  к  ее  обломку.
Теперь найтовы развязали и столкнули сундуки в воду через брешь в  обшивке
борта. Один из  этих  сундуков  принадлежал  уроженке  Бискайи:  у  бедной
женщины вырвалось горестное восклицание:
   - Ах, ведь там мой новый плащ на красной  подкладке!  И  мои  кружевные
чулки! И серебряные сережки, в которых я ходила  к  обедне  в  богородицын
день!
   Палубу очистили, оставалась каюта. Она  была  доверху  загромождена.  В
ней,  как  помнит   читатель,   находился   багаж   пассажиров   и   тюки,
принадлежавшие матросам.
   Багаж вытащили и выкинули за борт через ту же брешь.
   Тюки также столкнули в море.
   Принялись до конца  опоражнивать  каюту.  Фонарь,  эзельгофт,  бочонки,
мешки, баки, бочки с пресной водой, котел с похлебкой  -  все  полетело  в
воду.
   Отвинтили гайки у чугунной  печки,  уже  давно  потухшей,  сняли  ее  с
цементной подставки, подняли на палубу, дотащили до  бреши  и  бросили  за
борт.
   Выкинули в море все, что можно было  оторвать  от  внутренней  обшивки,
выбросили ридерсы, ванты, обломки мачты и реи.
   Время от времени главарь шайки брал факел и освещал цифры на носу урки,
показывающие глубину осадки, стараясь определить, сколько еще  продержится
судно.



18. КРАЙНЕЕ СРЕДСТВО

   Избавившись от груза, "Матутина" стала погружаться  немного  медленнее,
но все же продолжала погружаться.
   Положение было отчаянное: ни  на  что  уже  не  приходилось  надеяться.
Последнее средство было исчерпано.
   - Нет ли там еще чего, что можно было бы бросить в  море?  -  выкрикнул
главарь.
   Доктор, о котором все теперь позабыли, вышел из рубки и сказал:
   - Есть.
   - Что именно? - спросил начальник.
   Доктор ответил:
   - Наше преступление.
   Все вздрогнули и в один голос воскликнули:
   - Аминь!
   Доктор весь вытянулся, мертвенно бледный,  и,  указав  рукой  на  небо,
произнес:
   - На колени!
   Они качнулись, собираясь пасть ниц.
   Доктор продолжал:
   - Бросим а море наши преступления. Они - наша  главная  тяжесть.  Из-за
них судно идет ко дну. Нечего больше думать  о  спасении  жизни,  подумаем
лучше о спасении души. Слушайте, несчастные: тяжелее всего наше  последнее
преступление - то, которое мы сейчас совершили,  или,  вернее,  довершили.
Нет более  дерзкого  кощунства,  как  искушать  пучину,  имея  на  совести
предумышленное убийство. То, что содеяно против ребенка, - содеяно  против
бога. Уехать было необходимо, знаю, но это  была  верная  погибель.  Тень,
отброшенная нашим черным делом, навлекла на нас бурю. Так и  должно  быть.
Впрочем, жалеть нам не о чем. Тут, неподалеку от нас, в этой  непроглядной
тьме, Вовильские песчаные отмели  и  мыс  Гуг.  Это  -  Франция.  Для  нас
оставалось только одно убежище - Испания. Франция для нас не менее опасна,
чем Англия. Избежав гибели  на  море,  мы  попали  бы  на  виселицу.  Либо
потонуть, либо быть повешенным - другого выбора у нас не было. Бог  сделал
выбор за нас. Возблагодарим же его. Он дарует нам могилу  в  пучине  моря,
которая смоет с нас грехи. Братья мои, это было неизбежно. Подумайте, ведь
мы сами только что сделали все от нас зависящее,  чтобы  погибло  невинное
существо, ребенок, и, быть может, в эту самую минуту в  небе,  над  нашими
головами, его чистая душа обвиняет нас перед лицом  судии,  взирающего  на
нас. Воспользуемся же последней отсрочкой. Постараемся,  если  только  это
еще возможно, исправить в пределах, нам  доступных,  содеянное  нами  зло.
Если ребенок нас переживет, придем ему на помощь. Если он умрет,  приложим
все усилия к тому, чтобы заслужить его прощение.  Снимем  с  себя  тяжесть
преступления. Освободимся от бремени, гнетущего нашу совесть. Постараемся,
чтобы наши души не были отвергнуты богом, ибо это было  бы  самой  ужасной
гибелью. Наши тела тогда достались бы рыбам, а души -  демонам.  Пожалейте
самих себя! На колени, говорю вам! Раскаяние - ладья, которая  никогда  не
идет ко дну. У вас нет больше компаса?  Вы  заблуждаетесь.  Ваш  компас  -
молитва.
   Волки превратились в  ягнят.  Такие  превращения  происходят  в  минуты
безысходного отчаяния. Бывают случаи, что и тигры  лижут  распятие.  Когда
приоткрывается дверь в неведомое, верить - трудно, не верить - невозможно.
Как бы ни были несовершенны попытки существовавших и существующих  религий
измыслить картину загробного мира, но даже и тогда,  когда  вера  человека
носит  неопределенный  характер  и  предлагаемые  ему  догматы  никак   не
согласуются  с  его  смутными  представлениями  о  вечности,  все-таки   в
последнюю минуту невольный трепет овладевает его душой. За  порогом  жизни
нас ждет что-то неведомое. Это и угнетает нас перед лицом смерти.
   Час смерти - время расплаты. В это роковое мгновение люди чувствуют всю
тяжесть лежащей на них ответственности. То, что было, усложняет собою  то,
чему предстоит совершиться. Прошедшее возвращается и вторгается в будущее.
Все изведанное предстоит взору такой же бездной, как и неизведанное, и обе
эти пропасти, одна - исполненная заблуждений, другая -  ожидания,  взаимно
отражаются одна  в  другой.  Это  слияние  двух  пучин  повергает  в  ужас
умирающего.
   Беглецы утратили последнюю надежду на спасение здесь, в  земной  жизни.
Потому-то они и повернулись в  противоположную  сторону.  Только  там,  во
мраке вечной ночи, они еще могли уповать на что-то. Они  это  поняли.  Это
было скорбным просветлением, за которым сразу же  снова  последовал  ужас.
То, что постигаешь в минуту кончины, похоже на то, что видишь при  вспышке
молнии. Сначала - все, затем - ничего. И видишь, и вместе с тем не видишь.
После смерти наши глаза опять откроются, и то, что  было  молнией,  станет
солнцем.
   Они воскликнули, обращаясь к доктору:
   - Ты! Ты! Ты один теперь у нас. Мы исполним все,  что  ты  велишь.  Что
нужно делать? Говори!
   Доктор ответил:
   - Нужно перешагнуть неведомую бездну и достигнуть другого берега жизни,
по ту сторону могилы. Я знаю  больше  всех  вас,  и  наибольшая  опасность
угрожает мне. Вы поступаете правильно, предоставляя выбор моста тому,  кто
несет на себе самое тяжелое бремя.
   И он прибавил:
   - Сознание содеянного зла гнетет совесть.
   Потом спросил:
   - Сколько времени нам еще остается?
   Гальдеазун взглянул на цифры, показывающие глубину осадки, и ответил:
   - Немного больше четверти часа.
   - Хорошо, - промолвил доктор.
   Низкая крыша рубки, на которую он облокотился, представляла собою нечто
вроде стола. Доктор вынул из кармана чернильницу, перо и бумажник, вытащил
из него пергамент, тот самый, на котором несколько часов назад он набросал
строк двадцать своим неровным, убористым почерком.
   - Огня! - распорядился он.
   Снег, падавший безостановочно, как брызги пены водопада,  погасил  один
за другим все факелы, кроме  одного.  Аве-Мария  выдернул  этот  факел  из
гнезда и, держа его в руке, стал рядом с доктором.
   Доктор спрятал бумажник в карман, поставил на крышу рубки  чернильницу,
положил перо, развернул пергамент и сказал:
   - Слушайте.
   И вот среди моря, на  неуклонно  оседавшем  остове  судна,  похожем  на
шаткий настил над зияющей могилой, доктор  с  суровым  лицом  приступил  к
чтению, которому, казалось, внимал весь окружавший их мрак. Осужденные  на
смерть, склонив  головы,  обступили  старика.  Пламя  факела  подчеркивало
бледность их лиц. То, что читал доктор, было написано на английском языке.
Временами, поймав  на  себе  чей-либо  жалобный  взгляд,  молча  просивший
разъяснения, доктор останавливался и переводил только что  прочитанное  на
французский,  испанский,  баскский  или   итальянский   языки.   Слышались
сдавленные рыдания и  глухие  удары  в  грудь.  Тонущее  судно  продолжало
погружаться в воду.
   Когда чтение было окончено, доктор разложил пергамент на  крыше  рубки,
взял перо и на оставленном для подписей месте под текстом вывел свое  имя:
"Доктор Гернардус Геестемюнде".
   Затем, обратившись к людям, окружавшим его, сказал:
   - Подойдите и подпишитесь.
   Первой подошла уроженка Бискайи, взяла п