лую
гору камней, и он умер во время пытки. Знаете ли вы об этом? Нет. Если  бы
вы знали, что творится  рядом  с  вами,  никто  из  вас  не  осмелился  бы
веселиться. А бывал ли кто-нибудь в Ньюкасле-на-Тайяе? Там, в копях,  люди
зачастую жуют угольную пыль, чтобы хоть  чем-нибудь  наполнить  желудок  и
обмануть голод, Или взять, например, Риблчестер в Ланкастерском  графстве:
он так обнищал, что превратился из города в  деревню.  Я  не  верю,  чтобы
принц Георг Датский нуждался в этих  ста  тысячах  гиней.  Пусть  лучше  в
больницу принимают больного бедняка, не требуя с  него  заранее  платы  за
погребение. В  Карнарвоне,  в  Трейт-Море,  так  же  как  в  Трейт-Бичене,
народная нищета ужасна. В Стаффорде нельзя осушить болото потому, что  нет
денег. В  Ланкашире  закрыты  все  суконные  фабрики.  Всюду  безработица.
Известно ли вам, что рыбаки в Гарлехе питаются  травой,  когда  улов  рыбы
слишком мал? Известно ли вам, что в Бертон-Лезерсе еще  есть  прокаженные;
их травят, как диких зверей, стреляя в них из ружей, когда они выходят  из
своих  берлог?  В  Элсбери,  принадлежащем  одному  из  вас,  никогда   не
прекращается голод. В Пенкридже, в Ковентри, где вы только  что  отпустили
ассигнования на собор и где вы увеличили оклад  епископу,  в  хижинах  нет
кроватей, и матери вырывают в земляном полу ямы, чтобы  укладывать  в  них
своих малюток, - дети, вместо колыбели, начинают жизнь в могиле.  Я  видел
это собственными глазами.  Милорды,  знаете  ли  вы,  кто  платит  налоги,
которые  вы  устанавливаете?  Те,  кто   умирает   с   голоду.   Увы,   вы
заблуждаетесь. Вы идете по ложному пути. Вы увеличиваете  нищету  бедняка,
чтобы возросло богатство  богача.  А  между  тем  следовало  бы  поступать
наоборот. Как! Отбирать у труженика, чтобы давать  праздному,  отнимать  у
нищего, чтобы дарить пресыщенному,  отбирать  у  неимущего,  чтобы  давать
государю! О да, в моих жилах течет старая республиканская кровь! По-моему,
все это отвратительно. Я ненавижу королей. А как бесстыдны  ваши  женщины!
Недавно мне рассказали печальную историю. О,  я  ненавижу  Карла  Второго!
Этому королю отдалась женщина, которую любил  мой  отец;  распутница!  она
была его любовницей в то время, как  мой  отец  умирал  в  изгнании.  Карл
Второй, Иаков Второй; после негодяя - злодей. Что такое в сущности король?
Безвольный, жалкий человек, раб своих страстей и  слабостей.  На  что  нам
нужен  король?  А  вы  кормите  этого  паразита.  Из  дождевого  червя  вы
выращиваете  удава.  Солитера  превращаете  в   дракона.   Сжальтесь   над
бедняками! Вы увеличиваете налог в пользу трона. Будьте осторожны, издавая
законы! Берегитесь тех несчастных, которых вы  попираете  пятой.  Опустите
глаза. Взгляните себе под ноги! О великие  мира  сего,  на  свете  есть  и
обездоленные! Пожалейте их! Пожалейте самих себя! Ибо народ - в агонии,  а
те, кто умирает внизу, увлекают к гибели и тех, кто стоит наверху.  Смерть
уничтожает всех, никого не щадя. Когда наступает ночь, никто  не  в  силах
сохранить даже частицу дневного света. Если вы любите самих себя, спасайте
других. Если корабль гибнет, никто из пассажиров  не  может  относиться  к
этому равнодушно. Если потонут одни, то и других поглотит пучина.  Знайте,
бездна равно подстерегает всех.
   Неудержимый смех усилился, хохотала  вся  палата.  Впрочем,  одной  уже
необычности этой речи было достаточно, чтобы развеселить высокое собрание.
   Быть внешне смешным, когда душа переживает трагедию, - что  может  быть
унизительнее таких мучений, что может вызвать в человеке  большую  ярость?
Именно это испытывал Гуинплен. Слова его бичевали,  лицо  вызывало  хохот.
Это было ужасно. В голосе его зазвучали вдруг пронзительные ноты:
   - Им весело, этим людям! Что ж, прекрасно. Они смеются над агонией, они
издеваются над предсмертным хрипом. Ах да, ведь они  всемогущи.  Возможно.
Ну, хорошо, будущее покажет. Ах, да ведь я тоже один из них. Но я и ваш, о
бедняки! Король продал меня,  бедняк  приютил  меня.  Кто  изувечил  меня?
Монарх. Кто исцелил и вскормил? Нищий, сам умиравший с голоду.  Я  -  лорд
Кленчарли, но я останусь Гуинпленом. Я из стана знатных, но  принадлежу  к
стану обездоленных. Я среди тех, кто наслаждается, но душой я с теми,  кто
страждет. Ах, как неправильно устроено наше общество!  Но  настанет  день,
когда оно сделается настоящим  человеческим  обществом.  Не  будет  больше
вельмож, будут только свободные люди. Не будет больше господ, будут только
отцы. Вот каково будущее. И тогда исчезнут и низкопоклонство, и  унижение,
и невежество, не будет ни  людей,  превращенных  в  вьючных  животных,  ни
придворных, ни лакеев, ни королей. Тогда засияет свет! А пока -  я  здесь.
Это право дано мне, и я пользуюсь им. Есть ли у меня это право? Нет - если
я пользуюсь им для себя. Да - если я  пользуюсь  им  для  других.  Я  буду
говорить с лордами, ибо я сам - лорд. О братья мои, томящиеся там,  внизу,
я поведаю этим людям о вашей  нужде.  Я  предстану  перед  ними,  потрясая
вашими жалкими отрепьями, я брошу эти лохмотья рабов в  лицо  господам;  и
им, высокомерным баловням судьбы,  уж  не  избавиться  от  воспоминания  о
страждущих; им, владыкам земли, не освободиться от жгучей язвы  нищеты,  и
тем хуже для них, если в этих лохмотьях кишит всякая нечисть,  тем  лучше,
если она обрушится на львов.
   Тут Гуинплен обернулся к писцам, стоявшим  на  коленях  и  писавшим  на
четвертом мешке с шерстью.
   - Кто это там, на коленях? Что вы делаете? Встаньте! Ведь вы же люди.
   Это внезапное обращение к подчиненным, которых лорду не  подобает  даже
замечать, придало веселью палаты еще более бурный характер. Раньше кричали
"браво", теперь стали кричать "ура".  От  рукоплесканий  перешли  к  стуку
ногами. Можно было подумать,  что  находишься  в  "Зеленом  ящике".  Но  в
"Зеленом ящике" хохот толпы был торжеством Гуинплена, здесь же этот  хохот
уничтожал его. Смех стремится стать смертоносным оружием.  Иногда  хохотом
пытаются убить человека.
   Хохот превратился в пытку. Беда,  когда  сборище  тупоголовых  начинает
изощряться в остроумии. Своим тупым зубоскальством оно отстранит  от  себя
самый очевидный факт и осудит его, прежде  чем  разберется,  в  чем  дело.
Всякое происшествие - это вопросительный знак. Смеяться над ним  -  значит
смеяться над загадкой. Но позади загадки - сфинкс, и он отнюдь не смеется.
   Слышались противоречивые восклицания:
   - Довольно! Долой! - Продолжай! Дальше!
   Вильям Фармер, барон Лестер, кричал Гуинплену, как  некогда  Рик-Квайни
Шекспиру:
   - Histrio! Mima! [Скоморох! Комедиант! (лат.)]
   Лорд Воган, занимавший двадцать девятое место  на  баронской  скамье  и
любивший изрекать сентенции, восклицал:
   - Вот мы опять вернулись к временам, когда  пророчили  животные.  Среди
человеческих уст заговорила и звериная пасть.
   - Послушаем валаамову ослицу, - подхватил лорд Ярмут.  Мясистый  нос  и
перекошенный рот придавали лорду Ярмуту глубокомысленный вид.
   - Мятежник Линней наказан в могиле, такой сын - кара отцу, - изрек Джон
Гауф, епископ Личфилдский и Ковентрийский, на доходы которого  посягнул  в
своей речи Гуинплен.
   - Он лжет, - сказал лорд Чолмлей, законодатель и законовед. -  То,  что
он называет пыткой, не что иное, как разумная мера, именуемая  "длительный
допрос с пристрастием". Пыток в Англии не существует.
   Томас Уэнтворт, барон Реби, обратился к канцлеру:
   - Милорд канцлер, закройте заседание!
   - Нет! Нет! Нет! Пусть продолжает. Он забавляет  нас.  Гип!  Гип!  Гип!
Ура!
   Это кричали молодые  лорды;  их  веселость  граничила  с  неистовством.
Особенно бесновались, захлебываясь от хохота и от  ненависти,  четверо  из
них: Лоуренс Хайд, граф Рочестер, Томас Тефтон, граф Тенет, виконт  Хеттон
и герцог Монтегю.
   - В конуру, Гуинплен! - кричал Рочестер.
   - Долой его! Долой! Долой! - орал Тенет.
   Виконт Хеттон вынул из кармана пенни и бросил его Гуинплену.
   Джон Кемпбел, граф Гринич, Севедж, граф Риверс, Томсон, барон Гевершем,
Уорингтон, Эскрик, Ролстон, Рокингем, Картрет, Ленгдейл, Банистер Мейнард,
Гудсон, Карнарвон, Кавендиш, Берлингтон,  Роберт  Дарси,  граф  Холдернес,
Отер Виндзор, граф Плимут, - рукоплескали.
   В этом адском шуме и  грохоте  терялись  слова  Гуинплена.  Можно  было
расслышать только одно слово: "Берегитесь!"
   Ральф, герцог Монтегю, юноша с едва пробивавшимися усиками, только  что
кончивший курс в Оксфордском университете, сошел с герцогской  скамьи,  на
которой он занимал девятнадцатое  место,  и,  подойдя  к  Гуинплену,  стал
против него, скрестив руки на груди. На каждом лезвии есть наиболее острое
место, и в каждом голосе есть наиболее  оскорбительные  интонации.  Герцог
Монтегю придал своему голосу именно такое выражение и, смеясь прямо в лицо
Гуинплену, крикнул:
   - Что ты тут рассказываешь?
   - Я предсказываю, - ответил Гуинплен.
   Снова  раздался  взрыв  хохота,  сквозь   который   немолчным   рокотом
прорывался  глухой  гнев.  Один  из  несовершеннолетних   пэров,   Лайонел
Кренсилд-Секвилл, граф Дорсет и  Миддлсекс,  стал  ногами  на  скамью,  со
степенным видом, как подобает будущему  законодателю,  и,  не  смеясь,  не
говоря ни слова, обратил к Гуинплену свое свежее мальчишеское лицо и пожал
плечами. Заметив это, епископ Сент-Асафский наклонился к уху своего соседа
епископа Сент-Дэвидского, шепнул, указывая на Гуинплена: "Вот безумец!" и,
указав на подростка, прибавил: "А вот мудрец".
   В хаосе насмешек выделялись громкие выкрики:
   - Страшилище!
   - Что означает все это?
   - Оскорбление палаты!
   - Это выродок, а не человек!
   - Позор! Позор!
   - Прекратить заседание!
   - Нет, дайте ему кончить!
   - Говори, шут!
   Лорд Льюис Дюрас крикнул, подбоченясь:
   - Ах, до чего же хорошо посмеяться! Как это полезно  для  моей  печени!
Предлагаю вынести постановление в нижеследующей редакции:  "Палата  лордов
изъявляет свою признательность забавнику из "Зеленого ящика".
   Как помнит читатель, Гуинплен мечтал совсем о другом приеме.
   Тот,  кто  подымался  по  крутому  песчаному,  осыпающемуся  скату  над
глубокой пропастью,  кто  чувствовал,  как  из-под  его  рук,  из-под  его
пальцев, колен и ног ускользает точка опоры, кто тщетно пытался  двигаться
вверх  по  непокорному  обрыву,  опасаясь  каждую  минуту  поскользнуться,
скатываясь вниз вместо того,  чтобы  подыматься,  спускаясь  вместо  того,
чтобы восходить, увеличивая опасность  при  каждой  попытке  добраться  до
вершины, сползая все  больше  и  больше  при  каждом  движении,  вызванном
желанием спастись, кто чувствовал, что  страшная  бездна  все  ближе,  кто
ощущал мрачный холод и зияние разверзающейся перед  ним  пропасти,  -  тот
испытал то, что испытывал в эти минуты Гуинплен.
   Он чувствовал, как рушатся его  гордые  мечты,  как  мрачной  пропастью
разверзается перед ним вражда этих людей.
   Всегда находится человек, способный в немногих  словах  выразить  общее
мнение.
   Лорд Скерсдейл выразил единодушное чувство собрания, воскликнув:
   - Зачем явилось сюда это чудовище?
   Гуинплен вздрогнул, словно от нестерпимой боли; он резко  выпрямился  и
пылающим взором окинул все скамьи.
   - Зачем я явился сюда? Затем, чтобы повергнуть вас в ужас. Я  чудовище,
говорите вы?  Нет,  я  -  народ.  Я  выродок,  по-вашему?  Нет,  я  -  все
человечество. Выродки - это вы. Вы - химера, я  -  действительность.  Я  -
Человек. Страшный "Человек, который смеется". Смеется над кем?  Над  вами.
Над собой. Надо всем. О чем говорит этот смех? О вашем  преступлении  и  о
моей муке. И это преступление, эту муку он швыряет вам в лицо. Я смеюсь  -
и это значит: я плачу.
   Он остановился. Шум утих. Кое-где еще смеялись, но уже не  так  громко.
Он подумал было, что снова овладел вниманием  слушателей.  Передохнув,  он
продолжал:
   - Маска вечного смеха на  моем  лице  -  дело  рук  короля.  Этот  смех
выражает отчаяние. В этом  смехе  -  ненависть  и  вынужденное  безмолвие,
ярость и безнадежность. Этот смех создан пыткой. Этот смех - итог насилия.
Если бы  так  смеялся  сатана,  этот  смех  был  бы  осуждением  бога.  Но
предвечный не похож на бренных людей.  Он  совершенен,  он  справедлив,  и
деяния королей ненавистны ему. А! Вы считаете  меня  выродком!  Нет.  Я  -
символ. О всемогущие глупцы, откройте же глаза! Я воплощаю в себе  все.  Я
представляю  собой  человечество,  изуродованное   властителями.   Человек
искалечен. То, что сделано со мной, сделано со  всем  человеческим  родам:
изуродовали его право, справедливость, истину, разум, мышление, так же как
мне изуродовали глаза, ноздри и уши; в сердце ему, так же как и мне, влили
отраву горечи и гнева, а на лицо надели маску веселости.  На  то,  к  чему
прикоснулся перст божий, легла хищная  лапа  короля.  Чудовищная  подмена!
Епископы, пэры и принцы, знайте же, народ - это великий страдалец, который
смеется сквозь слезы. Милорды, народ - это я. Сегодня  вы  угнетаете  его,
сегодня вы глумитесь надо мной. Но впереди - весна. Солнце весны  растопит
лед. То, что казалось камнем, станет потоком. Твердая по  видимости  почва
провалится в воду. Одна трещина  -  и  все  рухнет.  Наступит  час,  когда
страшная судорога разобьет  ваше  иго,  когда  в  ответ  на  ваше  гиканье
раздастся грозный рев. Этот час уже наступил однажды  -  ты  пережил  его,
отец мой! - этот час господень назывался республикой:  ее  уничтожили,  но
она еще возродится. А пока помните, что длинную череду вооруженных  мечами
королей  пресек  Кромвель,  вооруженный   топором.   Трепещите!   Близится
неумолимый час расплаты, отрезанные когти вновь отрастают, вырванные языки
превращаются в языки пламени, они взвиваются  ввысь,  подхваченные  буйным
ветром,  и  вопиют  в  бесконечности;  голодные  скрежещут  зубами;   рай,
воздвигнутый над адом, колеблется; всюду страдания, горе,  муки;  то,  что
находится наверху, клонится  вниз,  а  то,  что  лежит  внизу,  раскрывает
зияющую пасть; тьма стремится стать светом; отверженные вступают в спор  с
блаженствующими. Это идет народ, говорю я вам,  это  поднимается  человек;
это наступает конец; это багряная  заря  катастрофы.  Вот  что  кроется  в
смехе, над которым вы издеваетесь! В Лондоне  -  непрерывные  празднества.
Пусть так. По всей Англии - пиры и ликованье. Хорошо. Но послушайте!  Все,
что вы видите, - это я. Ваши празднества  -  это  мой  смех.  Ваши  пышные
увеселения - это мой смех. Ваши бракосочетания, миропомазания, коронации -
это мой смех. Празднества в честь рождения принцев - это  мой  смех.  Гром
над вашими головами - это мой смех!
   Как можно было сдержаться, слыша такие  слова?  Смех  возобновился,  на
этот раз с удручающей силой. Из всех видов лавы, которые извергает, словно
кратер вулкана, человеческий рот, самый  едкий  -  это  насмешка.  Никакая
толпа не в состоянии противиться соблазну жестокой потехи.  Не  все  казни
совершаются на эшафотах, и любое сборище людей, будь то уличная толпа  или
законодательная  палата,  всегда  имеет  наготове  палача:  палач  этот  -
сарказм. Нет пытки, которая сравнялась бы с пыткой глумления.  Этой  пытке
подвергся Гуинплен. Насмешки сыпались  на  него  градом  камней  и  градом
картечи.  Он  оказался  в  роли  детской  игрушки,   манекена,   истукана,
ярмарочного силомера, который бьют  по  голове,  пробуя  крепость  кулака.
Присутствующие подпрыгивали на своих местах, кричали "Еще!",  покатывались
от хохота, топали ногами, хватались за брыжи. Ни торжественность места, ни
пурпур мантий, ни белизна горностая, ни  внушительные  размеры  париков  -
ничто не могло остановить их. Хохотали лорды, хохотали епископы,  хохотали
судьи. Старики смеялись до слез, несовершеннолетние надрывались от  смеха.
Архиепископ Кентерберийский толкал локтем  архиепископа  Йоркского.  Генри
Комптон, епископ Лондонский, брат графа Нортгемптона,  хватался  за  бока.
Лорд-канцлер опускал глаза, чтобы скрыть невольную  улыбку.  Смеялся  даже
пристав  черного  жезла,  стоявший  у  перил,  как   живое   олицетворение
почтительности.
   Гуинплен скрестил руки на груди: он был бледен. Окруженный всеми  этими
лоснящимися от удовольствия лицами,  старыми  и  молодыми,  среди  взрывов
гомерического хохота, в этом вихре рукоплесканий,  топота,  криков  "ура",
среди  этого  безудержного  ликования,  этого  необузданного  веселья,  он
чувствовал в душе могильный холод. Все было кончено. Отныне он не мог  уже
совладать ни с выражением смеха на своем лице, ни с теми, кто  осыпал  его
оскорблениями.
   Никогда еще не проявлялся с такой очевидностью извечный, роковой  закон
близости великого и  смешного:  хохот  оказывается  отзвуком  мучительного
вопля, пародия движется следом  за  отчаянием;  никогда  еще  противоречие
между кажущимся и действительным не вскрывалось столь, ужасно. Никогда еще
более зловещий свет не озарял непроглядной тьмы человеческой души.
   Гуинплен присутствовал при  полном  крушении  своих  чаяний:  они  были
уничтожены смехом. Произошло нечто непоправимое. Упавший может встать,  но
человек раздавленный уже не подымется.  Нелепая,  всепобеждающая  насмешка
обратила его в прах. Отныне у него не было никакой надежды. Все зависит от
среды. То,  что  в  "Зеленом  ящике"  было  торжеством,  в  палате  лордов
оказалось падением и катастрофой. Рукоплескания, служившие  там  наградою,
были здесь оскорблением. Он  почувствовал  теперь  как  бы  изнанку  своей
личины.  По  одну  сторону  была  симпатия  простого  люда,   принимающего
Гуинплена,  по  другую  -  ненависть  знати,  отвергающей  лорда   Фермена
Кленчарли. Притягательная сила одних и отталкивающая  сила  других  -  обе
одинаково влекли его во мрак. Ему казалось, будто  кто-то  напал  на  него
сзади.  Рок  нередко  наносит  такие  предательские   удары.   Потом   все
разъяснится, но пока судьба оказывается западней,  и  человек  попадает  в
волчью яму. Гуинплену казалось, что он возносится вверх,  а  его  осмеяли.
Порой апофеозы завершаются мрачно. Существует зловещее слово: отрезвление.
Это - трагическая мудрость, которую рождает  опьянение.  Застигнутый  этой
беспощадной бурей веселья, Гуинплен задумался.
   Отдаться сумасшедшему смеху - то же, что плыть по  воле  волн.  Сборище
людей, охваченное неудержимым хохотом, -  то  же,  что  судно,  потерявшее
компас. Никто уже не знал, ни чего он хочет, ни что  он  делает.  Пришлось
закрыть заседание.
   "Ввиду происшедшего"  лорд-канцлер  отложил  голосование  на  следующий
день. Члены палаты стали расходиться.  Поклонившись  королевскому  креслу,
лорды покидали зал. Их смех еще  звучал  в  коридорах,  теряясь  где-то  в
отдалении. Кроме официальных выходов, во всех  залах  заседаний  есть  еще
много  дверей,  скрытых  коврами,  лепными  украшениями  стен  и   нишами;
просачиваясь в эти выходы,  как  просачивается  влага  в  трещины  сосуда,
публика быстро освобождает помещение. В несколько минут зал пустеет. Такие
перемены наступают быстро, почти без переходов.  В  местах  шумных  сборищ
сразу же воцаряется безмолвие.
   Углубившись в  раздумье,  можно  забыть  обо  всем  и  в  конце  концов
оказаться как бы на другой планете. Гуинплен вдруг словно очнулся. Он  был
один в пустом зале; он и не  заметил,  как  закрыли  заседание.  Все  пэры
куда-то исчезли,  даже  оба  его  восприемника.  Осталось  лишь  несколько
служителей палаты, ожидавших ухода "его милости",  чтобы  покрыть  чехлами
мебель и погасить свет. Он машинально надел шляпу, сошел со своей скамьи и
направился к большим дверям, распахнутым в галерею. Когда он проходил мимо
перил, привратник снял с него пэрскую  мантию.  Он  едва  обратил  на  это
внимание. Мгновение спустя он был уже в галерее.
   Слуги, находившиеся в зале,  с  удивлением  заметили,  что  новый  лорд
вышел, не поклонившись трону,



8. БЫЛ БЫ ХОРОШИМ БРАТОМ, ЕСЛИ БЫ НЕ БЫЛ ПРИМЕРНЫМ СЫНОМ

   В галерее уже никого не было. Гуинплен прошел через с