иновны  ли  они  в  этом?  Нет.  К
сожалению, это закон их существования. Простим им это. Если бы  их  тронул
голос несчастных, им  пришлось  бы  отказаться  от  своих  привилегий.  От
принцев и вельмож нечего ждать хорошего. Тот,  кто  всем  удовлетворен,  -
неумолим. Сытый голодного не разумеет. Баловни  счастья  ничего  не  хотят
знать, они отгородились от несчастных. На пороге их рая,  так  же  как  на
вратах ада, следовало бы написать: "Оставь надежду навсегда".
   Гуинплена встретили так, как встретили бы призрак, явившийся в  чертоги
богов.
   Гнев закипал в нем при  этом  воспоминании.  Нет,  он  не  призрак,  он
человек. Он говорил им это, он кричал им, что он Человек.
   Он не был привидением. Он был трепещущей плотью. У  него  был  мозг,  и
мозг этот мыслил; у него было сердце, и сердце это  любило;  у  него  была
душа, и он надеялся. В том-то и  состояла  его  ошибка,  что  он  надеялся
понапрасну.
   Увы,  он  до  того  увлекся  надеждами,  что  поверил  в  блестящий   и
таинственный  мир,  имя  которому  -  общество.  Он,   которого   когда-то
вышвырнули из общества, решился вернуться в него.
   И общество сразу  же  поднесло  ему  три  своих  дара:  брак,  семью  и
сословие. Брак? На пороге брака он столкнулся с развратом. Семья? Брат дал
ему пощечину и ждал его завтра с оружием в руке. Сословие? Оно только  что
хохотало ему в лицо, ему, патрицию, ему, отверженному!  Оно  изгнало  его,
едва успев принять. Он ступил только три  шага  в  глубоком  мраке,  каким
оказалось это общество, а под его ногами уже разверзлось три бездны.
   Его  несчастье  началось  с  предательского   превращения.   Катастрофа
подкралась к нему под видом апофеоза! "Подымайся!" означало: "Падай!"
   Он был своего рода противоположностью  Иову:  источником  его  бедствий
оказалось его благоденствие.
   О трагическая загадка человеческой судьбы! Сколько козней скрывается  в
ней! Ребенком он боролся с ночью и одолел ее. Став взрослым, он боролся  с
выпавшим ему жребием и одержал над ним верх. Из урода сделался  существом,
окруженным сиянием славы,  из  несчастного  -  счастливцем.  Место  своего
изгнания он превратил в свой приют. Бродяга, он  преодолевал  пространство
и, подобно птицам небесным, скитаясь, находил себе пропитание. Нелюдим, он
померился силами с толпой и завоевал ее расположение. Атлет, он боролся  с
народом, с этим львом, и лев стал  его  другом.  Неимущий,  он  боролся  с
нуждою; став лицом к лицу с  суровой  необходимостью  добывать  себе  хлеб
насущный и умудряясь даже  нищету  сочетать  с  сердечными  радостями,  он
превратил  свою  бедность  в  богатство.  Он  имел  право   считать   себя
победителем жизни. И вдруг из неведомой глубины перед ним  возникли  новые
враждебные силы - на этот раз уже не грозные, а ласковые и льстивые;  ему,
охваченному чистой любовью,  предстала  чувственная,  хищная  любовь;  он,
живший идеалом, оказался во власти плотских вожделений; он  услышал  слова
страсти,  походившие  на  яростные  вопли;  он  испытал  женские  объятия,
напоминавшие змеиные кольца, свет истины  сменился  очарованием  лжи,  ибо
правда не плоть, а душа.  Плоть  -  зола,  душа  -  пламя.  Горсть  людей,
связанных с ним узами бедности и труда и составлявших его настоящую семью,
заменила семья кровных родственников, хотя  и  смешанной  крови,  и,  едва
вступив  в  эту  семью,  он  сразу  очутился  лицом  к  лицу  с  призраком
братоубийства. Увы, он позволил ввести себя в то самое общество, о котором
Брантом (впрочем, Гуинплен и не читал его) писал: "Сын может вызвать  отца
на дуэль, и это считается в порядке вещей". Роковая судьба  крикнула  ему:
"Ты не принадлежишь к толпе, ты  принадлежишь  к  сонму  избранных!"  -  и
распахнула у него над головой, точно врата  на  небо,  свод  общественного
здания; втолкнув его в  это  отверстие,  она  заставила  его  нежданным  и
грозным видением появиться среди сильных мира сего.
   И вдруг, вместо простого люда, рукоплескавшего ему, он увидал  вельмож,
осыпавших  его  проклятиями.  Печальная  перемена.  Постыдное  возвышение.
Внезапная гибель всего, что составляло его счастье. Дикая травля, крушение
всей  его  жизни.  Удары  орлиных  клювов,  рвавших  на  части  Гуинплена,
Кленчарли, лорда, фигляра, его прошлое и его будущее.
   Стоило ли одолевать препятствия в начале  жизненного  пути?  Стоило  ли
одерживать победу? Увы,  ему  суждено  было  быть  ниспровергнутым,  чтобы
завершилась его судьба.
   Итак, отчасти подчиняясь насилию, отчасти по доброй  воле  (ведь  после
жезлоносца ему пришлось иметь дело с  Баркильфедро,  и  переезд  в  палату
лордов  совершился  не  без  его,  Гуинплена,   согласия),   он   променял
действительность на химеру, истину на ложь, Дею  на  Джозиану,  любовь  на
тщеславие, свободу на могущество,  гордый  честный  труд  на  богатство  и
связанную с ним тяжкую ответственность, сумрак,  укрывающий  божество,  на
адское пламя, где обитают демоны, рай на Олимп!
   Он вкусил от золотого плода, и во рту у него остался пепел.
   Скорбный итог! Разгром, банкротство, падение,  гибель,  поругание  всех
надежд, уничтоженных злобным смехом, беспредельное  отчаяние.  Что  делать
теперь?  Что  сулит  ему  завтрашний  день?   Острие   обнаженной   шпаги,
направленной в его грудь рукою брата. Он видел только ужасный  блеск  этой
шпаги. Остальное - Джозиана, палата лордов - все было позади в  чудовищном
полумраке, полном трагических теней.
   А  этот  брат,  показавшийся  ему  таким   отважным,   таким   рыцарски
благородным! Увы, этот  Том-Джим-Джек,  защищавший  Гуинплена,  этот  лорд
Дэвид, вступившийся за лорда Кленчарли, мелькнул перед ним  лишь  на  одно
короткое мгновение,  успев  только  внушить  любовь  к  себе  и  дать  ему
пощечину.
   Сколько горестных событий!
   Идти дальше было некуда: все вокруг рухнуло.  Да  и  к  чему?  Отчаяние
лишает человека последних сил.
   Опыт был сделан, и повторять его было незачем.
   Гуинплен оказался игроком, сбросившим один за другим  свои  козыри.  Он
позволил заманить себя в страшный игорный дом. Не отдавая  себе  отчета  в
своих поступках, ибо таков тонкий яд обольщений, он поставил на карту  Дею
против Джозианы - и выиграл чудовище. Поставил Урсуса  против  семьи  -  и
выиграл бесчестье. Поставил подмостки фигляра  против  скамьи  лорда  -  и
вместо восторженных криков услыхал проклятия.
   Последняя  его  карта  упала  на  роковой  зеленый   ковер   опустевшей
ярмарочной площади. Гуинплен проиграл.  Оставалось  одно  -  расплатиться.
Расплачивайся же, несчастный!
   Пораженные молнией не двигаются. Гуинплен как будто  оцепенел.  Всякий,
кто издали увидал бы его, застывшего неподвижно у края  парапета,  подумал
бы, что это каменное изваяние.
   Ад, змея и человеческая мечта могут образовать замкнутый круг. Гуинплен
все глубже и глубже погружался в мрачное раздумье.
   Он  мысленно  окинул  только  что  представшее  ему  общество  холодным
прощальным взглядом.
   Брак  без  любви,  семья  без  братской  привязанности,  богатство  без
совести, красота без целомудрия, правосудие  без  справедливости,  порядок
без равновесия, могущество без разума, власть без права, блеск без  света.
Беспощадный итог! Он мысленно перебрал все проносившиеся перед его  взором
видения. Последовательно  подверг  оценке  свою  судьбу,  свое  положение,
общество и самого себя. Чем была для него судьба? Западней. Его положение?
Отчаянием. Общество? Ненавистью. А он сам? Побежденным. В глубине души  он
воскликнул: "Общество - мачеха, природа - мать.  Общество  -  это  мир,  в
котором живет наше  тело,  природа  -  мир  нашей  души.  Первое  приводит
человека к гробу, к сосновому  ящику  в  могиле,  к  червям  и  на  том  и
кончается. Вторая ведет к вольному полету, к преображению в лучах зари,  к
растворению в беспредельности, где сияют звезды и не иссякает жизнь".
   Мало-помалу Гуинпленом овладевал вихрь скорбных мыслей. Все, с  чем  мы
расстаемся перед смертью, предстает нам, словно при вспышке молнии.
   Кто  судит,  тот  сопоставляет.  Гуинплен  сравнил  то,  что  дало  ему
общество, с тем, что дала ему природа. Как она была добра к нему! Как  она
поддерживала его, как помогала ему! Все было отнято у него -  все,  вплоть
до лица; природа все возвратила ему - все, даже лицо,  ибо  на  земле  жил
слепой ангел, созданный нарочно для него, не  видевший  его  безобразия  и
разгадавший его красоту.
   И он позволил разлучить себя со всем этим!  Он  покинул  восхитительное
существо, сердце, сроднившееся с ним, нежную любовь,  божественный  слепой
взор, единственный взор, сумевший его разглядеть! Дея  была  его  сестрой,
ибо он чувствовал между собой и ею те высокие братские узы,  ту  тайну,  в
которой заключено все небо. С детских  лет  Дея  была  его  невестой,  ибо
каждый ребенок имеет такую избранницу, и жизнь  всегда  начинается  чистым
союзом двух непорочных душ, двух маленьких невинных существ. Дея была  его
супругой, ибо у них на самой вершине высокого  дерева  Гименея  было  свое
гнездо. Больше того, Дея была его светом: без нее все казалось небытием  и
пустотой, и он видел ее окруженною лучезарным сиянием. Как жить  без  Деи?
Что делать ему с собой? Без нее все в нем  было  мертво.  Как  же  мог  он
потерять ее из виду хотя бы на мгновение? О, несчастный! Он позволил  себе
уклониться от своей путеводной  звезды,  а  там,  где  действуют  грозные,
неведомые силы притяжения, всякое уклонение сразу влечет в бездну. Куда же
закатилась его звезда? Дея! Дея! Дея! Дея! Увы! Он потерял  свое  светило.
Удалите заезды с неба, - что останется от него? Сплошной мрак.  Но  почему
же все это исчезло? О, как он был  счастлив!  Бог  создал  для  него  рай,
вплоть до того, что  впустил  туда  и  змия!  Но  на  этот  раз  искушению
подвергся мужчина. Его похитили оттуда, и он попал в страшную  западню,  в
адский хаос мрачного хохота. Горе! Горе!  Как  ужасно  было  все  то,  что
околдовало его! Что такое эта Джозиана? Страшная женщина, не то зверь,  не
то  богиня!  Из  пропасти,  куда  его  низвергли,  Гуинплен  видел  теперь
оборотную  сторону  того,  что  недавно  так  ослепляло  его.   Это   было
отвратительное   зрелище.   Знатность    оказалась    уродливой,    корона
отвратительной,  пурпурная  мантия   мрачной,   стены   дворцов   насквозь
пропитанными ядом, трофеи, статуи, гербы -  фальшивыми;  в  самом  воздухе
было что-то нездоровое, что-то предательское, способное свести с  ума.  О,
как великолепны  были  лохмотья  фигляра  Гуинплена!  Как  вернуть  теперь
"Зеленый ящик", бедность, радость,  счастливую  бродячую  жизнь  вместе  с
Деей, похожую на жизнь  ласточек?  Они  не  расставались  друг  с  другом,
встречались ежеминутно, вечером, утром,  за  столом  касались  друг  друга
локтями, коленями, пили из одного стакана. Солнце заглядывало в окошко, но
оно было только солнцем, Дея же была любовью. Ночью они  чувствовали,  что
спят почти рядом, и сновидения Деи витали  над  Гуинпленом,  а  сновидения
Гуинплена реяли над Деей! Пробуждаясь, они не  могли  поручиться,  что  не
обменялись поцелуями в голубой дымке  сонных  грез.  Вся  невинность  была
воплощена в Дее, вся мудрость - в  Урсусе.  Они  переходили  из  города  в
город, напутствуемые и поддерживаемые неподдельным весельем  любившего  их
народа. Они были странствующими ангелами, в достаточной мере людьми, чтобы
ступать по земле, и недостаточно  крылатыми,  чтобы  улететь  на  небо.  А
теперь все исчезло. Куда? Неужели они скрылись бесследно? Каким  могильным
ветров унесло  их?  Они  поглощены  мраком,  потеряны  безвозвратно.  Увы!
Неумолимые деспоты, угнетающие малых людей, имеют в своем распоряжении все
темные силы и способны на все. Что сделали с ними?  И  его  не  было  тут,
чтобы заступиться за  них,  чтобы  заслонить  их  грудью,  защитить  своим
титулом лорда, своей знатностью и шпагой, своими кулаками фигляра! И вдруг
ему в голову пришла горькая мысль, быть может самая горькая из всех.  Нет,
он не мог бы их защитить. Именно он был причиной их  гибели.  Ведь  только
для того, чтобы уберечь его, лорда Кленчарли, от них, чтобы  оградить  его
достоинство от соприкосновения с ними,  на  них  и  обрушился  всей  своей
гнусной тяжестью полновластный  общественный  произвол.  Лучшим  средством
защитить их было бы для Гуинплена исчезнуть, тогда отпали бы все поводы их
преследовать. Не-будь его, их оставили бы  в  покое.  Это  леденящее  душу
открытие придало новый оборот его мыслям. О, почему он позволил  разлучить
себя с Деей? Разве его первым долгом не было охранять Дею? Служить  народу
и защищать его? Но разве Дея не воплощение народа? Дея -  сирота,  слепая,
само человечество! Ах, что сделали с ними? Жгучее, мучительное  сожаление!
Катастрофа разразилась только потому, что его не было  с  ними.  Иначе  он
разделил бы их участь: он увел бы их с собою, либо погиб бы с ними вместе.
Что станется с ним теперь? Разве может существовать Гуинплен без Деи? С ее
утратой потеряно все. Ах, все кончено! Эта горсточка любимых, родных людей
пропала безвозвратно. Наступил конец всему. Зачем  теперь  ему  продолжать
борьбу, если он осужден и отвержен? Нечего больше ждать ни от людей, ни от
неба. Дея! Дея! Где Дея? Потеряна!  Неужели  потеряна?  Тот,  кто  утратил
душу, может снова обрести ее лишь в смерти.
   В скорбном волнении Гуинплен положил руку  на  парапет,  как  бы  найдя
решение, и посмотрел на реку.
   Он не спал уже третью ночь. Его била лихорадка. Мысли,  казавшиеся  ему
ясными,  в  действительности  были   смутны.   Он   испытывал   неодолимую
потребность уснуть.
   Несколько мгновений стоял он,  наклонившись  над  водой;  черная  гладь
сулила ему спокойное ложе, вечное забвение... Страшный соблазн.
   Он снял с себя кафтан  и  положил  его  на  парапет,  затем  расстегнул
камзол; когда он начал снимать его, рука наткнулась на  какой-то  предмет,
лежавший  в  кармане.  Это  была  красная  книжечка,  которую  ему  вручил
"библиотекарь" палаты лордов. Он вынул книжечку из кармана,  посмотрел  на
нее три тусклом свете, нашел карандаш и написал на первой чистой  странице
следующие две строки: "Я ухожу. Пусть мой брат Дэвид займет  мое  место  и
будет счастлив". И подписал: "Фермен Кленчарли, пэр Англии".
   Затем он снял камзол и положил его на кафтан. Снял шляпу и  положил  ее
на камзол; записную книжку, открытую на той странице, где сделал  надпись,
он положил в шляпу. Увидев на земле камень, он поднял его и тоже положил в
шляпу.
   Потом посмотрел вверх, в беспредельный мрак, расстилавшийся над ним.
   Голова его медленно поникла, как будто его  тянула  в  пучину  незримая
нить.
   В нижней части парапета было отверстие; он вставил в него  ногу,  чтобы
опереться коленом на парапет, и теперь  ему  оставалось  только  броситься
вниз.
   Заложив руки за спину, он подался вперед.
   - Да будет так, - промолвил он.
   И устремил взор на воду.
   В эту минуту он почувствовал, что кто-то лижет ему руки.
   Он вздрогнул и обернулся.
   Перед ним был Гомо.




ЗАКЛЮЧЕНИЕ. МОРЕ И НОЧЬ


1. СТОРОЖЕВАЯ СОБАКА МОЖЕТ БЫТЬ АНГЕЛОМ-ХРАНИТЕЛЕМ

   У Гуинплена вырвался крик:
   - Это ты, волк!
   Гомо завилял хвостом. Глаза его  сверкали  в  темноте.  Он  смотрел  на
Гуинплена.
   Затем он снова начал лизать ему руки. Одну минуту  Гуинплен  был  точно
пьяный. Он был потрясен внезапно вернувшейся к нему надеждой. Гомо! Откуда
он явился? За двое последних суток Гуинплен испытал всякие  неожиданности;
ему оставалось еще пережить нежданную радость. Эту  радость  принес  Гомо.
Вновь обретенная  уверенность  или  по  крайней  мере  надежда,  внезапное
вмешательство  таинственной,  благодетельной  силы,  быть  может  присущей
судьбе, жизнь, проникшая в непроглядный  мрак  могилы,  свет  исцеления  и
освобождения,  блеснувший,  когда  уже  не  ждешь  ничего,  точка   опоры,
обретенная в минуту крушения, - всем этим  оказался  Гомо  для  Гуинплена.
Волк казался ему озаренным сиянием.
   Между тем волк побежал назад. Сделав  несколько  шагов,  он  обернулся,
словно для того, чтобы посмотреть, идет ли за ним Гуинплен.
   Гуинплен последовал за ним. Гомо помахал хвостом и двинулся дальше.
   Он бежал по спуску набережной Эфрок-Стоуна. Спуск вел к  берегу  Темзы.
Гуинплен, следуя за Гомо, сошел вниз по этому спуску.
   Время от времени Гомо поворачивал голову назад,  чтобы  удостовериться,
идет ли за ним Гуинплен.
   Бывают  в  жизни  случаи,  когда  самый  проницательный  ум  не   может
сравниться с чутьем преданного  животного.  Животное  как  будто  обладает
даром ясновидения.
   В некоторых случаях собака следует за хозяином, в иных же -  ведет  его
за собой, и тогда инстинкт животного руководит  разумом  человека.  Тонкое
чутье зверя  безошибочно  разбирается  там,  где  мы  теряемся  во  мраке.
Животное испытывает смутную потребность стать нашим проводником. Знает  ли
оно, что нам угрожает опасность сделать неверный шаг и что надо помочь нам
избежать опасности? Вероятно, нет. А может быть, и да;  во  всяком  случае
кто-то знает это за него; мы уже говорили, что нередко помощь,  которую  в
решительные минуты оказывают нам существа низшие, на самом деле приходит к
нам свыше. Мы не знаем, в каком обличье  может  явиться  божество.  Иногда
зверь служит выразителем воли провидения.
   Дойдя до берега, волк спустился вниз на отмель, тянувшуюся вдоль Темзы.
   Он не издал ни единого звука, он не лаял, он  бежал  молча.  Подчиняясь
своему инстинкту, Гомо при любых  обстоятельствах  исполнял  свой  долг  с
мудрой осторожностью существа, преследуемого законом.
   Пройдя шагов пятьдесят, он остановился. Направо виднелась  пристань  на
сваях, за ней темнел грузный корпус довольно большого  судна.  На  палубе,
недалеко от носа, светился тусклый огонек, похожий на гаснущий ночник.
   В последний раз удостоверившись, что  Гуинплен  тут,  волк  вскочил  на
пристань, представлявшую  собою  длинный  помост  из  просмоленных  досок,
укрепленный на толстых бревнах, под которыми текла река.  Через  несколько
мгновений Гомо и Гуинплен дошли до конца пристани.
   Судно,  стоявшее  здесь  на   причале,   представляло   собой   пузатую
голландскую шхуну с двумя палубами без бортов, одной -  в  носовой  части,
другой - в кормовой, и  с  устроенным  между  ними  по  японскому  образцу
открытым трюмом, куда спускались по прямому трапу и который предназначался
для грузов. Таким образом, на шхуне было две палубы - бак на носу,  ют  на
корме, как в старину на наших речных сторожевых судах. Пространство  между
палубами заполнялось грузом. Приблизительно  такую  форму  имеют  бумажные
детские  кораблики.  Под  палубами  находились   каюты,   сообщавшиеся   с
центральным отделением дверцами и освещенные иллюминаторами,  пробитыми  в
обшивке. При погрузке оставляли проход между тюками.  На  шхуне  было  две
мачты, по одной на каждой палубе.  Передняя  мачта  называлась  Павлом,  а
кормовая  -  Петром,  так  что   судно,   подобно   католической   церкви,
возглавлялось двумя апостолами. Над центральным грузовым  отделением  были
переброшены с одной палубы на другую деревянные мостки.  В  дурную  погоду
глухие стенки мостков откидывались  с  обеих  сторон  при  помощи  особого
механизма, образуя крышу над межпалубным отделением, так что в  бурю  трюм
оказывался плотно  закрытым.  На  этих  громоздких  шхунах  рулем  служило
толстое бревно, так как сила руля должна  соответствовать  тяжести  судна.
Для  управления  этими  грузными  морскими  судами  достаточно  было  трех
человек: хозяина с двумя матросами, не  считая  мальчика-юнги.  Носовая  и
кормовая палубы были, как мы уже сказали, без бортов.  На  черном  пузатом
корпусе этой шхуны можно было даже  в  темноте  разобрать  надпись  белыми
буквами: "Вограат. Роттердам".
   В ту эпоху ряд событий, разыгравшихся на море, и, в  частности,  совсем
недавняя катастрофа, постигшая у мыса Карнеро 21 апреля 1705