тысяч
пехотинцев и сорок тысяч всадников.
   Оба клерка снова поклонились "королевскому креслу", после чего помощник
клерка, опять обернувшись через плечо в сторону палаты общин, произнес:
   - Такова воля ее величества.
   Третий билль увеличивал десятину и пребенду личфилдской и ковентрийской
епархии, одной из самых богатых в  Англии,  устанавливал  ежегодную  ренту
кафедральному собору этой епархии, умножал число ее  каноников  и  повышал
доходы духовенства, для того чтобы, как говорилось во вступительной  части
проекта, "удовлетворить нужды нашей святой церкви". Четвертый билль вводил
в бюджет новые налоги: на мраморную бумагу, на наемные кареты,  которых  в
Лондоне насчитывалось около восьмисот и  которые  облагались  пятьюдесятью
фунтами стерлингов ежегодно; на адвокатов, прокуроров и судебных  стряпчих
- ежегодно по сорок восемь фунтов стерлингов с каждого; на дубленые  кожи,
"невзирая,  -  как  говорилось  во  вступительной  части,  -   на   жалобы
кожевников"; на мыло, "несмотря на протест городов Эксетера и Девоншира, в
которых вырабатывается много саржи и  сукна,  а  потому  употребляется  на
промывку тканей много мыла"; на вино по  четыре  шиллинга  с  бочонка,  на
муку,  на  ячмень  и  хмель,  причем   этот   последний   налог   подлежал
возобновлению каждые четыре года ввиду того, что "нужды государства, - как
говорилось все в том же  предисловии,  -  должны  быть  выше  коммерческих
соображений"; далее устанавливался налог на корабельные грузы в размере от
шести турских фунтов с тонны товаров, привозимых с  запада,  и  до  тысячи
восьмисот турских фунтов с тонны  товаров,  привозимых  с  востока;  кроме
того, билль, объявляя недостаточной обычную подушную подать, уже собранную
в текущем году, вводил дополнительный сбор во всем государстве  по  четыре
шиллинга, или сорок  восемь  турских  су,  с  каждого  подданного,  причем
указывалось,  что  уклонившиеся  от  уплаты  этого  сбора  будут  обложены
вдвойне. Пятый билль гласил, что ни один больной не может  быть  принят  в
больницу, если он не  внесет  одного  фунта  стерлингов  на  оплату  своих
похорон в случае смерти. Три последние  билля,  как  и  первые  два,  были
утверждены палатой путем изложенной выше процедуры: поклона, отвешиваемого
трону, и традиционной формулы: "такова воля королевы", которую  произносил
помощник клерка, став вполоборота к членам палаты общин.
   Затем помощник клерка опять опустился на колени около четвертого  мешка
с шерстью, и лорд-канцлер возгласил:
   - Да будет все исполнено, как на том согласились.
   Этим завершалось "королевское заседание".
   Спикер низко склонился перед канцлером и, пятясь, спустился  с  помоста
подбирая сзади волочившуюся  по  полу  мантию;  все  члены  палаты,  общин
поклонились до самой земли и удалились из зала, между тем  как  лорды,  не
обращая внимания на вое эти почести, занялись очередными делами.



7. ЖИЗНЕННЫЕ БУРИ СТРАШНЕЕ ОКЕАНСКИХ

   Двери снова затворились;  пристав  черного  жезла  возвратился  в  зал;
лорды-комиссары покинули государственную скамью и заняли отведенные им  по
должности три первых места на скамье  герцогов,  после  чего  лорд-канцлер
взял слово:
   - Милорды!  Прения  по  обсуждавшемуся  уже  несколько  дней  биллю  об
увеличении на  сто  тысяч  фунтов  стерлингов  ежегодного  содержания  его
королевскому высочеству, принцу супругу ее величества, ныне  закончены,  и
нам надлежит приступить к голосованию.  Согласно  обычаю,  подача  голосов
начнется с младшего на скамье баронов. При поименном  опросе  каждый  лорд
встанет и ответит "доволен"  или  "недоволен",  причем  ему  предоставлено
право, если он сочтет это уместным, изложить причины своего  согласия  или
несогласия. Клерк, приступите к опросу.
   Парламентский клерк  встал  и  раскрыл  большой  фолиант,  лежавший  на
позолоченном пюпитре, так называемую "книгу пэрства".
   В ту пору младшим по титулу членом парламента  был  лорд  Джон  Гарвей,
получивший баронское и пэрское звание в 1703 году, - тот самый Гарвей,  от
которого впоследствии произошли маркизы Бристол.
   Клерк провозгласил:
   - Милорд Джон, барон Гарвей.
   Старик в белокуром парике поднялся и заявил:
   - Доволен.
   И снова сел.
   Помощник клерка записал его ответ.
   Клерк продолжал:
   - Милорд Фрэнсис Сеймур, барон Конуэй Килтелтег.
   - Доволен, - пробормотал,  приподнявшись,  изящный  молодой  человек  с
лицом пажа, не подозревавший в  ту  пору,  что  ему  суждено  стать  дедом
маркизов Гартфордов.
   - Милорд Джон Ливсон, барон Гоуэр, - продолжал клерк.
   Барон Гоуэр, будущий  родоначальник  герцогов  Саутерлендов,  встал  и,
опускаясь на место, произнес:
   - Доволен.
   Клерк продолжал:
   - Милорд Хинедж Финч, барон Гернсей.
   Предок графов Эйлсфордов, столь же молодой и изящный,  как  прародитель
маркизов Гертфордов, оправдал свой  девиз  "Aperto  vivere  vote"  ["Жить,
открыто изъявляя свою волю" (лат.)], громко объявив:
   - Доволен.
   Не успел он опуститься на место, как клерк вызвал пятого барона:
   - Милорд Джон, барон Гренвилл.
   - Доволен, - ответил, быстро поднявшись и снова  сев  на  скамью,  лорд
Гренвилл Потридж, роду  которого,  за  неимением  наследников,  предстояло
угаснуть в 1709 году.
   Клерк перешел к шестому лорду:
   - Милорд Чарльз Монтег, барон Галифакс.
   - Доволен, - ответил лорд Галифакс, носитель титула, под которым угасло
имя Севилей и предстояло угаснуть роду Монтегов. Эту  фамилию  не  следует
смешивать с фамилиями Монтегю и Монтекьют.
   И лорд Галифакс прибавил:
   -  Принц  Георг  получает  известную  сумму  в  качестве   супруга   ее
величества,  другую  -  как   принц   Датский,   третью   -   как   герцог
Кемберлендский, четвертую - как главный адмирал Англии и Ирландии,  но  не
получает ничего по  должности  главнокомандующего.  Это  несправедливо.  В
интересах английского народа необходимо положить конец такому беспорядку.
   Затем лорд Галифакс  произнес  похвалу  христианской  религии,  выразил
осуждение папизму и подал свой голос  за  увеличение  сумм  на  содержание
принца.
   Когда он уселся, клерк продолжал:
   - Милорд Кристоф, барон Барнард.
   Лорд Барнард, от которого  впоследствии  произошли  герцоги  Кливленды,
услыхав свое имя, встал и объявил:
   - Доволен.
   Он не торопился садиться, так как  на  нем  были  прекрасные  кружевные
брыжи  и  ими  стоило  щегольнуть.  Впрочем,  это  был  вполне   достойный
джентльмен и храбрый воин.
   Пока лорд Барнард опускался на скамью, клерк, до сих пор бегло читавший
все знакомые имена, на мгновение запнулся. Он поправил очки и с  удвоенным
вниманием наклонился над книгой, потом, снова подняв голову, провозгласил:
   - Милорд Фермен Кленчарли, барон Кленчарли-Генкервилл.
   Гуинплен поднялся.
   - Недоволен, - сказал он.
   Все головы повернулись к нему.  Гуинплен  стоял  во  весь  рост.  Свечи
канделябров, горевшие по обеим сторонам трона,  ярко  освещали  его  лицо,
отчетливо выступившее из мглы полутемного зала, словно маска среди  клубов
дыма.
   Гуинплен сделал  над  собой  то  особое  усилие,  которое,  как  помнит
читатель, было иногда в его власти. Огромным напряжением воли, не меньшим,
чем то, которое потребовалось бы для укрощения тигра, ему удалось  согнать
со своего лица роковой смех. Он не смеялся. Это не могло продлиться долго.
Лишь короткое время способны мы противиться  тому,  что  является  законом
природы или нашей судьбой. Бывает, что море, не желая повиноваться  закону
тяготения, взвивается смерчем, вздымается  кверху  горой,  но  оно  вскоре
возвращается в прежнее  состояние.  Так  было  и  с  Гуинпленом.  Сознавая
торжественность минуты, он невероятным  усилием  воли  на  один  лишь  миг
отразил на своем челе мрачные думы, отогнал свой безмолвный  смех,  удалил
со своего изуродованного лица маску веселости; теперь он был ужасен.
   - Что это за человек? - раздался всеобщий крик.
   Всех охватило неописуемое волнение.
   Густая грива волос, два черных провала под  бровями,  пристальный  взор
глубоко запавших глаз, чудовищно уродливые черты, искаженные жуткой  игрою
светотени, - все это произвело ошеломляющее впечатление. Это  превосходило
всякие пределы. Сколько бы ни  толковали  о  Гуинплене,  лицо  его  всегда
вызывало невольный ужас. Даже те, кто был в какой-то  мере  подготовлен  к
его виду, не ожидали такого потрясения. Вообразите себе вершину горы,  где
обитают боги, ясный вечер, веселое пиршество, собравшее всех  небожителей,
и  вдруг,  словно  кровавая  луна  на  горизонте,  возникает  перед   ними
исклеванное коршуном лицо Прометея. Олимп, взирающий на грозный Кавказ,  -
какое зрелище! Старые и молодые лорды, онемев от  изумления,  смотрели  на
Гуинплена.
   Уважаемый всей палатой старик, перевидавший на своем веку много людей и
событий, Томас, граф Уортон, представленный к герцогскому титулу, в  ужасе
вскочил со своего места.
   - Что это значит? - закричал он. - Кто впустил этого человека в палату?
Выведите его!
   И высокомерно обратился к Гуинплену:
   - Кто вы? Откуда вы явились?
   Гуинплен ответил:
   - Из бездны.
   И, скрестив руки на груди, окинул взглядом палату.
   - Кто я? Я - нищета. Милорды, вы должны меня выслушать.
   Дрожь охватила присутствующих. Воцарилась тишина.
   Гуинплен продолжал.
   - Милорды, вы - на вершине. Отлично. Нужно  предположить,  что  у  бога
есть на то свои причины. В ваших руках власть  и  богатство,  все  радости
жизни,  для  вас  всегда  сияет  солнце,  вы  пользуетесь   неограниченным
авторитетом, безраздельным счастьем, и вы забыли обо  всем  прочих  людях.
Пусть так. Но под вами, а может быть и над вами есть еще кое-кто. Милорды,
я  пришел,  чтобы  сообщить  вам  новость:   на   свете   существует   род
человеческий.
   Люди в собраниях похожи на детей; неожиданное происшествие для них - то
же, что для ребенка коробка с  сюрпризом:  немного  страшно  и  любопытно.
Порой кажется, что стоит лишь нажать пружинку  -  и  выскочит  чертик.  Во
Франции эта роль выпала на долю Мирабо, который тоже был безобразен.
   Гуинплен чувствовал в эту минуту, что он внутренне будто вырастает. Те,
к кому обращается оратор, служат для него как бы  пьедесталом.  Он  стоит,
так сказать, на возвышении, образованном людскими душами. Он  чувствует  у
себя под ногами трепещущие человеческие сердца. Теперь Гуинплен был уже не
тем  человеком,  который  прошлой  ночью  был  почти   ничтожен.   Дурман,
вскруживший ему голову  при  внезапном  подъеме,  уже  рассеялся,  уже  не
застилал ему взора, и в том, что раньше соблазняло его тщеславие, Гуинплен
видел теперь свое назначение. То, что сперва унизило его, теперь  вознесло
его на высоту. В душе его вспыхнул вдруг тот ослепительный  свет,  который
рождается чувством долга.
   Вокруг Гуинплена со всех сторон неслись крики:
   - Слушайте! Слушайте!
   Судорожным,  сверхчеловеческим  усилием  воли  ему  асе  еще  удавалось
удержать на своем лице зловеще-суровое выражение, сквозь которое готов был
прорваться смех, точно  дикий  конь,  стремящийся  вырваться  на  свободу.
Гуинплен продолжал:
   - Я поднялся сюда из низов. Милорды,  вы  знатны  и  богаты.  Это  таит
опасность.  Вы  пользуетесь  прикрывающим  вас  мраком.   Но   берегитесь,
существует великая сила - заря. Заря непобедима.  Она  наступит.  Она  уже
занимается. Она несет с собой потоки неодолимого света. И кто же  помешает
этой праще взметнуть солнце на  небо?  Солнце  -  это  справедливость.  Вы
захватили в свои руки все преимущества. Страшитесь! Подлинный хозяин скоро
постучится в дверь. Кто порождает  привилегии?  Случай.  А  что  порождают
привилегии? Злоупотребления. Однако ни то, ни другое  не  прочно.  Будущее
сулит вам беду. Я  пришел  предупредить  вас.  Я  пришел  изобличить  ваше
счастье. Оно построено на несчастье людей. Вы обладаете  всем,  но  только
потому,  что  обездолены  другие.  Милорды,  я   -   адвокат,   защищающий
безнадежное дело. Однако бог восстановит нарушенную справедливость. Сам  я
ничто, я только голос. Род человеческий - уста, и я их вопль. Вы  услышите
меня. Перед вами, пэры Англии, я  открываю  великий  суд  народа  -  этого
властелина, подвергаемого пыткам, этого верховного судьи, которого ввергли
в положение осужденного. Я изнемогаю под бременем того, что хочу  сказать.
С чего начать? Не знаю. В безмерном море человеческих страданий  я  собрал
по частям основные доводы моей обличительной речи. Что делать мне  с  ними
теперь? Меня гнетет этот  груз,  и  я  сбрасываю  его  с  себя  наугад,  в
беспорядке. Предвидел ли я это? Нет. Вы удивлены? Я тоже. Еще вчера я  был
фигляром, сегодня я лорд.  Непостижимая  прихоть.  Чья?  Неведомого  рока.
Страшитесь! Милорды, вся лазурь  неба  принадлежит  вам.  В  беспредельной
вселенной вы видите только ее праздничную сторону; знайте же,  что  в  ней
существует и тьма. Среди вас я - лорд Фермен Кленчарли, но  настоящее  мое
имя - имя бедняка: меня зовут Гуинплен. Я - отверженный; меня выкроили  из
благородной ткани по капризу короля. Вот моя  история.  Некоторые  из  вас
знали моего отца, я не знал его. Вас связывает с ним то,  что  он  феодал,
меня - то, что он изгнанник. Все, что сотворил  господь  -  благо.  Я  был
брошен в бездну. Для чего? Чтобы  измерить  всю  глубину  ее.  Я  водолаз,
принесший со дна ее жемчужину - истину. Я  говорю  потому,  что  знаю.  Вы
должны выслушать меня, милорды. Я все видел, я все  испытал.  Страдание  -
это не просто слово, господа счастливцы. Страдание - это нищета, я знаю ее
с детских лет; это холод, я дрожал от него; это голод, я вкусил  его;  это
унижения, я изведал их; это болезни, я перенес их; это позор, я испил чашу
его до дна. И я изрыгну ее  перед  вами,  и  блевотина  всех  человеческих
бедствий, забрызгав вам ноги, вспыхнет  огнем.  Я  колебался,  прежде  чем
согласился прийти сюда, ибо у меня есть другие обязанности. Сердце мое  не
с вами. Что произошло во мне - вас не касается; когда человек, которого вы
называете приставом черного  жезла,  явился  за  мной  от  имени  женщины,
которую  вы  называете  королевой,  мне  на  одну  минуту   пришла   мысль
отказаться. Но мне показалось, будто незримая рука толкает меня сюда, и  я
повиновался. Я почувствовал,  что  мне  необходимо  появиться  среди  вас.
Почему? Потому, что вчера еще на мне были  лохмотья.  Бог  бросил  меня  в
толпу голодных для того, чтобы я говорил о них  сытым.  О,  сжальтесь!  О,
поверьте,  вы  не  знаете  того  гибельного  мира,  к  которому  будто  бы
принадлежите. Вы стоите так высоко, что находитесь вне его пределов. О нем
расскажу вам я. У меня достаточный опыт. Я пришел от тех, кого угнетают. Я
могу сказать вам, как тяжел этот гнет. О вы, хозяева жизни, знаете ли вы -
кто вы такие? Ведаете ли вы, что творите? Нет, не  ведаете.  Ах,  все  это
страшно... Однажды ночью, бурной ночью, еще совсем ребенком, вступил  я  в
эту глухую тьму, которую вы называете обществом. Я был сиротой,  брошенным
на произвол судьбы, я был совсем один в этом беспредельном мире. И первое,
что я увидел, был закон, в образе виселицы; второе - богатство,  в  образе
женщины,  умершей  от  голода  и  холода;  третье  -  будущее,  в  "образе
умирающего ребенка; четвертое - добро, истина  и  справедливость,  в  лице
бродяги, у которого был только один спутник и товарищ - волк.
   В  эту   минуту   Гуинплен,   охваченный   душераздирающим   волнением,
почувствовал, что к горлу у него подступают рыдания.
   И одновременно с этим - о ужас!  -  его  лицо  перекосилось  чудовищной
гримасой смеха.
   Этот смех был до того заразителен, что все  присутствующие  захохотали.
Над собранием только что нависала  мрачная  туча;  она  могла  разразиться
чем-то  страшным,  -  она  разразилась  весельем.  Смех,  словно  припадок
радостного безумия, охватил всю палату. Вершители  народных  судеб  всегда
рады позабавиться. Насмехаясь, они мстят за свою вынужденную чопорность.
   Смех королей похож на смех богов, в нем  всегда  есть  нечто  жестокое.
Лорды стали потешаться.  К  смеху  присоединились  издевательства.  Вокруг
говорившего раздались рукоплескания, послышались оскорбления. Его  осыпали
градом убийственно ядовитых насмешек.
   - Браво, Гуинплен! - Браво, "Человек, который смеется"! -  Браво,  харя
из "Зеленого ящика"! - Браво, кабанье рыло с  Таринзофилда!  -  Ты  пришел
дать нам представление! Прекрасно! Болтай сколько влезет! - Вот кто  умеет
потешить! - Здорово смеется эта скотина!  -  Здравствуй,  паяц!  -  Привет
лорду-клоуну! Продолжай свою проповедь! - И это пэр  Англии?!  -  А  ну-ка
еще! - Нет! Нет! - Да! Да!
   Лорд-канцлер чувствовал себя довольно неловко.
   Глухой лорд Джеме Бутлер, герцог Ормонд, приставил в виде рупора руку к
уху и спросил у Чарльза Боклерка, герцога Сент-Олбенс:
   - Как он голосовал?
   Сент-Олбенс ответил:
   - Он недоволен.
   - Еще бы, - заметил герцог Ормонд, - можно ли быть довольным  с  эдаким
лицом!
   Попробуйте вновь подчинить себе толпу, когда она вырвется из-под  вашей
власти; а ведь любое собрание - та же толпа. Красноречие  -  удила;  когда
удила лопнули, собрание встает на дыбы, как  необузданный  конь,  и  будет
брыкаться до тех пор, пока не выбьет оратора из  седла.  Аудитория  всегда
ненавидит  оратора.  Это  -  истина,  недостаточно  известная.   Некоторым
кажется, что стоит лишь натянуть поводья, и порядок восстановится.  Однако
это не так. Но всякий оратор бессознательно прибегает  к  этому  средству.
Гуинплен тоже прибегнул к нему.
   Некоторое время он молча смотрел на хохотавших вокруг него людей.
   - Значит, вы издеваетесь над несчастьем! - крикнул  он.  -  Тише,  пэры
Англии! Судьи, слушайте же защитительную речь. О, заклинаю вас, сжальтесь!
Над кем? Над собой. Кому угрожает опасность? Вам. Разве вы не видите,  что
перед вами весы, на одной чаше которых ваше могущество, на другой  -  ваша
ответственность? Эти весы держит в руках  сам  господь.  О,  не  смейтесь!
Подумайте. Колебание этих весов не что иное, как трепет вашей совести.  Вы
ведь не злодеи. Вы такие же люди, как и все, не хуже и не лучше других. Вы
мните себя богами, но стоит вам завтра заболеть, и вы  увидите,  как  ваше
божественное естество будет  дрожать  от  лихорадки.  Все  мы  стоим  един
другого. Я обращаюсь к людям честным - надеюсь, что такие  здесь  есть;  я
обращаюсь к людям с возвышенным умом - надеюсь, такие  здесь  найдутся;  я
обращаюсь к благородным душам - надеюсь, что их здесь немало, Вы  -  отцы,
сыновья и братья, значит вам должны быть знакомы добрые  чувства.  Тот  из
вас, кто видел сегодня утром пробуждение своего ребенка, не может не  быть
добрым. Сердца у всех одинаковы. Человечество не  что  иное,  как  сердце.
Угнетатели и угнетаемые отличаются друг от  друга  только  тем,  что  одни
находятся выше, а другие ниже. Вы попираете ногами головы людей, но это не
ваша вина. Это вина той Вавилонской башни, какою является наш общественный
строй. Башня сооружена неудачно, она кренится набок. Один  этаж  давит  на
другой. Выслушайте меня,  я  сейчас  объясню  вам  все.  О,  ведь  вы  так
могущественны, будьте же сострадательными;  вы  так  сильны  -  будьте  же
добрыми. Если бы вы только знали, что мне пришлось видеть! Какие страдания
-  там,  внизу!  Род  человеческий  заключен  в  темницу.  Сколько  в  нем
осужденных, ни в чем не повинных! Они лишены света,  лишены  воздуха,  они
лишены мужества; у них нет даже надежды; но  ужаснее  всего  то,  что  они
все-таки ждут чего-то. Отдайте себе отчет во  всех  этих  бедствиях.  Есть
существа, чья жизнь - та же смерть. Есть девочки, которые в восемь лет уже
занимаются проституцией, а в двадцать обращаются в старух.  Жестокие  кары
ваших законов - они поистине ужасны. Я  говорю  бессвязно,  я  не  выбираю
слов; я высказываю то, что приходит мне на ум.  Не  далее,  как  вчера,  я
видел закованного в цепи обнаженного человека, на грудь ему навалили це