ь, приносили присягу и от которого прежние  полицейские  в  Англии
получили свое название.
   Позади  человека   в   парике   вырисовывалась   в   полумраке   фигура
перепуганного хозяина гостиницы.
   Человек, не произнося ни слова и как бы олицетворяя собой немую  Фемиду
древних хартий, протянул  правую  руку  над  головой  улыбающейся  Деи  и,
дотронувшись железным жезлом до плеча Гуинплена, в  то  же  время  большим
пальцем левой руки указал на дверь "Зеленого ящика".  Двойной  этот  жест,
казавшийся  еще  повелительнее  благодаря  молчанию  жезлоносца,  означал:
"Следуйте за мной".
   "Pro signo exeundj, sursum trahe" [по знаку встань и выйди  (лат.)],  -
говорится в нормандском своде монастырских грамот.
   Тот, на кого опускался железный жезл,  терял  все  права,  кроме  права
повиноваться.  Никаких  возражений  против   безмолвного   приказания   не
разрешалось.  Английское   законодательство   грозило   ослушнику   самыми
беспощадными карами.
   Почувствовав на себе суровую длань закона,  Гуинплен  вздрогнул,  потом
сразу точно окаменел.
   Сильный удар по голове оглушил  бы  его  не  больше,  чем  это  простое
прикосновение железного  жезла  к  плечу.  Он  видел,  что  ему  приказано
следовать за полицейским. Но почему? Этого он не понимал.
   Урсус, тоже как громом пораженный, все-таки довольно ясно отдавал  себе
отчет  в  происшедшем.  Он  думал  о   своих   конкурентах,   фиглярах   и
проповедниках, о доносах на "Зеленый ящик", о преступнике-волке,  о  своих
препирательствах с тремя бишопсгейтскими инквизиторами и -  как  знать?  -
последнее  было  ужаснее  всего  -  о  непристойных  и  крамольных  словах
Гуинплена насчет королевской власти. Он был сильно испуган.
   А Дея улыбалась.
   Ни Гуинплен, ни Урсус не проронили ни слова. У обоих возникла одна и та
же мысль: не тревожить Дею. Волк, должно быть, решил поступить так же, ибо
перестал ворчать. Правда, Урсус продолжал держать его за загривок.
   Впрочем, Гомо  в  некоторых  случаях  соблюдал  осторожность.  Кому  не
приходилось замечать, как  сдержанно  проявляется  иногда  беспокойство  у
животных?
   Быть может, в той мере, в какой  волк  способен  понимать  людей,  Гомо
чувствовал себя преступником.
   Гуинплен встал.
   Он знал, что сопротивляться немыслимо,  он  помнил  слова  Урсуса,  что
никаких вопросов задавать нельзя. Он вытянулся перед представителем закона
во весь рост.
   Пристав снял с его плеча железный жезл и повелительным  жестом  простер
его вперед; в те времена этот жест  полицейского  был  понятен  всякому  и
означал:
   "Этот человек один пойдет со мною.  Все  остальные  пусть  остаются  на
своих местах. Ни звука".
   Вопросов не допускалось.  Полиция  во  все  времена  с  особым  рвением
пресекала  праздные  разговоры.  Этот  вид  ареста  назывался  "секвестром
личности".
   Пристав одним  движением,  точно  заводная  кукла,  вращающаяся  вокруг
собственной оси, повернулся спиной и важным, размеренным шагом  направился
к выходу. Гуинплен посмотрел на Урсуса.
   Урсус ответил ему сложной мимикой: поднял плечи, прижал локти  к  бокам
и, отставив  руки,  взметнул  кверху  брови,  что  должно  было  означать:
"Покоримся неведомой судьбе".
   Гуинплен взглянул на Дею. Она о чем-то задумалась; Улыбка застыла на ее
лице.
   Он приложил пальцы к губам и послал ей невыразимо нежный поцелуй.
   Как  только  пристав  повернулся  к  Урсусу  спиной,  тот,   набравшись
смелости, воспользовался этим мгновением, чтобы шепнуть на ухо Гуинплену:
   - Если тебе дорога жизнь, не открывай рта, молчи, пока не спросят.
   Стараясь не производить ни малейшего шума, как человек,  находящийся  в
комнате больного, Гуинплен снял со стены шляпу и плащ, завернулся  в  него
до самых глаз, а шляпу низко надвинул на лоб; так как накануне он  лег  не
раздеваясь, на нем был рабочий костюм и  кожаный  нагрудник;  он  еще  раз
взглянул на Дею; пристав, дойдя до наружной двери "Зеленого ящика", поднял
кверху жезл и стал спускаться по откидной лесенке; Гуинплен пошел за  ним,
точно тот тащил его на невидимой цепи;  Урсус  посмотрел  вслед  уходящему
Гуинплену; в эту минуту волк принялся жалобно выть, но Урсус сразу призвал
его к порядку, шепнув: "Он скоро вернется".
   На дворе Никлс, видимо желая угодить полицейскому, гневным жестом велел
замолчать вопившим от ужаса Винос и Фиби: с отчаянием  смотрели  они,  как
человек в черном плаще и с железным жезлом уводит Гуинплена.
   Девушки стояли словно каменные, словно вдруг обратились в сталактиты.
   Ошеломленный Говикем, вытаращив глаза, глядел в полурастворенное окно.
   Пристав, не оборачиваясь, шел на несколько шагов  впереди  Гуинплена  с
тем ледяным  спокойствием,  которое  дается  человеку  сознанием,  что  он
олицетворяет собою закон.
   В гробовом молчании они прошли через двор, затем через  зал  кабачка  и
вышли на площадь. Перед дверью гостиницы толпилась кучка прохожих, и стоял
наряд полиции во главе с судебным приставом. Пораженные  зрелищем  зеваки,
не  проронив   ни   звука,   расступились   перед   жезлом   констебля   с
дисциплинированностью,   свойственной   каждому    англичанину;    пристав
направился узкими переулками,  которые  тянулись  вдоль  Темзы;  Гуинплен,
конвоируемый с обеих сторон отрядом полицейских, бледный, не делая никаких
движений, кроме тех, которых требует ходьба, закутавшись в плащ,  точно  в
саван, медленно удалялся от гостиницы,  безмолвно  шествуя  за  молчаливым
человеком, подобно статуе, которая сопровождала бы призрак.



3. LEX, REX, FEX - ЗАКОН, КОРОЛЬ, ЧЕРНЬ

   Арест  без  объяснения  причин,  который  сильно  удивил  бы  нынешнего
англичанина, был приемом весьма частым в  полицейской  практике  тогдашней
Великобритании. К нему прибегали еще в царствование Георга II, невзирая на
habeas corpus, особенно в тех  щекотливых  случаях,  в  каких  во  Франции
пускали в ход тайные повеления  об  арестах,  так  называемые  lettres  de
cachet; одно из обвинений, предъявленных Уолполу, заключалось в  том,  что
он допустил или даже  сам  распорядился  задержать  Нейгофа  именно  таким
образом. Обвинение это было, по всей вероятности, недостаточно обосновано,
ибо Нейгоф, корсиканский король, был посажен в тюрьму своими кредиторами.
   Безмолвные  аресты,  нашедшие  себе  широкое  применение   в   практике
фемгерихта,  допускались  германским  обычаем,  легшим  в  основу   доброй
половины английских законов, и  в  некоторых  случаях  поощрялись  обычаем
нормандским, дух которого сказывается  в  другой  их  половине.  Начальник
дворцовой стражи Юстиниана именовался "императорским блюстителем молчания"
- silentiarius imperialis. Английская магистратура, прибегавшая к подобным
арестам, опиралась на многочисленные нормандские  тексты:  Canes  latrant,
sergentes silent. - Sergenter agere, id est tacere [Собаки лают, служители
закона  безмолвствуют.  Служить  закону  -  значит  молчать  (лат.)].  Она
ссылалась на  параграф  16  статута  Ландульфа  Сагакса:  Facit  imperator
silentium [император водворяет безмолвие (лат.)].  Она  цитировала  хартию
короля  Филиппа  от  1307  года:   Multos   tenebimus   bastonerios   qui,
obmutescentes, sergentare valeant [мы будем содержать многих  жезлоносцев,
которым надлежит молча исполнять свои обязанности (лат.)].  Она  приводила
выдержки из главы LIII статута  Генриха  I,  короля  Англии:  Surge  signo
jussus. Taciturnior esto. Hoc  est  esse  in  captione  regis  [Встань  по
приказу, данному  знаком.  Будь  безмолвен.  Так  должно  вести  себя  при
задержании по королевской воле (лат.)]. Особенно охотно  пользовалась  она
предписанием, которое рассматривалось ею как одна  из  наиболее  старинных
феодальных привилегий Англии и  которое  гласило:  "Под  началом  виконтов
состоят военные сержанты, каковые обязаны карать по всей строгости законов
всех вступивших в злонамеренные общества,  всех  обвиненных  в  каком-либо
тяжком преступлении, людей беглых и  однажды  присужденных  к  изгнанию...
обязаны применять столь внушительные меры тайного устрашения, чтобы мирное
население продолжало жить спокойно, а злоумышленники были  обезврежены..."
Быть задержанным на основании этого постановления значило быть  схваченным
вооруженной стражей (Vetus Consuetude Normanniae, MS. [древний нормандский
статут в рукописи (лат.)], часть I, раздел I,  глава  II).  Юрисконсульты,
кроме того, приводили главу о servientes spathae из Charta Ludovici Hutini
pro normannis [служители меча - из хартии Людовика  Восьмого  о  норманнах
(лат.)]. Servientes  spathae  по  мере  приближения  вульгарной  латыни  к
современному разговорному языку превратились в sergentes spadae  [сержанты
шпаги (лат.)].
   Безмолвные аресты были противоположностью крику "Держи его" и указывали
на то, что надлежит соблюдать молчание, покуда не будут выяснены некоторые
обстоятельства.
   Они были предупреждением: никаких вопросов!
   Когда  полиция  производила  такие  аресты,  это  указывало,  что   они
производились по государственным соображениям.
   К арестам этого рода прилагался правовой термин private, то  есть  "при
закрытых дверях".
   Именно таким образом, по свидетельству некоторых историков, Эдуард  III
подверг Мортимера задержанию в постели своей матери Изабеллы  Французской.
Впрочем, этот факт отнюдь не бесспорен, ибо есть  сведения,  что  Мортимер
выдержал в своем городе целую осаду, прежде чем его захватили.
   Уорик,   "делатель   королей",   охотно   пользовался   этим   способом
"привлечения людей к суду".
   Кромвель тоже применял его, особенно в Коннауте: именно  так,  соблюдая
молчание,  был  арестован  в  Кильмеко   родственник   графа   Ормонда   -
Трейли-Аркло.
   Личное  задержание  по  молчаливому  знаку   представителя   правосудия
являлось скорее вызовом в суд, нежели арестом.
   Иногда оно было всего-навсего способом производства дознания, и в самом
молчании,  налагаемом  на  всех  присутствующих,  проявлялось   стремление
оградить в какой-то мере интересы арестованного.
   Однако народу, плохо разбиравшемуся в таких тонкостях,  эти  безмолвные
аресты представлялись особенно страшными.
   Не следует забывать, что в  1705  году,  и  даже  значительно  позднее,
Англия была не та,  что  теперь.  Весь  ее  внутренний  уклад  был  крайне
сумбурен и порою чрезвычайно тягостен для  населения.  В  одном  из  своих
произведений Даниэль Дефо, который на собственном опыте узнал,  что  такое
позорный столб, характеризует общественный строй Англии словами: "железные
руки закона". Страшен был не только закон, страшен был произвол.  Вспомним
хотя бы Стиля, изгнанного из парламента;  Локка,  прогнанного  с  кафедры;
Гоббоа   и   Гиббона,   вынужденных   спасаться   бегством,   подвергшихся
преследованиям Чарльза Черчилля, Юма и Пристли; посаженного в Тауэр  Джона
Уилкса. Если начать перечислять все  жертвы  статута  seditious  libel  [о
крамольных  пасквилях  (англ.)],  список  окажется   длинным.   Инквизиция
проникла во все углы Европы; ее приемы сыска стали школой  для  многих.  В
Англии было возможно самое чудовищное посягательство на основные права  ее
обитателей; пусть вспомнят хотя бы о "газетчике  в  панцире".  В  середине
восемнадцатого  века,  по  приказу  Людовика  XV,  на  Пикадилли   хватали
неугодных ему писателей. Правда, и Георг III арестовал во Франции  в  зале
Оперы претендента на престол. Это были две чрезвычайно длинные руки:  рука
французского короля дотягивалась до Лондона, а рука английского  короля  -
до Парижа. Такова была свобода.
   Прибавим, что власть охотно прибегала к казням в стенах тюрьмы; к казни
примешивался обман. То был омерзительнейший способ  действий,  к  которому
Англия возвращается в наши дни, являя тем  самым  всему  миру  чрезвычайно
странное зрелище: в поисках лучшего эта великая держава избирает худшее и,
стоя перед выбором между прошлым, с одной стороны, и прогрессом, с другой,
- допускает жестокую ошибку, принимая ночь за день.



4. УРСУС ВЫСЛЕЖИВАЕТ ПОЛИЦИЮ

   Как мы уже говорили, по  суровым  законам  того  времени  обращенное  к
кому-либо  требование  следовать  за   жезлоносцем   являлось   для   всех
присутствующих при этом приказанием не двигаться с места.
   Тем не менее кое-кто из любопытных этому  требованию  не  подчинился  и
издали сопровождал группу полицейских, уводивших Гуинплена. В числе их был
и Урсус.
   В первое мгновение он окаменел, как только может окаменеть человек.  Но
столько раз уже приходилось ему  сталкиваться  со  случайностями  бродячей
жизни, со всякими неожиданными злоключениями, что, подобно военному судну,
на котором в минуту тревоги вызывается к боевым  постам  весь  экипаж,  он
объявил сам себе аврал, призвав на помощь весь свой разум.
   Он поспешил сбросить с себя оцепенение и стал размышлять. В беде нельзя
поддаваться панике, беде надо смотреть прямо в  лицо;  это  долг  каждого,
если только он не дурак.
   Не доискиваться  долго  смысла  события,  но  действовать.  Действовать
немедленно. Урсус задал себе вопрос; "Что делать?"
   Теперь, когда Гуинплена увели, перед Урсусом встал трудный выбор: страх
за судьбу Гуинплена гнал его за ним,  страх  за  самого  себя  подсказывал
решение не трогаться с места.
   Урсус обладал отвагой мухи и стойкостью мимозы. Его  объял  неописуемый
трепет. Однако он  героически  поборол  все  колебания  и  решил,  вопреки
закону, пойти за жезлоносцем, - до такой степени он  был  встревожен  тем,
что могло произойти  с  Гуинпленом.  Видно,  он  очень  перепугался,  если
проявил такое мужество. На какие только отважные поступки не толкает порою
зайца смертельный  страх!  Испуганная  серна  способна  перескочить  через
пропасть. Полное забвение осторожности - одна из форм страха.
   Гуинплена скорее похитили,  чем  арестовали.  Полиция  действовала  так
быстро, что на ярмарочной площади, еще малолюдной в этот ранний час, арест
Гуинплена прошел незаметно. В балаганах Таринзофилда почти никто и не знал
о том, что жезлоносец приходил за "Человеком, который смеется". Вот почему
кучка людей, сопровождавших шествие, была очень невелика.
   Благодаря плащу и войлочной  шляпе,  закрывавшим  все  лицо  Гуинплена,
кроме глаз, прохожие не узнавали его.
   Прежде чем пойти за Гуинпленом,  Урсус  принял  меры  предосторожности.
Отозвав в сторону Никлса,  Говикема,  Фиби  и  Винос,  он  строго-настрого
приказал им хранить обо всем полное молчание при Дее, которая так ни о чем
и не подозревала; ни единым словом не проговориться при ней о  случившемся
и для того, чтобы  она  ни  о  чем  не  догадалась,  объяснить  отсутствие
Гуинплена и Урсуса хлопотами по театральным делам; скоро наступит  час  ее
предобеденного сна, и, прежде чем она проснется, Урсус возвратится  вместе
с Гуинпленом, ибо все это сплошное недоразумение, mistake, как говорится в
Англии; им обоим,  ему  и  Гуинплену,  без  малейшего  труда  удастся  все
разъяснить суду и полиции, они докажут властям их  ошибку,  и  оба  вскоре
вернутся домой.
   Урсусу  удалось  следовать  за  Гуинпленом  совсем  незаметно,  ибо  он
старался держаться как можно дальше от него; и  все  же  он  умудрился  не
потерять его из виду. Смелое подглядывание - храбрость робких.
   В конце концов, несмотря на всю торжественность, с  которой  арестовали
Гуинплена,  быть  может  его  вызвали  в   полицию   из-за   какого-нибудь
маловажного проступка.  Урсус  успокаивал  себя,  что  вопрос  может  быть
разрешен без проволочки.
   Кое-что выяснится тут  же  в  зависимости  от  того,  в  какую  сторону
направится отряд полицейских, когда дойдет до конца Таринзофилда и вступит
в один из переулков Литтл-стренда.
   Если  он  повернет  налево,  то  это  значит,  что  Гуинплена  ведут  в
Саутворкскую ратушу. В  этом  случае  опасаться  чего-либо  серьезного  не
приходится:  какое-нибудь  пустячное  нарушение  городских  постановлений;
выговор  судьи,   два-три   шиллинга   штрафа.   Гуинплена   отпустят,   и
представление "Побежденного хаоса" состоится в  тот  же  вечер  в  обычное
время. Никто ничего не заметит.
   Если же отряд повернет направо - дело  серьезное;  в  этом  направлении
находились грозные места.
   Когда   жезлоносец,   возглавлявший   двойную   шеренгу    полицейских,
конвоировавших Гуинплена, дошел до Литтл-стренда, Урсус,  затаив  дыхание,
впился  в  него  главами.  Бывают  моменты,  когда   все   силы   человека
сосредоточиваются в его взгляде.
   Куда же они повернут?
   Отряд повернул направо.
   Урсус зашатался от ужаса и прислонился к стене, чтобы не упасть.
   Нет ничего лицемернее слов, с которыми в иные минуты человек обращается
к самому себе: "Надо узнать, в чем дело". В глубине души он  совсем  этого
не желает. В нем говорит один лишь страх. К тревоге присоединяется  еще  и
смутное опасение сделать какие-либо выводы. Человек сам  себе  в  этом  не
сознается, но он уже охотно попятился бы обратно и, ступив шаг вперед, уже
упрекает себя в этом.
   Так было и с Урсусом. Он с трепетом  подумал:  "Дело  принимает  дурной
оборот. Я всегда успел бы узнать об этом. Зачем я пошел за Гуинпленом?"
   Придя  к  такому  заключению,  он  -  ибо  всякий  человек  соткан   из
противоречий  -  ускорил  шаг  и,  преодолевая  страх,  поспешил   нагнать
полицейских, чтобы в лабиринте  саутворкских  улиц  не  разорвалась  нить,
соединявшая его с Гуинпленом.
   Полицейский  отряд  не  мог  двигаться  быстрее  из-за  торжественности
шествия.
   Шествие открывалось жезлоносцем.
   Оно замыкалось судебным приставом.
   Все это требовало известной медлительности.
   Все величие, какое только способно воплощать в себе  должностное  лицо,
сказывалось в наружности этого замыкавшего шествие судебного пристава. Его
костюм  представлял  собой  нечто   среднее   между   роскошным   одеянием
оксфордского  доктора  музыки  и  скромным  черным  платьем  кембриджского
доктора богословия. Из-под длинного годберга,  то  есть  мантии,  подбитой
мехом норвежского зайца, выглядывал камзол дворянина.  Внешность  у  этого
человека была наполовину средневековая: на голове парик, как у Ламуаньона,
а рукава широкие, как у Тристана Отшельника.  Его  большие  круглые  глаза
по-совиному уставились на Гуинплена. Выступал он  мерным  шагом.  Вряд  ли
можно было встретить более свирепого малого.
   Урсус немного сбился с пути среди извилистых  переулков,  но  у  церкви
святой Марии Овер-Рэй ему удалось нагнать  шествие,  которое,  к  счастью,
задержала драка между мальчишками и собаками -  обычная  сцена  на  улицах
тогдашнего Лондона; в старинных полицейских протоколах,  отводящих  собаке
место впереди детей, она значилась под рубрикой "dogs and boys" -  "собаки
и мальчишки".
   Человек, которого под конвоем полиции вели к  судье,  был  в  то  время
самым заурядным явлением, и так как у каждого были свои собственные  дела,
кучка любопытных вскоре разбрелась. Один только Урсус  продолжал  идти  по
следам Гуинплена.
   Миновали две часовни, стоявшие одна против другой и принадлежавшие двум
сектам, существующим еще и в наши  дни:  общине  "Религиозного  отдыха"  и
"Лиге аллилуйи".
   Затем шествие, извиваясь, переходило из переулка в переулок, выбирая по
преимуществу еще не застроенные улицы, поросшие травой, безлюдные  проходы
между домами, и делая много поворотов. Наконец оно остановилось.  Это  был
глухой переулок. Никаких жилых строений, кроме  двух-трех  лачуг  в  самом
начале его. Переулок пролегал между двумя стенами - низкой слева и высокой
каменной стеной справа. Эта почерневшая от времени стена саксонской кладки
с зубцами была укреплена железными  "скорпионами"  и  прорезана  узенькими
отдушинами, закрытыми толстой решеткой. Ни  одного  окна;  только  кое-где
отверстия,  служившие  некогда  амбразурами  для  камнеметов  и  старинных
пищалей. В самом низу стены виднелась маленькая калитка, похожая на дверцу
мышеловки.
   Эта  калитка  с  решетчатым  оконцем  была  проделана