рсус восхищался Гомо. Мы восхищаемся тем, что нам близко. Это - закон.
   Внутренним состоянием Урсуса была постоянная глухая ярость; его внешним
состоянием была ворчливость. Урсус принадлежал к числу тех, кто  недоволен
мирозданием. В системе природы он выполнял роль оппозиции. Он видел мир  с
его дурной стороны. Никто и ничто на свете не удостаивалось его одобрения.
Для него сладость меда  не  оправдывала  укуса  пчелы;  распустившаяся  на
солнце роза не оправдывала желтой лихорадки или  рвоты  желчью,  вызванных
тем же солнцем. Возможно, что наедине с самим собой  Урсус  резко  осуждал
господа. Он говорил: "Очевидно, дьявола надо держать на  привязи,  и  вина
бога, что он спустил его с цепи". Он одобрял только владетельных особ,  но
выказывал это одобрение довольно  своеобразно.  Однажды,  когда  Иаков  II
принес в дар богоматери ирландской католической  часовни  тяжелую  золотую
лампаду, Урсус, как раз проходивший мимо этой  часовни  с  Гомо,  который,
впрочем, относился к таким событиям более равнодушно, стал во всеуслышание
выражать свой восторг. "Несомненно, - воскликнул он, - богородица  гораздо
больше нуждается в золотой лампаде, чем вот  эта  босоногая  детвора  -  в
башмаках!"
   Такие  доказательства  "благонамеренности"  Урсуса  и   его   очевидное
уважение к властям предержащим, вероятно, немало содействовали  тому,  что
власти  довольно  терпимо  относились  к  его  кочевому  образу  жизни   и
необычайному союзу с волком. Иногда  вечерком  он  по  дружеской  слабости
разрешал Гомо немного поразмяться и побродить  на  свободе  вокруг  возка.
Волк был бы неспособен злоупотребить доверием - и в "обществе", то есть на
людях, вел себя смирнее пуделя. Однако попадись  он  в  дурную  минуту  на
глаза полицейским, не миновать бы неприятностей; вот почему Урсус старался
как можно чаще держать ни в чем не повинного волка на цепи.
   С точки зрения политической его надпись насчет золота,  ставшая  совсем
неразборчивой, да к  тому  же  малопонятная  по  существу,  представлялась
простой мазней на  фасаде  балагана  и  не  навлекала  на  Урсуса  никаких
подозрений. Даже после Иакова II и в "досточтимое" царствование Вильгельма
и Марии возок Урсуса спокойно  разъезжал  по  глухим  городкам  английских
графств. Урсус исколесил всю Великобританию, продавая свои чудодейственные
зелья  и  снадобья  и  проделывая  с  помощью  волка  шарлатанские  фокусы
странствующего лекаря; он легко ускользал от сетей полиции,  раскинутых  в
ту пору по всей Англии для очистки страны  от  бродячих  шаек  и  главным,
образом для задержания "компрачикосов".
   В сущности это было  справедливо.  Урсус  не  принадлежал  ни  к  какой
бродячей шайке. Урсус жил вдвоем  с  Урсусом,  и  только  волк,  осторожно
просовывая между ними свою  морду,  нарушал  эту  беседу  с  самим  собой.
Пределом мечтаний Урсуса было родиться караибом. Но так как это  было  вне
его власти, он стал отшельником. Отшельничество - это та слабо  выраженная
форма дикарства, которую соглашается терпеть цивилизованное общество.  Чем
дольше мы скитаемся по свету,  тем  более  мы  одиноки.  Этим  объяснялись
постоянные странствования Урсуса. Долгое пребывание в  одном  каком-нибудь
месте казалось ему переходом от свободного состояния  к  неволе.  Вся  его
жизнь прошла в скитаниях. При виде города в нем возрастала тяга к чаще,  к
лесным дебрям, к пещерам в скалах. В лесу он был у себя  дома.  Но  глухой
гул толпы на площадях не смущал его, так  как  напоминал  ему  шум  лесных
деревьев.   В   известной   мере   толпа   удовлетворяет   склонности    к
отшельничеству. Если что и не нравилось Урсусу в его  повозке,  то  только
дверь и окно, придававшие ей сходство с  настоящим  домом.  Он  достиг  бы
своего идеала, если бы мог поставить на колеса пещеру и  путешествовать  в
ней.
   Мы уже говорили, что Урсус не улыбался; он только смеялся  -  временами
даже часто; но это был горький смех. В улыбке  всегда  есть  некие  начала
примирения, тогда как смех часто выражает собою отказ примириться.
   Главной особенностью Урсуса была ненависть к роду человеческому. В этой
ненависти  он  был  неумолим.  Он  пришел  к   твердому   убеждению,   что
человеческая жизнь отвратительна; он заметил, что существует  своего  рода
иерархия бедствий: над королями, угнетающими народ, есть война, над войною
- чума, над чумою - голод, а над  всеми  бедствиями  -  глупость  людская;
удостоверившись, что уже самый факт существования является в какой-то мере
наказанием, и видя в смерти избавление, он тем  не  менее  лечил  больных,
которых к нему приводили. У него были укрепляющие лекарства и снадобья для
продления жизни стариков. Он ставил  на  ноги  калек  и  потом  язвительно
говорил им: "Ну вот, ты снова на ногах. Можешь  теперь  вволю  мыкаться  в
этой юдоли слез". Увидев нищего, умирающего от голода, он отдавал ему  все
деньги, какие у него были,  и  сердито  ворчал:  "Живи,  несчастный!  Ешь!
Старайся протянуть подольше! Уж только не я сокращу сроки твоей  каторги".
Затем, потирая руки, он приговаривал: "Я делаю людям все зло, какое только
в моих силах".
   Через окошечко в  задней  стене  балагана  прохожие  имели  возможность
прочитать на потолке его надпись углем крупными) буквами: "Урсус-философ".



2. КОМПРАЧИКОСЫ

   Кому в наши дни известно слово "компрачикосы"? Кому понятен его смысл?
   Компрачикосы, или компрапекеньосы,  представляли  собой  необычайное  и
гнусное сообщество  бродяг,  знаменитое  в  семнадцатом  веке,  забытое  в
восемнадцатом и совершенно неизвестное в наши дни.  Компрачикосы,  подобно
"отраве  для  наследников",  являются  характерной  подробностью   старого
общественного уклада. Это деталь древней  картины  нравственного  уродства
человечества.  С  точки  зрения  истории,  сводящей  воедино  разрозненные
события, компрачикосы  представляются  ответвлением  гигантского  явления,
именуемого рабством. Легенда об Иосифе, проданном братьями, - одна из глав
повести о компрачикосах. Они оставили память о себе в  уголовных  кодексах
Испании и Англии. Разбираясь в  темном  хаосе  английских  законодательных
актов, - кое-где наталкиваешься на следы этого  чудовищного  явления,  как
находишь в первобытных лесах отпечаток ноги дикаря.
   "Компрачикос", так же как и  "компрапекеньос",  -  составное  испанское
слово, означающее "скупщик детей".
   Компрачикосы вели торговлю детьми.
   Они покупали и продавали детей.
   Но не похищали их. Кража детей - это уже другой промысел.
   Что же они делали с этими детьми?
   Они делали из них уродов.
   Для чего же?
   Для забавы.
   Народ нуждается в забаве. Короли -  тоже.  Улице  нужен  паяц;  дворцам
нужен гаер. Одного зовут Тюрлюпен, другого - Трибуле.
   Усилия, которые  затрачивает  человек  в  погоне  за  весельем,  иногда
заслуживают внимания философа.
   Что должны представлять собою эти вступительные страницы?
   Главу одной из самых  страшных  книг,  книги,  которую  можно  было  бы
озаглавить: "Эксплуатация несчастных счастливыми".


   Ребенок, предназначенный служить игрушкой для взрослых, - такое явление
не раз имело  место  в  истории.  (Оно  имеет  место  и  в  наши  дни.)  В
простодушно-жестокие эпохи оно вызывало к жизни особый промысел. Одной  из
таких эпох был семнадцатый век, называемый "великим". Это  был  век  чисто
византийских нравов; простодушие сочеталось в  нем  с  развращенностью,  а
жестокость с чувствительностью - любопытная разновидность цивилизации!  Он
напоминает жеманничающего тигра. Это век мадам де Севинье, мило  щебечущей
о костре и колесовании.  В  этот  век  эксплуатация  детей  была  явлением
обычным: историки, льстившие семнадцатому столетию, скрыли эту язву, но им
не удалось скрыть попытку Венсена де Поля залечить ее.
   Чтобы сделать из человека  хорошую  игрушку,  надо  приняться  за  дело
заблаговременно. Превратить ребенка в карлика можно, только  пока  он  еще
мал. Дети служили забавой. Но нормальный ребенок не очень забавен.  Горбун
куда потешнее.
   Отсюда возникает настоящее искусство.  Существовали  подлинные  мастера
этого дела. Из  нормального  человека  делали  уродца.  Человеческое  лицо
превращали  в  харю.  Останавливали  рост.  Перекраивали  ребенка  наново.
Искусственная фабрикация уродов производилась по известным  правилам.  Это
была  целая  наука.  Представьте  себе  ортопедию  наизнанку.   Нормальный
человеческий  взор  заменялся  косоглазием.  Гармония   черт   вытеснялась
уродством. Там, где бог  достиг  совершенства,  восстанавливался  черновой
набросок творения.  И  в  глазах  знатоков  именно  этот  набросок  и  был
совершенством. Такие же опыты искажения естественного облика производились
и над животными: изобрели, например, пегих лошадей. У  Тюренна  был  пегий
конь. А разве в наши дни не красят собак в голубой и зеленый цвет? Природа
- это канва. Человек искони стремился прибавить к творению божьему кое-что
от  себя.  Он  переделывает  его  иногда  к  лучшему,  иногда  к  худшему.
Придворный шут был не чем иным, как попыткой вернуть человека к  состоянию
обезьяньи.  Прогресс  вспять.   Изумительный   образец   движения   назад.
Одновременно бывали попытки  превратить  обезьяну  в  человека.  Герцогиня
Барбара Кливленд, графиня Саутгемптон, держала  у  себя  в  качестве  пажа
обезьяну  сапажу.  У  Франсуазы  Сеттон,  баронессы  Дадлей,  жены   мэра,
занимавшего восьмое место  на  баронской  скамье,  чай  подавал  одетый  в
золотую парчу павиан, которого леди Дадлей называла "мой негр".  Екатерина
Сидлей, графиня Дорчестер, отправлялась на заседание парламента в карете с
гербом, на запятках которой торчали, задрав морды кверху,  три  павиана  в
парадных ливреях. Одна  из  герцогинь  Мединасели,  при  утреннем  туалете
которой довелось присутствовать  кардиналу  Полу,  заставляла  орангутанга
надевать ей чулки. Обезьян возвышали до  положения  человека,  зато  людей
низводили до положения скотов и зверей. Это своеобразное смешение человека
с животным, столь приятное для  знати,  ярко  проявлялось  в  традиционной
паре: карлик и собака; карлик был неразлучен с  огромной  собакой.  Собака
была неизменным спутником карлика. Они ходили как бы на одной сворке.  Это
сочетание противоположностей запечатлено во множестве памятников домашнего
быта,  в  частности,  на  портрете  Джеффри  Гудсона,   карлика   Генриеты
Французской, дочери Генриха IV, жены Карла I.
   Унижение человека ведет к лишению его человеческого облика.  Бесправное
положение  завершалось  уродованием.  Некоторым  операторам  того  времени
превосходно удавалось вытравить с человеческого лица образ  божий.  Доктор
Конкест,   член   Аменстритской   коллегии,   инспектировавший    торговлю
химическими  товарами  в  Лондоне,  написал  на  латинском  языке   книгу,
посвященную этой хирургии наизнанку,  изложив  ее  основные  приемы.  Если
верить Юстусу  Каррик-Фергюсу,  основоположником  этой  хирургии  является
некий монах по имени Авен-Мор, что по-ирландски значит "Большая река".
   Карлик  немецкого  властительного  князя  -   уродец   Перкео   (кукла,
изображающая его, - настоящее страшилище, - выскакивает из потайного ящика
в одном из гейдельбергских погребков) - был замечательным образчиком этого
искусства, чрезвычайно разностороннего в своем применении.
   Оно создавало уродов, для которых  закон  существования  был  чудовищно
прост: им разрешалось страдать и вменялось в обязанность служить предметом
развлечения.


   Фабрикация уродов производилась в большом масштабе и охватывала  многие
разновидности.
   Уроды нужны были султану;  уроды  нужны  были  папе.  Первому  -  чтобы
охранять его жен; второму - чтобы возносить молитвы. Это  был  особый  вид
калек, неспособных к воспроизведению рода. Эти  человекоподобные  существа
служили и сладострастию  и  религии.  Гарем  и  Сикстинская  капелла  были
потребителями одной и той же  разновидности  уродов:  первый  -  свирепых,
вторая - пленительных.
   В те времена умели делать многое, чего не  умеют  делать  теперь;  люди
обладали талантами, которых у нас уже нет, - недаром же благомыслящие  умы
кричат об упадке. Мы уже не умеем перекраивать  живое  человеческое  тело:
это объясняется тем, что  искусство  пытки  нами  почти  утрачено.  Раньше
существовали виртуозы этого дела,  теперь  их  уже  нет.  Искусство  пытки
упростили до такой степени, что вскоре оно, быть может,  совсем  исчезнет.
Отрезая  живым  людям  руки  и  ноги,   вспарывая   им   животы,   вырывая
внутренности, проникали в живой  организм  человека;  и  это  приводило  к
открытиям. От подобных успехов, которыми хирургия обязана была палачу, нам
теперь приходится отказаться.
   Операции эти  не  ограничивались  в  те  давние  времена  изготовлением
диковинных уродов для народных зрелищ,  шутов,  увеличивающих  собою  штат
королевских придворных, и  кастратов  -  для  султанов  и  пап.  Они  были
чрезвычайно разнообразны. Одним из высших достижении этого искусства  было
изготовление "петуха" для английского короля.
   В Англии существовал обычай, согласно  которому  в  королевском  дворце
держали человека, певшего по ночам петухом. Этот полуночник, не  смыкавший
глаз в то время, как все спали, бродил по  дворцу  и  каждый  час  издавал
петушиный крик, повторяя его  столько  раз,  сколько  требовалось,  чтобы,
заменить  собою  колокол.  Человека,  предназначенного  для  роли  петуха,
подвергали в детстве операции гортани, описанной в числе  других  доктором
Конкестом. С тех пор как в царствование Карла  II  герцогиню  Портсмутскую
чуть не стошнило при виде  слюнотечения,  бывшего  неизбежным  результатом
такой операции, к этому делу приставили человека с неизуродованным горлом,
но самую должность упразднить не решились, дабы не ослабить блеска короны.
Обычно на столь  почетную  должность  назначали  отставного  офицера.  При
Иакове II ее занимал Вильям. Самсон Кок [Coq - петух (франц.)], получавший
за свое пение девять фунтов два шиллинга шесть пенсов в год.
   В Петербурге, менее ста лет тому назад, - об  этом  упоминает  в  своих
мемуарах Екатерина II, - в тех  случаях,  когда  царь  или  царица  бывали
недовольны  каким-нибудь  вельможей,  последний  должен  был  в  наказание
садиться на корточки в парадном вестибюле дворца и просиживать в этой позе
иногда по нескольку дней, то мяукая, как кошка, то кудахтая, как  наседка,
и подбирая на полу брошенный ему корм.
   Эти обычаи отошли в прошлое.  Однако  не  настолько,  как  это  принято
думать. И в наши дни придворные квохчут в угоду властелину,  лишь  немного
изменив интонацию. Любой из них подбирает свой корм если не из грязи, то с
полу.
   К  счастью,  королям  не   свойственно   ошибаться.   Благодаря   этому
противоречия, в которые они впадают, никого не смущают. Всегда одобряя  их
действия, можно быть  уверенным  в  своей  правоте,  а  такая  уверенность
приятна. Людовик XIV не пожелал бы видеть в Версале  ни  офицера,  поющего
петухом, ни вельможу, изображающего индюка. То, что в Англии  и  в  России
поднимало  престиж  королевской  и  императорской  власти,  показалось  бы
Людовику Великому несовместимым с короной Людовика Святого. Всем известно,
как он быт недоволен, когда Генриета, герцогиня  Орлеанская,  забылась  до
того, что  увидала  во  сне  курицу,  -  поступок,  в  самом  деле  весьма
непристойный для особы, приближенной ко  двору.  Тот,  кто  принадлежит  к
королевскому двору, не должен интересоваться двором птичьим.  Боссюэ,  как
известно, разделял возмущение Людовика XIV.


   Торговля  детьми  в  семнадцатом  столетии,  как  уже  было  упомянуто,
дополнялась особым промыслом. Этой торговлей и этим  промыслом  занимались
компрачикосы. Они покупали детей, слегка обрабатывали это сырье,  а  затем
перепродавали его.
   Продавцы бывали всякого рода, начиная с бедняка-отца,  освобождавшегося
таким способом от лишнего рта, и кончая рабовладельцем, выгодно  сбывавшим
приплод  от  принадлежащего  ему  человеческого  стада.  Торговля   людьми
считалась самым обычным делом. Еще и в наши дни право на нее отстаивали  с
оружием в руках. Достаточно только вспомнить, что  меньше  столетия  назад
курфюрст Гессенский продавал своих подданных английскому королю,  которому
нужны были люди,  чтобы  посылать  их  в  Америку  на  убой.  К  курфюрсту
Гессенскому шли как к мяснику. Он торговал пушечным мясом. В  лавке  этого
государя подданные висели, как туши на крюках. Покупайте - продается!
   В Англии во  времена  Джеффриса,  после  трагической  авантюры  герцога
Монмута, было обезглавлено и четвертовано немало вельмож и дворян: жены  и
дочери их, оставшиеся вдовами и сиротами, были  подарены  Иаковом  II  его
супруге - королеве. Королева продала этих леди  Вильяму  Пенну.  Возможно,
что король получил комиссионное  вознаграждение  и  известный  процент  со
сделки!. Но удивительно не то, что Иаков II продал этих женщин, а то,  что
Вильям  Пенн  их  купил.  Впрочем,  эта  покупка,  находит  себе  если  не
оправдание,  то  объяснение   в   том,   что,   будучи   поставлен   перед
необходимостью заселить целую пустыню, Пенн нуждался в  женщинах.  Женщины
были как бы частью живого инвентаря.
   Эти леди оказались  недурным  источником  дохода  для  ее  королевского
величества. Молодые были проданы по дорогой цене. Не без смущения  думаешь
о том, что  старых  герцогинь  Пенн,  по  всей  вероятности,  приобрел  за
бесценок.
   Компрачикосы назывались также "чейлас" -  индусское  слово,  означающее
"охотники за детьми".
   Долгое время компрачикосы  находились  почти  на  легальном  положении.
Иногда темные стороны самого общественного строя благоприятствуют развитию
преступных промыслов; в подобных случаях они особенно живучи. В наши дни в
Испании  такое  сообщество,  возглавлявшееся  бандитом   Рамоном   Селлем,
просуществовало с 1834 по 1866 год; в течение тридцати лет оно  держало  в
страхе три провинции: Валенсию, Аликанте и Мурсию.
   Во времена Стюартов  к  компрачикосам  при  дворе  относились  довольно
снисходительно. При случае  правительство  прибегало  к  их  услугам.  Для
Иакова II они были почти instrumentum regni [орудие власти (лат.)].
   Это были времена, когда пресекали существование целых родов, проявивших
непокорность  или  являвшихся  почему-либо  помехой,  когда  одним  ударом
уничтожали целые семьи, когда насильственно устраняли наследников.  Иногда
обманным  образом  лишали  законных  прав  одну  ветвь  в  пользу  другой.
Компрачикосы обладали умением  видоизменять  наружность  человека,  и  это
делало их полезными целям политики. Изменить  наружность  человека  лучше,
чем убить его. Существовала, правда, железная маска, но это  было  слишком
грубое средство. Нельзя ведь наводнить Европу железными масками, между тем
как уроды-фигляры могут появляться  на  улицах,  не  возбуждая  ни  в  ком
подозрения; кроме того, железную маску можно сорвать, чего с живой  маской
сделать нельзя. Сделать навсегда маской собственное лицо  человека  -  что
может быть остроумнее этого? Компрачикосы подвергали обработке детей  так,
как китайцы обрабатывают дерево. У них, как мы  уже  говорили,  были  свои
секретные способы. У них были свои особые приемы.  Это  искусство  исчезло
бесследно. Из рук компрачикосов выходило странное существо, остановившееся
в  своем  росте.  Оно  вызывало  смех;   оно   заставляло   призадуматься.
Компрачикосы с такой изобретательностью изменяли наружность  ребенка,  что
родной  отец  не  узнал  бы  его.  Иногда  они  оставляли  спинной  хребет
нетронутым, но перекраивали лицо. Они вытравляли природные черты  ребенка,
как спарывают метку с украденного носового платка.
   У тех, кого предназначали для роли фигляра, весьма искусно выворачивали
суставы; казалось, у этих существ нет костей. Из них делали гимнастов.
   Компрачикосы не только лишали ребенка его настоящего лица,  они  лишали
его и памяти. По крайней мере в той степени, в како