й черед?



3. ОСЛОЖНЕНИЯ

   Урсус совершенно растерялся.
   Ему не удалось ввести Дею в заблуждение.
   Было ли тут  виною  его  искусство  чревовещателя?  Конечно,  нет.  Ему
удалось обмануть зрячих Фиби и Винос, но слепую Дею он не  смог  обмануть.
Ведь Фиби и Винос смотрели только глазами, тогда как Дея видела сердцем.
   Он не был в состоянии ответить ни слова. Он только  подумал  про  себя:
Bos in lingua [бык на языке (лат.)]. У растерявшегося человека  точно  бык
подвешен к языку.
   Когда человек находится во власти сложных переживаний, он прежде  всего
испытывает приступ самоуничижения. Урсус пришел к печальному выводу:
   - Напрасно я столько труда потратил на звукоподражание!
   Как  и  всякий  мечтатель,  потерпевший  неудачу,  он  принялся  горько
сетовать:
   - Полный провал! Я воспроизводил все эти голоса впустую. Что  же  будет
теперь с нами?
   Он взглянул на Дею. Она стояла молча, не шевелясь и все больше и больше
бледнея. Ее неподвижный, слепой взор был устремлен куда-то в пространство.
   На помощь Урсусу пришел случай.
   Урсус увидел во дворе дядюшку Никлса,  который,  держа  в  руке  свечу,
делал ему знаки.
   Дядюшка Никлс не дождался конца  фантастической  комедии,  единственным
исполнителем которой был Урсус, так как кто-то постучал в двери  харчевни.
Дядюшка Никлс пошел отворить. В дверь  стучали  дважды,  и  хозяин  дважды
уходил. Урсус, поглощенный своим стоголосым монологом, ничего не заметил.
   Увидав, что Никлс машет ему рукой, Урсус спустился во двор.
   Он подошел к хозяину гостиницы.
   Урсус приложил палец к губам.
   Дядюшка Никлс тоже приложил палец к губам.
   Они смотрели друг на друга.
   Каждый из них словно говорил другому: "Поговорим, но не здесь".
   Никлс тихо отворил дверь в нижний зал. Они вошли. Кроме них, в  комнате
не было никого. Входная дверь с улицы и окна были наглухо закрыты.
   Хозяин захлопнул дверь во двор перед самым носом любопытного Говикема.
   Потом поставил свечу на стол.
   Начался разговор. Вполголоса, почти шепотом!
   - Мистер Урсус...
   - Мистер Никлс?
   - Я, наконец, понял.
   - Вот как!
   - Вы хотели убедить эту бедную слепую, что все идет как обычно.
   - Закон не запрещает чревовещания.
   - У вас настоящий талант.
   - Вовсе нет.
   - Удивительно, до какой степени вы умеете воспроизводить все,  что  вам
хочется.
   - Уверяю вас, нет.
   - А теперь мне нужно поговорить с вами.
   - Это разговор о политике?
   - Как сказать.
   - О политике я и слушать не хочу.
   - Вот в чем дело. В то время как вы играли, изображая один и актеров  и
публику, в дверь стучались.
   - Стучались в дверь?
   - Да.
   - Мне это не нравится.
   - Мне тоже не нравится.
   - Что же дальше?
   - Я отворил.
   - Кто же стучал?
   - Человек, который вступил со мной в разговор.
   - Что он вам сказал?
   - Я выслушал его.
   - Что вы ему ответили?
   - Ничего. Я вернулся смотреть на вашу игру.
   - Ну?
   - Ну, и в дверь постучали вторично.
   - Кто? Тот же самый?
   - Нет, другой.
   - Он тоже с вами говорил?
   - Нет, этот не сказал ни слова.
   - Я это предпочитаю.
   - А я нет.
   - Объяснитесь, мистер Никлс.
   - Угадайте, кто говорил со мной в первый раз?
   - Мне некогда разыгрывать роль Эдипа.
   - Это был хозяин цирка.
   - Соседнего?
   - Да, соседнего.
   - Того, где гремит такая бешеная музыка?
   - Да. Ну так вот, мистер Урсус, он делает вам предложение.
   - Предложение?
   - Предложение.
   - Почему?
   - Да потому.
   - У вас передо мной одно преимущество,  мистер  Никлс;  вы  только  что
разгадали мою загадку, а я никак не могу разгадать вашу.
   - Хозяин цирка поручил мне передать вам, что он  видел,  как  приходили
полицейские, и что он, хозяин  цирка,  желая  доказать  вам  свою  дружбу,
предлагает купить у вас  за  пятьдесят  фунтов  стерлингов  наличными  ваш
фургон "Зеленый ящик",  обеих  лошадей,  трубы  вместе  с  дующими  в  них
женщинами, вашу пьесу вместе со слепой, которая в  ней  играет,  и  вашего
волка с вами в придачу.
   Урсус высокомерно улыбнулся.
   - Содержатель Тедкастерской гостиницы,  передайте  хозяину  цирка,  что
Гуинплен вернется.
   Трактирщик взял со стула что-то темное и повернулся  к  Урсусу,  подняв
обе руки и держа в одной плащ, в другой кожаный нагрудник, войлочную шляпу
и рабочую куртку.
   И сказал:
   - Человек, который постучал вторым, был полицейский; он вошел и  вышел,
не произнеся ни слова, и передал мне вот это.
   Урсус узнал кожаный нагрудник, рабочую куртку, шляпу и плащ Гуинплена.



4. MOENIBUS SURDIS, CAMPANA MUTA - СТЕНЫ ГЛУХИ, КОЛОКОЛ НЕМ

   Урсус ощупал войлок шляпы, сукно плаща, саржу куртки, кожу нагрудника -
никаких  сомнений  быть  не  могло;  коротким  повелительным  жестом,   не
произнеся больше ни слова, он показал хозяину на дверь гостиницы.
   Тот открыл ее.
   Урсус опрометью выбежал на улицу.
   Дядюшка Никлс следил за ним глазами. Урсус бежал так быстро, как только
позволяли ему ноги, в том  направлении,  в  каком  утром  вели  Гуинплена.
Четверть часа спустя запыхавшийся Урсус  был  уже  в  том  переулке,  куда
выходила калитка Саутворкской тюрьмы и где  он  провел  столько  часов  на
своем наблюдательном посту.
   Этот переулок был безлюден не только в полночь. Но если днем он нагонял
тоску, то ночью внушал тревогу. Никто  не  отваживался  появляться  в  нем
позже определенного  часа.  Казалось,  каждый  боялся,  как  бы  тюрьма  и
кладбище не сдвинулись со своих мест и, приди им только фантазия обняться,
не раздавили его в этом  объятии.  Все  это  -  ночные  страхи.  В  Париже
подстриженные  ивы  на  улице  Вовер  тоже  пользовались  дурной   славой.
Поговаривали, будто по ночам эти обрубки деревьев превращаются в громадные
руки и хватают прохожих.
   Население Саутворка, как мы уже говорили, инстинктивно  избегало  этого
переулка  между  тюрьмой  и  кладбищем.  В  прежнее  время  поперек   него
протягивали на ночь железную цепь. Излишняя  предосторожность,  ибо  самой
лучшей цепью, преграждавшей вход в переулок, был внушаемый им ужас.
   Урсус решительно свернул в него.
   Какую цель преследовал он? Никакой.
   Он пришел в этот переулок, чтобы выведать что-нибудь. Собирался  ли  он
постучаться в тюремную дверь? Конечно, нет.  Это  страшное  и  бесполезное
средство ему и в голову не  приходило.  Попытаться  проникнуть  в  тюрьму,
чтобы расспросить о Гуинплене? Какое безумие! Тюремные двери так же трудно
отворяются для тех, кто хочет войти в них, как и для тех, кто хочет выйти.
Их можно отпереть только именем закона. Урсус это  понимал.  Зачем  же  он
пришел сюда? Чтобы увидать. Что именно? Он и сам  не  знал.  Что  удастся.
Очутиться против калитки, за которой скрылся Гуинплен, - и то уже  хорошо.
Иногда самая мрачная и угрюмая стена приобретает  дар  речи,  и  из  щелей
между ее камнями вырывается наружу сноп лучей. Порою из наглухо  запертого
темного здания пробивается тусклый свет. Внимательно рассмотреть  оболочку
таинственного - значит потерять время - не напрасно. Мы  все  инстинктивно
стараемся быть поближе к  тому,  что  нас  интересует.  Вот  почему  Урсус
вернулся в переулок, куда выходила задняя дверь тюрьмы.
   В ту минуту, когда он вступил в него, он услыхал  один  удар  колокола,
потом второй.
   "Неужели уже полночь?" - подумал он.
   И машинально принялся считать:
   "Три, четыре, пять".
   Он подумал:
   "Какие большие промежутки между ударами! Как медленно бьют эти часы!  -
Шесть, семь".
   Потом мысленно воскликнул:
   "Какой заунывный звон! - Восемь, девять. - Впрочем, все очень  понятно.
Пребывание в тюрьме нагоняет тоску даже на часы. - Десять. - Да,  здесь  и
кладбище рядом. Этот колокол отмеряет живым время, а мертвым - вечность. -
Одиннадцать. - Увы! Тем, кто лишен свободы, он тоже отмеряет  вечность.  -
Двенадцать".
   Он остановился.
   "Да, полночь".
   Колокол ударил тринадцатый раз.
   Урсус вздрогнул.
   "Тринадцать!"
   Раздался четырнадцатый удар, потом пятнадцатый.
   "Что это значит?"
   Удары продолжали раздаваться через большие промежутки. Урсус слушал.
   "Это не часы. Это колокол mutus [немой (лат.)]. Недаром я говорил:  как
медленно бьет полночь. Это не бой часов, а звон церковного  колокола.  Что
же предвещает этот унылый звон?"
   Во всех тюрьмах того  времени,  как  и  во  всех  монастырях,  был  так
называемый  колокол  mutus,  отмечавший  печальные  события.  Этот  "немой
колокол" бил очень тихо, словно стараясь, чтобы его не услыхали.
   Урсус опять возвратился в  удобный  для  наблюдений  закоулок,  где  он
провел большую часть дня, не сводя глаз с тюремной калитки.
   Удары колокола по-прежнему, с большими равномерными паузами,  следовали
один за другим.
   Погребальный звон как бы  расставляет  в  пространстве  зловещие  знаки
восклицания. На развернутом свитке наших повседневных  забот  каждый  удар
колокола словно мрачно отмечает красную строку. Похоронный звон  похож  на
предсмертное хрипение человека. Он гласит о смертных муках. Если в  домах,
куда доносится этот звон,  кто-нибудь  предается  мечтательному  ожиданию,
удары колокола резко обрывают его. Неясные  мечты  представляются  как  бы
убежищем; человеку, объятому тоскою, они подают какую-то надежду;  угрюмый
звук колокола отнимает ее своей определенностью.  Он  рассеивает  туманную
пелену, за которой стремится укрыться наше  беспокойство.  Он  вызывает  в
нашей  душе  горестную  тревогу.  Похоронный  звон  напоминает  каждому  о
человеческих страданиях, о чем-то страшном. Эти печальные звуки обращены к
каждому из нас. Они предостерегают. Нет ничего более  мрачного,  чем  этот
размеренный монолог. Удары, отделенные друг от друга равными промежутками,
преследуют какую-то цель. Что кует  молот  колокола  на  наковальне  нашей
мысли?
   Урсус бессознательно продолжал считать  удары,  хотя  в  этом  не  было
никакого смысла. Чувствуя, что он на краю бездны, он старался  не  строить
никаких догадок. Догадки - наклонная плоскость, по которой можно скатиться
очень глубоко. И все-таки - что означал этот звон?
   Урсус смотрел в ту  сторону,  где,  как  он  знал,  находится  тюремная
калитка.
   Вдруг в том самом  месте,  где  чернело  что-то  вроде  дыры,  появился
красноватый отблеск. Он становился все ярче и ярче и превратился в свет.
   Это было не  расплывчатое  пятно,  а  четко  обозначившийся  в  темноте
четырехугольник. Дверь тюрьмы  повернулась  на  петлях.  Красноватый  свет
явственно обрисовал притолоку и косяки.
   Дверь только приотворилась. Тюрьма не распахивает настежь своих  ворот,
она лишь наполовину раскрывает свою пасть, словно зевая от скуки.
   Из калитки вышел человек с факелом в руке.
   Колокол продолжал звонить.
   Внимание Урсуса  теперь  раздвоилось:  он  напряженно  прислушивался  к
колоколу и в то же время не спускал глаз с факела.
   Пропустив человека, полуоткрытая дверь  широко  раскрылась,  и  из  нее
вышло еще двое; вслед за ними показался  четвертый.  Это  был  жезлоносец.
Урсус узнал его при свете факела. В руке у него был жезл.
   Вслед за жезлоносцем вышли попарно какие-то люди; они двигались  молча,
держась прямо, словно деревянные истуканы.
   Участники этого ночного шествия, напоминавшего  процессию  кающихся,  с
мрачной торжественностью,  пара  за  парой,  переступали  тюремный  порог,
стараясь не производить ни малейшего  шума.  Так  осторожно  выползает  из
своей норы змея.
   Факел освещал свирепые лица и мрачные фигуры.
   Урсус узнал тех самых полицейских, которые утром увели Гуинплена.
   Никаких сомнений - это были те же люди. Теперь они выходили из тюрьмы.
   Очевидно, сейчас выйдет и Гуинплен.
   Они привели его сюда, они и выведут его назад.
   Это ясно.
   Урсус стал всматриваться еще  пристальнее.  Выпустят  ли  Гуинплена  на
свободу?
   Полицейские по двое выходили из-под низкого свода, очень медленно,  как
просачивается капля за  каплей  из  стены  вода.  Колокол,  не  переставая
звонить, казалось, ударял в такт их шагам. Выходя из тюрьмы, люди  в  этом
шествии  поворачивались   спиною   к   Урсусу,   направляясь   в   правый,
противоположный, конец переулка.
   В дверях блеснул второй факел.
   Значит, шествие сейчас кончится.
   Сейчас Урсус увидит, кого они сопровождают. Узника. Человека.
   Сейчас Урсус увидит Гуинплена.
   То, что они сопровождали, наконец появилось.
   Это был гроб.
   Четыре человека несли гроб, покрытый черным сукном.
   За гробом шагал могильщик с лопатой на плече.
   Шествие замыкалось третьим факелом, который  держал  человек,  читавший
какую-то книгу, - очевидно, тюремный священник.
   Гроб понесли за полицейскими, повернув направо.
   В то же время люди, шедшие впереди, остановились.
   Урсус услышал скрип ключа в замке.
   Факел осветил другую дверь, напротив тюрьмы, в низкой стене, тянувшейся
по ту сторону переулка.
   Эта дверь, над которой был изображен череп, вела на кладбище.
   Жезлоносец вошел в нее, за ним остальные, за дверью скрылся уже  второй
факел; шествие стало короче, напоминая хвост уползающей змеи; вся вереница
полицейских исчезла во тьме, за ними гроб, могильщик с лопатой,  священник
с факелом и книгой, и дверь захлопнулась.
   Все исчезло, только за стеной еще мерцал свет.
   Послышалось какое-то бормотанье, потом глухие удары.
   Вероятно, священник и могильщик провожали гроб, опускаемый в  землю,  -
один псалмами, другой комьями земли.
   Бормотанье прекратилось, прекратились и глухие удары.
   Опять послышались шаги,  сверкнули  факелы,  на  пороге  распахнувшейся
кладбищенской калитки снова показался жезлоносец, высоко держа свой  жезл,
за ним священник с книгой, могильщик с лопатой, полицейские,  но  уже  без
гроба. Процессия, двигаясь все так же попарно, вернулась  обратно  тем  же
путем, храня, как и прежде, угрюмое молчание; закрылись  ворота  кладбища,
отворилась, снова освещенная факелами, дверь тюрьмы; сводчатый коридор  на
мгновение озарился красноватым отблеском; взору Урсуса  предстали  мрачные
недра тюрьмы, и снова все потонуло во тьме.
   Колокол умолк.  Ночь  завершила  трагедию,  опустив  над  нею  зловещий
занавес тишины.
   Видение исчезло бесследно.
   Призраки рассеялись.
   Мы часто находим какой-то смысл в случайных  совпадениях  и  строим  на
этом основании как будто правдоподобные догадки.
   К  таинственному  аресту   Гуинплена,   к   его   одежде,   принесенной
полицейским, к похоронному звону колокола в той  самой  тюрьме,  куда  его
увели, присоединилась еще одна трагическая  деталь  -  опущенный  в  землю
гроб.
   - Он умер! - воскликнул Урсус и без сил опустился на  камень.  -  Умер!
Они убили его! Гуинплен! Дитя мое! Мой сын! - И он зарыдал.



5. ГОСУДАРСТВЕННЫЕ ИНТЕРЕСЫ ПРОЯВЛЯЮТСЯ В ВЕЛИКОМ И В МАЛОМ

   Увы, напрасно Урсус хвалился тем, что никогда не плачет.  Теперь  слезы
подступили к самому  его  горлу.  Они  накоплялись  в  груди  по  капле  в
продолжение всей его горестной жизни. Переполненная до краев чаша не может
пролиться в одно мгновение. Урсус рыдал долго.
   Первая слеза пролагает дорогу  другим.  Он  оплакивал  Гуинплена,  Дею,
самого себя, Гомо. Плакал как дитя. Плакал как старик.  Плакал  обо  всем,
над чем смеялся. Он задним  числом  выплатил  свой  долг  прошлому.  Право
человека на слезы не знает давности.
   На самом деле покойник, опущенный в землю, был Хардкванон, но Урсус  не
мог этого знать.
   Прошло несколько часов.
   Занялся день; бледная пелена утреннего света, кое-где еще боровшегося с
ночными тенями, легла на ярмарочную площадь. В лучах зари  выступил  белый
фасад Тедкастерской гостиницы.
   Дядюшка Никлс так и не ложился спать. Нередко  одно  и  то  же  событие
вызывает бессонницу у нескольких человек.
   Всякая катастрофа вызывает много последствий. Бросьте камень в  воду  и
попробуйте сосчитать круги.
   Дядюшка Никлс сознавал, что арест  Гуинплена  может  затронуть  и  его.
Очень неприятно, когда у вас в  доме  происходят  такие  события.  Он  был
встревожен этим; предвидя впереди еще всякие осложнения, Никлс  погрузился
в мрачное раздумье. Он сожалел, что пустил к себе "этих людей". Если бы он
знал раньше! Втянут они его  в  конце  концов  в  какую-нибудь  беду.  Как
развязаться с ними теперь? Ведь с Урсусом у него заключен контракт.  Какое
было бы  счастье  избавиться  от  таких  постояльцев!  К  чему  бы  только
придраться, чтобы выгнать их?
   Вдруг в дверь харчевни  раздался  сильный  стук,  который  возвещает  в
Англии о прибытии важного лица. Гамма стуков  соответствует  иерархической
лестнице.
   Это был стук не вельможного лорда, а судейского чиновника.
   Дрожа от страха, трактирщик приоткрыл форточку.
   И действительно, стучался судейский чиновник. При  свете  занимавшегося
дня дядюшка Никлс увидел у двери отряд  полицейских,  возглавляемый  двумя
людьми, из которых один был судебный пристав.
   Судебного пристава дядюшка Никлс видел утром и потому сразу узнал его.
   Другой человек был ему неизвестен.
   Это был тучный джентльмен с будто восковым лицом, в придворном парике и
дорожном плаще.
   Судебного пристава дядюшка Никлс очень боялся. Если  бы  дядюшка  Никлс
принадлежал к королевскому двору,  он  еще  больше  испугался  бы  второго
посетителя, ибо то был Баркильфедро.
   Один из полицейских снова громко постучался в дверь.
   Трактирщик, у которого на лбу выступил холодный пот, поспешил открыть.
   Судебный пристав тоном человека, призванного наблюдать  за  порядком  и
хорошо знакомого с бродягами, возвысил голос и строго спросил:
   - Где Урсус, хозяин балагана?
   Сняв шляпу, Никлс ответил:
   - Он проживает здесь, ваша честь.
   - Это я знаю и без тебя, - сказал пристав.
   - Конечно, ваша честь.
   - Позови его сюда.
   - Его нет дома, ваша честь.
   - Где же он?
   - Не знаю.
   - Как это не знаешь?
   - Он еще не возвращался.
   - Значит, он очень рано ушел из дому?
   - Нет, очень поздно.
   - Ах, эти бродяги! - заметил пристав.
   - Да вот он, ваша честь, - тихо промолвил дядюшка Никлс.
   Действительно, в эту минуту из-за угла показался Урсус. Он  направлялся
к гостинице. Почти всю ночь провел он между тюрьмой, куда в полдень  ввели
Гуинплена, и кладбищем, где в полночь,  как  он  слышал,  засыпали  свежую
могилу. Его побледневшее от горя лицо  казалось  еще  бледнее  в  утренних
сумерках.
   Занимающийся день, этот предвестник яркого  света,  не  меняет  ночных,
неясных  очертаний  предметов,  даже  находящихся  в  движении.   Медленно
приближавшийся Урсус своим бледным лицом  и  всей  своей  фигурой,  смутно
выступавшей в полумраке, напоминал привидение.
   Накануне, охваченный отчаянием, он выбежал из  гостиницы  с  непокрытой
головой. Он даже не заметил, что забыл  надеть  шляпу.  Его  жидкие  седые
волосы развевались по ветру. Широко раскрытые глаза, казалось,  ничего  не
видели. Мы часто как будто бодрствуем во сне и спим наяву. Урсус был похож
на сумасшедшего.
   -  Мистер  Урсус,  -  закричал  трактирщик,  -  подите-ка   сюда.   Эти
джентльмены желают поговорить с вами.
   Дядюшка  Никлс,  всецело  занятый  мыслью,  как  бы  уладить  инцидент,
употребил множественное число, хотя в то же время опасался, не заденет  ли
оно  самолюбие  начальника  тем,  что  поставит  его  на  одну   доску   с
подчиненными.
   Урсус вздрогнул, как человек, внезапно сброшенный с постели, на которой
он спал глубоким сном.
   - Что такое? - спросил он.
   Он увидел полицейских с судебным приставом во главе.
   Новое тяжелое потрясение.
   Совсем недавно жезлоносец, теперь  -  судебный  пристав.  Один  как  бы
перебрасывал его другому. Он был в положении судна, оказавшегося меж  двух
грозных утесов, о которых говорится в древних преданиях.
   Судебный пристав знаком приказал ему войти в харчевню.
   Урсус повиновался.
   Говикем, который только что проснулся  и  подметал  в  это  время  зал,
остановился, отставил в сторону ме